Один пил воду жадно.
— Спасибо, девушка, — сказал он.
Другой, у которого рука с огромным мотком бинтов была подвязана к груди, пил медленно, глотками. Видимо, ему было больно. Затем он, не глядя на Марийку, проговорил:
— Так вот, значит, как придем… будут отбирать. Кто тяжело раненный, тех отправят. На борт, и — прощай, Севастополь. А кто легко… здесь будут лечить. Есть там доктор один… сухощавый, в очках, конечно. К нему и надо идти. Только… Держись крепче. Его попросить… он оставит в Севастополе. Я к нему как-нибудь… второй раз.
Они медленно пошли дальше. А Марийка была поражена. Люди, оказываются, не думали ни о каких пароходах, о том, чтобы эвакуироваться из Севастополя.
На следующий день она была в военкомате. Там на письменном заявлении комсомолки с Северной стороны с улыбкой поставили резолюцию: «Подождать».
Но как могла ждать Марийка, когда снаряды рвались в Севастополе? И вот в морской бригаде на Мекензиевых горах появилась санитарка-доброволец Мария Толоконникова. Страшно, очень страшно было в первом бою, но она закрывала глаза и говорила себе: ты из Севастополя, и вспоминала каждый уголок родного города, который был за ее спиной.
Жаркий ветер носил над сопками черные клубы дыма, пыли, рвались снаряды. Дни и ночи Марийка не знала отдыха, и усталость выдавали только ее глаза, глубоко запрятанные под дужки бровей.
Тяжелым снарядом завалило один дзот. Немцы подошли к нему так близко, что были слышны их отвратительные крики. И все же к дзоту поползла Марийка.
— Куда ты, девушка! — крикнул ей командир батальона, а рослый украинец-пулеметчик добавил:
— Пропаде ни за що!
Он припал к пулемету и начал яростно обстреливать подступы к дзоту со стороны немцев.
Марийка ползла. Она пробралась в дзот. Она оказала помощь трем раненым и никогда не забудет, каким ласковым взглядом смотрели на нее обессилевшие бойцы. За этот взгляд можно было отдать жизнь.
Марийка знала, что она не сможет днем выйти из дзота. Она решила ждать ночи, собрала оставшиеся ленты с патронами и две гранаты. Она готовилась защищать дзот.
Но моряки атаковали немцев, подобравшихся к дзоту, и отбросили их. Марийка сама помогла вынести раненых, а командир батальона сказал ей:
— Вот ты какая!..
В тот вечер санитарку Марию Толоконникову ранило. И когда уложили ее на носилки, тревожило ее одно — неужели надолго придется расстаться с боевой жизнью и, может быть, с Севастополем и маленьким домиком на Северной стороне…
…Уже все окраинные улицы были перерезаны траншеями. Пушки устанавливали между домами. В городе беспрестанно стреляли зенитки.
На одну окраину перешел морской батальон. В минуту затишья, какие выпадали редко, зазвенела в окопе гармошка. Хрипловатый басок нескладно начал вторить ей. И вдруг все оборвалось. Гармонист вскочил:
— Ребята, Марийка идет!
Она, действительно, шла торопливо по траншее, чуть пригнувшись, и счастливая улыбка играла на ее лице и в глазах.
— Вот радость, — сказал моряк. — Как же ты объявилась? Сейчас, небось, в Севастополь попасть не шутка?
— Не шутка, — подтвердила Марийка.
Она не сказала, что и не думала уезжать из города. Она не сказала, сколько пришлось пережить, как просила сухощавого строгого доктора оставить ее в Севастополе. Она сразу узнала этого доктора, вспомнив двух раненых, которым давала пить у домика на Каманинской.
Много дней Марийка провела в батальоне. Ее ранило вновь на Корабельной стороне, когда туда прорвались немецкие танки. Начался обстрел, и Марийка прикрыла собой раненых. Снаряд разорвался рядом. Кровь залила ей лицо…
И вот она снова под Севастополем. Я увидел ее на позициях батареи, приютившейся у горы среди зеленых кустов можжевельника, нарядных, но колючих, как ежи.
Мы взобрались на гору. Вдали блеснула синяя полоска моря. Штурмовики в ослепительно-весеннем небе строили боевое кольцо над Севастополем. Марийка сложила руки на груди и замерла:
— Счастье какое!
Она его заслужила.
…Когда пушки батареи морской бригады покатились по улицам освобожденного Севастополя, рядом с одним орудием гордо шла Марийка — девушка из Севастополя. Туго перетянута ее гимнастерка, к которой прикреплены орден Красной Звезды и медаль за оборону родного города, тяжелая санитарная сумка висит за спиной.
Шла Марийка, победившая, потому что готова была отдать жизнь за родной город. Не в этой ли доблести народа бессмертие твое, Севастополь!
Суровым бойцом стала девушка из Севастополя. А сейчас на глазах ее заблестели слезы, и никак нельзя их было удержать.
Такие слезы прощаются солдату. А тем более девушке. Она не плакала, когда оставляла город.
* * *
— Вот и товарищ Санин, — сказали нам.
Связист-краснофлотец Санин сидел в щели, образованной трещиной скалы. Это было надежное укрытие для него и аппарата.
Санин поднял голову. Мы познакомились. Говорить пришлось громко, за скалой стояли минометы, с баханьем и шипеньем вели огонь по Сапун-горе.
В дни обороны города Санин был в Севастополе. Снарядом расщепило столб, на котором сидел связист, наводивший линию. Столб упал и придавил связиста. Но он поднялся и увидел, что несколько бойцов из расчета зенитной пушки, которая стояла рядом, были ранены.
Санин подбежал к орудию.
Вскоре пришлось стрелять. Не по самолетам — по танкам. Из зенитной пушки сержант, которому помогал Санин, поджег два вражеских танка.
— Наш Санин — живучий человек! — сказал товарищ связиста.
И впрямь. Этой ночью Санина считали погибшим. Но к рассвету он вернулся. Он ползал всю ночь под носом у немцев, разматывая кабель. Он прокладывал снизь для минометчиков — вновь под Севастополем, на севастопольских высотах.
Теперь минометчики вели огонь.
А Севастополь лежал вдали, за Сапун-горой. Наш Севастополь, город нашей славы.
В руках у немцев были его руины, камни. Теперь к городу шли его люди — его душа. В тяжкие годы испытаний они жили вместе. Севастополь слышал голос своих защитников:
— Мы идем!
Сапун-гора
С высоты у селения Комары открывалась грандиозная панорама местности до самой Сапун-горы. Скаты ее покрыты дымками разрывов. Они то появляются, выпрыгивая из земли, то исчезают в жарком тумане полдня.
Что за ней, за Сапун-горой! Не видать этого с нашей стороны. Стоит Сапун-гора неумолимой преградой на пути к Севастополю, к Инкерманской долине и к херсонесским бухтам.
Необычна Сапун-гора. Нет у нее вершины — остроконечной, уходящей в небо. Сапун-гора больше похожа на гигантский вал, опоясавший крепость. Дороги, извиваясь, с трудом взбираются на этот вал. А местами они бессильны перед крутыми скатами и кончаются у подножья.
— Вот это позиция, так позиция! — говорили бойцы.
Штабные офицеры, впервые увидевшие Сапун-гору, молча подолгу смотрели на нее и, наконец, произносили:
— Да…
Сапун-гора была у немцев.
С нашей стороны — ровное поле. На него надо было выйти войскам.
Войска готовились к штурму. Надо было одним ударом сокрушить немецкую оборону на Сапун-горе и после этого взять Севастополь. Тогда с немцами в Крыму будет кончено. Это должен быть один, но сокрушающий удар. Артиллеристы на щитах орудий выводили мелом: «Даешь Севастополь!» Ночью расчеты выползали на равнину и рыли площадки для пушек, а где-то впереди была пехота. Войска обкладывали севастопольский плацдарм немцев.
Немцы считали Сапун-гору неприступной. Это была ключевая позиция. Траншеи в несколько ярусов, по 6–8 дотов на километр фронта, лучшие части в обороне. Командующий 17-й армией немцев генерал от инфантерии Альмендингер писал в своем приказе:
«Плацдарм на всю глубину сильно оборудован в инженерном отношении, и противник, где бы он ни появился, запутается в сетях наших оборонительных сооружений».
Но наши тяжелые батареи уже были готовы обрушить страшный огонь на все немецкие укрепления. Каждое утро небо наполнялось ревом бомбардировщиков. Они появлялись над Сапун-горой с разных сторон, и тогда доносились громовые раскаты взрывов, и земля окутывалась пылью и сотрясалась.
…В 1942 году Сапун-гору обороняли защитники Севастополя. Немцы не поднялись на нее, пока наша пехота и моряки не получили приказ отойти. Слава Севастопольской обороны озарила века.
В 1944 году история словно захотела проверить и показать миру, чего стоят немцы. Теперь они оборонили Сапун-гору. Они использовали все старые укрепления. Они построили много новых. Они говорили: запутаются, не пройдут! Крута, недоступна Сапун-гора.
Но русские брали Измаил!
7 мая начался штурм Сапун-горы. Тысячи орудий загрохотали разом. Пехота пошла в атаку и во многих местах уцепилась за скаты. Кое-где батальоны ворвались в первые траншеи врага. Туда тянули пушки на руках.
К вечеру бой достиг ужасного напряжения — бой за каждый метр на Сапун-горе.
…Пушка сержанта Фролова, маленькая и такая мирная на вид, когда ствол ее и замок одеты в чехлы, стояла в кустарнике. Расчет сидел и курил. Так было до тех пор, пока началась артиллерийская подготовка, и скаты Сапун-горы затянулись клубами дыма и белой пылью. Тогда расчет схватился за лямки и выкатил пушку на позицию, заранее приготовленную в поле среди виноградника, начавшего зеленеть. Наводчик Кравченко навел орудие в дзот и дернул за шнур. Так пушка выдала себя. Немецкий дзот был разбит, но маленькая пушка, показавшаяся в 130 метрах от немецкой траншеи, взбесила врага. Снаряды неистово рвались, разбрасывая мягкие комья земли. Сержант Фролов крикнул расчету:
— В ровики!
— Теперь не дадут жизни, — сказал заряжающий Витков, — раз заметили, то теперь не успокоятся.
Вражеский снаряд приближался со страшным звуком: чах-чах-чах. Все прижались в ровиках друг к другу. Снаряд разорвался у пушки и взметнул вверх столб земли, от которого пахнуло гарью. Тогда наводчик Александр Кравченко выскочил из ровика и кинулся к пушке.
Кто-то крикнул ему — куда ты! — но что ему было до этого, когда он хотел знать, цела ли пушка. И ровики вдруг опустели, все оказались у пушки, она была цела, и сержант Фролов, хрипя, закричал:
— Огонь!
Пушка стреляла.
Фролов знал, что надо бы сменить позицию, но это было сделать нелегко на виду у немцев, а главное — бой не ждал, и ведь все равно они заметят, куда расчет перетянет пушку.
…Ни Фролов, ни кто-либо другой из его расчета не бывал в Севастополе, который называют городом русской славы. Но теперь они дрались за него, как во все годы дрались русские за твердыню Черноморья.
И они шли вперед. А точнее сказать — вверх, на Сапун-гору, штурм которой продолжался два дня — 7 и 8 мая.
Из зеленого кустарника пошли в атаку наши танки. Теперь немцы перенесли огонь на них. Фролов заметил немецкую противотанковую пушку, и она была разбита. Наводчик Кравченко улыбнулся и приподнялся над щитом, чтобы посмотреть, как он ловко попал в немецкую пушку, и в эту секунду осколок ударил его в плечо. Он вскрикнул и присел, глотая воздух, не сумев вздохнуть полной грудью от неожиданности и боли. Товарищи приподняли его и перенесли за щит, кто-то разорвал гимнастерку, а другой сказал:
— Тише, ну, что ты, как медведь! Тише.
— Где санитары? Наверно, командир взвода видел.
Санитары пробрались к пушке. Кравченко унесли. А потом пушку сквозь огонь потянули по Сапун-горе. Пехотинцы помогали расчету. Тянуть пушку было трудно.
— Эту Сапун-гору на всю жизнь запомнишь. Может, у кого есть хоть глоток воды?
На Сапун-горе окопались. Бой шумел вокруг, хотя уже темнело. Одна рота вырвалась на гребень, и там взвился красный флаг. Немцы сопротивлялись отчаянно.
…Месяц спустя после этих дней штурма я видел пушку сержанта Фролова. Три пробоины зияли в ее щите. На замке, лафете, колесах было всего одиннадцать ссадин от осколков вражеских снарядов.
В ту ночь на Сапун-горе замковый Козаченко, самый веселый паренек в расчете, сказал, осмотрев пушку:
— Эх, покарябало как! Уберегла кого-то из нас, родненькая.
Он насчитал на пушке три свежих шрама.
Все остальные ссадины появились во второй день штурма. С утра немцы пошли в контратаки. Пушка помогала пехоте отбиваться. Сначала ранило подносчика Сиротского, он схватился за ногу и виновато посмотрел на бойцов:
— Задело…
Потом уложили в ровик раненого Козаченко. Теперь у пушки осталось двое.
Козаченко старался не стонать. В боку пекло, голова наливалась тяжестью, а то вдруг все тело становилось невесомым, кончики пальцев леденели, и ему казалось, что это конец.
Но вскоре он снова открывал глаза и прислушивался. Пушка стреляла. Тогда он улыбался. Вот опять этот звук: чах-чах-чах. Все равно. Козаченко закрыл глаза.
Пушка стреляла.
Когда она один раз долго молчала, Козаченко встревожился и начал стонать. А мысли неслись в голову: «Нет, теперь, наверно наши, пошли вперед. Теперь Сапун-гору уже можно считать взятой. Ведь как мы тащили сюда пушку, и как мы это быстро сделали. Все тянули за лямки, а я толкал пушку в щит и еще нес камень, подкладывал его под колесо, чтобы пушка не скатывалась вниз, когда все выбивались из сил. Где я взял этот камень? Это командир взвода сказал: не забудьте про камень. Вот она какая, Сапун-гора! Ничего в ней нет страшного… А вдруг меня здесь забудут! Санитары перевязали рану и ушли. Они сказали: сейчас вынести никак нельзя. Сейчас мы только перевязываем. Я не дам себя никуда унести отсюда!»
Снаряд опять разорвался рядом. Где-то застучали пулеметы.
«Нет, теперь немцам не взять назад ни клочка Сапун-горы! Почему вы не стреляете, Фролов? Ведь, наверно, кругом ракеты — пехота просит огня».
Когда сержант Фролов с заряжающим поднесли к пушке снаряды, они увидели, что Козаченко был у замка. Как он выполз из ровика? Он прошептал им:
— Давайте скорее. Видите, наши снова пошли в атаку…
Они вели огонь втроем, пока командир взвода, находившийся впереди с командиром стрелковой роты, не прислал к пушке новых бойцов; потом, когда взяли всю Сапун-гору, подъехала упряжка, а Козаченко уже везли в то время в госпиталь, который размещался где-то возле Байдар. Там была тишина.
…Над Сапун-горой долго висела белая пыль. Немцы бежали, боясь быть отрезанными, когда войска гвардии генерал-лейтенанта Мельника взяли высоту Горная, примыкающую к Сапун-горе у самого моря. Это был решающий момент боя. Все обернулось неожиданно для немцев. Замысел генерала удался. В мыслях он благодарил бойцов.
Сапун-гора опозорила немцев перед историей. Вся их оборона развалилась, а лучшие части побежали. Генерал Альмендингер не смог удержать своих солдат, как нельзя поймать и удержать все листья, когда их гонит ветер.
Кстати, Альмендингер был уже вторым командующим крымской группировки немцев. Его предшественник генерал Енеке был снят Гитлером, потому что не выполнил приказа: «Ни шагу назад. Во что бы то ни стало удержать Крым». Мы отбирали Крым у немцев, их банда разваливалась. Альмендингер удрал в Германию, оставив войскам приказ: «Никому из нас не должна придти в голову даже мысль об отходе с этих позиций».
Третий и последний командующий генерал Бэме жил только этой мыслью. Он хотел удрать. Но его поймали в плен на мысе Херсонес.
Да, немцев опрокинул ветер. Ветер штурма. Мне хочется сказать еще несколько слов о пехоте, которая брала Сапун-гору.
Есть у подножья Сапун-горы небольшой совхоз. Он был, вернее. Сейчас там только развалины белых домиков.
Немцы превратили совхоз в опорный пункт, очень сильный, с пушками и пулеметами.
У этого совхоза наша пехота залегла. Беспрерывный пулеметный огонь встретил ее. Сколько пулеметов уцелело после того, как на немецкие окопы, на домики обрушила огонь наша артиллерия? Никто не знал этого и не мог сказать.
А надо было подняться в атаку. И первым поднялся старший сержант Владимир Папидзе. Он поднялся с возгласом:
— За Родину, за Сталина, ура!
Папидзе достиг развалин совхоза, и из автомата застрелил несколько солдат и офицера, а потом выдернул из-за пояса красный флаг.
Красный флаг в одной руке, в другой — граната. Этой гранатой он уничтожил пулемет и четырех немцев, укрывшихся в воронке. Красный флаг взвился над развалинами белого домика.