* * *
Валентина Григорьевна убрала со стола, включила посудомойку, приняла вечернюю порцию таблеток, помылась, почистила зубы, намазала лицо питательным кремом и отправилась в спальню. Там она улеглась в свою широченную кровать, намазала кремом руки до самых подмышек и включила телевизор. Под ящик иногда хорошо засыпалось. Она пощелкала каналами и, несмотря на Новогодние праздники, ничего путного не нашла. Пришлось включить радио. Приёмник стоял на прикроватной тумбочке. Из него вражеский голос «Эха Москвы» обычно бубнил Валентине Григорьевне про политику, и она сладко засыпала. Это было старое проверенное средство. Однако, видимо, в силу праздников и отсутствия особо важных событий на вредной оппозиционной радиостанции включили повтор программ, которые Валентина Григорьевна уже знала наизусть. Валентина Григорьевна чертыхнулась и взяла телефон.
Господи! Как же хорошо быть молодым. Вон, Дашка, ест всё подряд и не толстеет, засыпает моментально при каждом удобном случае, всегда свеженькая, ноги не отекают, спина не болит, руки не немеют, живот не вспучивается, еще и в технике легко разбирается, в гаджетах этих новомодных. Валентина Григорьевна, правда, среди своих приятельниц и так самая продвинутая. Уж так собой гордилась, когда Фейсбук этот освоила, а оно вон как оказывается, можно и через телефон!
Она нажала на значок Фейсбука и сразу же оказалась у себя в ленте. Чего там только не было! Знакомый чиновник с женой возлежали на пляже в Эмиратах, одна знакомая дама рассказывала про гороскоп на новый год, приятельница Тамара постила фотки своего кота. Хороший кот, мордатый. Ну, так подрал там, у Тамары дома все диваны и валит регулярно в центре гостиной. Придумают тоже, коты уют создают! Разрушители они, вот кто, котики эти. Валентина Григорьевна заглянула на страничку Трофимова. Так просто, из интереса. Ну, раз уж зашла в Фейсбук, почему не поглядеть? Поглядела. Там Трофимов с женой радовались новогодним каникулам в Альпах. Ишь ты! Лыжники! А ну как шею свернут? Валентина Григорьевна терпеть не могла разные спортивные упражнения и эквилибры. Ей было скучно в тренажёрном зале или в бассейне. А уж на лыжах? Упаси, Господь! Другое дело танцы. И весело, и для фигуры полезно, правда, на прошлом занятии свернула себе спину, перепопсила. В смысле попой своей крутанула избыточно, пришлось к мануальщику идти. Мануальщик у Валентины Григорьевны хороший, но уж больно дорогой, не набегаешься к нему. Сказал, чтоб попой сильно не вертела. Слишком большая попа у Валентины Григорьевны. Вернее не то чтобы большая, но при узкой талии, которой Валентина Григорьевна всегда гордилась и которую ей удалось сохранить несмотря на климакс, создаётся какой-то там особо сильный крутящий момент, который эту попу из своего места буквально выкидывает, а вот обратно вставить без мануальщика никак. За воспоминаниями о мануальщике перед фотографией счастливого лыжника Трофимова её и застал звонок.
Валентина Григорьевна вздрогнула, как будто её поймали на чём-то нехорошем, и нажала на кнопку ответа. Номер был незнакомым.
– Привет, Малютина! – раздалось из телефона. Голос принадлежал Трофимову.
Малютиной Валентина Григорьевна числилась ровно до девятнадцати лет, когда выскочила замуж и стала Смирновой.
– Привет, – осторожно ответила Валентина Григорьевна. – Что-то ты поздновато.
Она глянула на часы над телевизором. Шёл двенадцатый час.
– Можно подумать, ты спишь? В нашем возрасте положено уже иметь старческую бессонницу.
– Это в твоём возрасте, а я вечно молодая. Забыл? А кроме того я специальные таблетки употребляю и сплю, как ангел.
Старческую бессонницу Валентина Григорьевна перебарывала таблетками из гормонов какой-то там железы, которые ей посоветовала Дашка. Зря, что ли, внучка на фармацевта училась. Тем более, на удивление, таблетки эти не имели никаких противопоказаний. Хотя, кто его знает на самом деле? Вон, в начале прошлого века и морфий считали безвредным.
– На колёсах торчишь, значит!
– Сам дурак.
– Гы-гы. Я тебя хочу на свиданку пригласить.
– И?
– Что и?
– Что, что и? Хочешь пригласить, так приглашай, или спать не мешай.
– Приглашаю.
– Ну?
– Что ну? Ты не пойдешь?
– Вот чёрт! Куда и когда я пойду? Ты ж не сказал!
– Сказал! На сви-дан-ку!
– Тьфу на тебя!
– Значит, не пойдешь?
– Пойду! Мне всё равно делать нечего.
– Это хорошо!
Из трубки раздались короткие гудки.
– Идиот! – рявкнула Валентина Григорьевна. – Пьяный что ли?
Теперь уже сна точно не было ни в одном глазу. Она встала, накинула халат и пошла на кухню. Там прислонилась лбом к холодному оконному стеклу, так и застыла, закрыв глаза. Постояла немного, достала из шкафчика сигареты с пепельницей, налила себе бокал вина и залезла с ногами на широкий подоконник. Внизу трепыхались огни спального района. Хороший район, экологически чистый. Окна кухни выходили на сторону противоположную от вида на залив и башню Газпрома. В этой стороне по проспектам и эстакадам неслись автомобили, жизнь кипела.
Валентина Григорьевна закурила. Делала она это достаточно редко, только в особых стрессовых обстоятельствах. Ну, или когда уж очень хотелось покурить. Вот интересно, когда себя так жалко, что слёзы аж сами собой из глаз капают, это стресс или не стресс? И чего это ей так себя жалко, спрашивается? Ведь всё хорошо. Тепло, светло, сыто. Чего не хватает? А того не хватает! Того самого интересного, которое Дашка боится пропустить. Ей двадцать два, она пропустить боится, а Валентине Григорьевне шестьдесят два, она, выходит, уже всё пропустила! Всё, что могла. Постаралась. Она вспомнила молодость, как Ленка родилась, рахит, ноги колесом, как весь год откладывали, чтоб её к морю на всё лето вывезти. Ехала два дня плацкартным боковым, это отдельная история про пьяных дембелей, запах перегара, носков и немытого тела, снимала сарай с двумя железными койками по рублю за койку и чёрными здоровенными тараканами. Тараканы прилагались бесплатно. При воспоминании о тех тараканах Валентину Григорьевну слегка передернуло. Зато ноги сейчас у Ленки ого-го! Но это точно не самое интересное было. Вспомнила, как Ленка руку сломала, а в больницу детям тогда было с матерью нельзя, как прокралась наутро через проходную в белом халате, а Ленка ползает со своим гипсом по полу в коридоре с полными штанами. Обкакалась деточка и описалась не раз. Никто же не переоденет. Вот уж умылась тогда слезами, Ленку намыла, накормила, других ребятишек тоже, полы помыла там везде, из больницы ушла только, когда дети заснули, а на следующий день – снова здорово! Не выдержала, к заведующему отделением пошла, забрала ребенка под расписку, что, мол, к больнице претензий никаких. Это тоже вряд ли самое интересное было. Еще аборт вспомнила. Так уж получилось, обсчитались они тогда с днями этими, а куда второго рожать? Одну бы вытянуть. Пошла в консультацию, там направление дали на улицу Комсомола. Ещё подумала тогда, что все же делают, ну и я пойду. Ага! Маску надели, якобы с газом, а газа-то никакого не дали. По живому резали. Валентина Григорьевна тогда от боли сознание потеряла, вот уж суки эти, врачи которые, здорово перепугались. Но это уж точно совсем не интересное было. Что ещё интересного вспомнить? Ну, наверное, как Перестройка началась, и пришлось у кульмана по двенадцать часов стоять, чтоб денег заработать. Ленкин папаша, проходимец Смирнов, тогда без работы остался, вот Валентина Григорьевна и отдувалась за двоих.
– Бабуль! Ты чего это тут делаешь? – Дашка тихонечко отодвинула занавеску, за которой Валентина Григорьевна пыталась остановить свои слёзы сигаретой и вином.
– Предаюсь разврату, разве не видишь? – Валентина Григорьевна постаралась беззаботно ухмыльнуться, наверное, получилось из рук вон плохо, потому что у Дашки на глаза вдруг тоже навернулись слёзы.
– Бабуль, не плачь! – Дашка обняла Валентину Григорьевну и шмыгнула носом.
– Не буду, заюшка моя, ты же знаешь, Москва слезам не верит.
– А нафига нам эта Москва? Мы как-нибудь без неё.
– Да уж, постараемся! Я вот подумала, надо бы нам матери твоей помочь как-то, в смысле устройства её личной жизни. Ну, хотя бы не мешать. У неё сейчас самый опасный возраст.
– Чем это её возраст такой опасный?
– Как чем? Она ещё полна сил и энергии, но последний вагон уже подкрался и покачивает фонарями. Ты даже не представляешь, как это страшно. И от этого страха можно, конечно, наделать глупостей, но зато будет потом, о чем вспомнить!
– Какой последний вагон? Это у тебя ещё последний вагон, а у неё так самая середина поезда.
– У меня уже точно не вагон, а в лучшем случае самоходная дрезина, на которой я пытаюсь этот последний вагон догнать! А у матери твоей, и правда, ещё есть шанс на что-нибудь интересное. И как ей это интересное найти? На работе она на все пуговицы застёгнута, дома и в отпуске мы с тобой под ногами путаемся. Блюдём неусыпно, как грузинские братья. Давай ей свободы немного подкинем, пусть глупостей понаделает. А то я вот без глупостей всю жизнь прожила, выходит, зря. Это мне твой дед очень популярно, доходчиво так объяснил.
– А я чего, против? Я согласная. Бабуль, так ты плачешь из-за того, что тебе вспомнить нечего?
– Нет, заюшка, я плачу от того, что мне ничего хорошего не вспомнить. Всё испытания какие-то, преодоления. Битва за урожай, одним словом.
– Никакого чуда?
– Никакого, вот даже малюсенького, – Валентина Григорьевна тяжело вздохнула.
– Нет, но это же нечестно, – возмутилась Дашка. – Ты же хорошая! А всем хорошим людям обязательно должно быть чудо.
– И это, моё любимое, «откуда ни возьмись»?! – Валентина Григорьевна расхохоталась.
– Именно оно!
На душе как-то полегчало, и Валентина Григорьевна уже не маялась бессонницей, а заснула сладко и спала без сновидений, что в её возрасте тоже является некоторым чудом. Уже утром её разбудила эсэмэска от Трофимова следующего содержания:
«@ ghbdtn cnfhfz! <ele ltcznjuj d Gbntht»
«Идиот!» – подумала Валентина Григорьевна, но подумала она это без особой злости и досады, а как-то даже ласково.
* * *
Ровно в час дня Елена Михайловна услышала под окнами характерное тарахтение снегохода.
«Пунктуальный!» – обрадовалась она и выкатилась на крыльцо.
– Это такие у вас ватные штаны? – вместо приветствия изумленно поинтересовался «Батя».
Елена Михайловна испуганно глянула на свои ноги, пожала плечами и сообщила:
– Ну да! А что вам не нравиться?
– Всё не нравиться! – сообщил «Батя». – Присаживайтесь, – он похлопал по сиденью позади себя, – если сможете, разумеется.
– Почему это не смогу? – Елена Михайловна хмыкнула и уселась на предложенное место. Правда, это оказалось не так уж и просто, так как Дашкин лыжный костюм ядовито розового цвета, оказался ей, мягко говоря, тесноват.
– Добрый день! – Она решила всё-таки намекнуть ему о правилах хорошего тона. Мало того, что не поздоровался, так ещё и раскритиковал её эффектный наряд. Честно сказать, наряд и самой ей не очень нравился, но на чердаке ничего более подходящего не нашлось.
– Добрый! – ответил «Батя» и нажал на газ. – Держитесь крепче.
Понеслись. В лицо швырнуло ледяным ветром и снегом. Елена Михайловна спряталась за спину водителя и осторожно взялась за его куртку. Потом на первом же бугорке, взялась покрепче, а потом и вовсе вцепилась. Снегоход метался по окрестным полям, как бешеный олень, двигатель ревел, как подорванный, а Елена Михайловна, крепко зажмурившись, вспоминала текст «Отче наш» и уже совершенно не беспокоилась о том, порвутся ли её тесные штаны. Иногда она открывала глаза, чтобы проверить, жива ли она ещё, потому как руки в перчатках уже практически не чувствовались. Но так как, открыв глаза, она всегда обнаруживала перед лицом всё ту же синюю куртку, то понимала, что руки у неё, видимо, заклинило и приморозило. Так что можно уже не бояться слететь на очередной кочке или буераке, или по чему он там носится, да это уже и не было важно. Носится и носится. Ведь остановится же, в конце концов! «Отче наш» вспомнился и был рассказан раз десять или двадцать, не меньше, а он всё ехал и ехал куда-то в снежную муть. Елена Михайловна поняла, что перестала чувствовать не только руки, но и лицо, поэтому уже просто воткнулась носом в эту синюю спину. Правда, когда снегоход подскакивал на очередном препятствии, Елена Михайловна больно ударялась, что тоже было неплохо, так как свидетельствовало о том, что она ещё жива, и мучения продолжаются. Наконец, остановились. Оказалось, что это всего лишь замечательный вид с обрыва на лес и залив, которым он непременно хотел с ней поделиться. Нет, если б они подъехали к этому обрыву на его большом автомобиле, или даже на её маленьком, она, может быть, и оценила всю красоту открывающихся перспектив, но в данный момент ей хотелось только одного – забиться под тёплое одеяло. Похоже, он понял, что прекрасный вид не произвел на неё должного впечатления. Насупился. У Елены Михайловны не было сил чего-то там изображать, она просто смотрела жалостно, предполагая, что этот её взгляд красноречиво свидетельствует о страстном желании вернуться домой как можно быстрее и лучше как-нибудь по ровному шоссе, без этих вот скаканий по полям и весям. Наверное, он всё же чего-то такое понял, потому что вдруг взял её руки, отодрал их от своей куртки и велел срочно спрятать в карманы Дашкиной фривольной курточки, из которой вполне себе обычного размера грудь Елены Михайловны, выпирала совершенно наглым образом, будто это какой-то там четвертый или даже пятый номер. Он попытался застегнуть ей молнию, но эта наглая грудь не давала этого сделать. Руки тоже в карманчики не засовывались.
– Так! – он отчего-то рыкнул, слез со снегохода, снял с него Елену Михайловну и попытался поставить её на снег. Она, конечно, встала, но как-то враскоряку. Он снял с себя шарф и замотал его вокруг лица Елены Михайловны, сложил ей руки на всё той же удивительно обширной груди и тоже примотал концами шарфа, потом усадил её впереди себя, практически на колени, и они опять понеслись. Тут уже Елена Михайловна не так боялась свалиться, так как мотылялась где-то в узком пространстве между его рук, поэтому даже позволила себе поглядывать на дорогу. Она быстро поняла, что занятие это бесперспективное, так как от встречного ветра ей резало глаза, и они сразу залились слезами. Разумеется, она подумала, как замечательно будет выглядеть ещё и с размазанной по морде тушью, но решила, что это уже никак не повредит ранее произведенному ею впечатлению.
Въехав во двор её дома, он выключил двигатель, слез, стараясь не потревожить Елену Михайловну, потом снял её со снегохода, перекинул через плечо и понес в дом. Разумеется, Дашкин комбинезон где-то там трещал по каким-то швам, но никого это уже не волновало. И конечно же ключи от дома оказались у неё припрятанными в маленьком кармашке на молнии, и кармашек этот располагался именно там, на этой вопиюще наглой, неизвестно откуда взявшейся груди.
Наконец он поборол дверной замок, занес Елену Михайловну в гостиную и посадил на диван.
– Не уходите никуда! – сказал он и исчез за дверью.
Уходить Елена Михайловна не собиралась. Да, даже если б и собралась, встать с дивана в Дашкином комбинезоне, ей было однозначно не под силу. Она и так-то с этого глубокого дивана вставала с трудом. Хороший, кстати, диван, заслуженный, привезенный в хибару с городской квартиры.
Вернулся «батя» с охапкой дров, растопил печь, хотя Елене Михайловне казалось, что в доме и без того тепло. Правда, в теперешнем состоянии ей наверное показалось бы, что и в медвежьей берлоге вполне себе тепло. Главное, чтоб ветер в морду не дул.
Надо отметить, что печь он растопил ловко и быстро, Елена Михайловна обычно возилась с этим делом не менее получаса, а тут раз, раз – и готово. Дрова весело трещат, а он уже размотал с неё свой шарф и стягивает перчатки. Курточку тоже расстегнул и снял, сразу обширная грудь Елены Михайловны, невесть откуда взявшаяся, туда же и подевалась. Растеклась как-то по организму, как и не было её. Стягивать с себя штаны Елена Михайловна не позволила, затрепыхалась, как пойманная рыба, попыталась было встать, потом поняла всю бесперспективность этой затеи и затихла. Он бесцеремонно вытряс её из штанов, хоть это и было очень непросто, и Елена Михайловна мысленно порадовалась, что под комбинезоном у неё не какие-нибудь кружевные трусы, а вполне себе приличные чёрные рейтузы.