Вот такая вот фигня произошла. И с кем же! С самим Кирюшей, действительным членом общешкольного комитета комсомола! И еще раз произойдет наверняка. Скорее всего, сегодня и произойдет, раз он уже сейчас орет про «харэ, нанюхались».
— Ха-мы! — отбиваясь от друзей, страстно мычал Кирилл.
Люди в вагоне заоборачивались. Слава богу, что друзья еще заняли самые задние места!
— Ну ты хоть не ори! Все же подумают, что ты про них!
— А я и про них! В том числе. И даже — в первую очередь! — заявил Кирюша гордо, но уже потише.
— А в участок?
— Не смеют, я дворянин! А впрочем, — покаянно опустил голову Кирюша, — не говори: «Меня бить не по чину» — спорют погоны и выпорют спину…
— Ну вот видишь! Все понимаешь, если подумаешь.
Да, так-то Кирюша все понимает, но просто стих такой на него находит, повеселиться охота. А впрочем, вспышка веселья у него прошла, и он довольно меланхолично отвернулся к окну. (Олег, однако, не терял бдительности, сел рядом и присматривал.)
За окном медленно проплывали мрачные, но величественные очертания хлебозавода. Старинное здание, красивое, с какой-то даже башней наподобие ротонды наверху — и это хлебозавод! Вот и колючая проволока по забору пущена, чтобы не было никаких сомнений, что здесь вам не Фонтенбло. И какие-то ржавые обрезки рельсов торчат прямо из башни, чтобы еще страшнее было. И в одно из окон ротонды встроено нечто вроде огромной воронки, даже и вообразить нельзя, что и кто в здание через нее может заливать. Вероятно, засыпают муку с вертолета, хотя это как раз невероятно. Да, несомненно, это — завод. Здесь, вероятно, и до революции тоже какие-нибудь рабочие пекли эти самые французские булки, ведь не может быть, чтобы их из Франции привозили, это уж совсем по-хлестаковски было бы. Да-с, завод! А какая красота! Все окна квадратные, а те, что под крышей, — полукруглые, сиречь арочные! И по бежевым стенам — белые карнизы! С ума сойти! А каковы же тогда были особняки у приличных людей?
А рядом другой дворец — вот этот уже настоящий. Сталинский ампир с массивными четырехугольными и огромными коринфскими колоннами. Кирюше он был виден сбоку, где имелись парные четырехугольные и над ними — огромные полукруглые арочные окна. Да, дворец, но фу, — культуры металлургов! Не угодно ли, — культура-с металлургов! И тут же, естественно, монумент про войну с барельефами уральских рабочих, летчика (или, может быть, танкиста, Кирюша этих вещей различать не умел и не собирался уметь), матроса и солдата, и тут же, конечно, гигантская Родина-мать. Нет уж, такой дворец нам не нужен!
Нет уж, Кирюше дороже тот, который ненастоящий. Потому что тот, который настоящий, он и так настоящий. И то, что он как настоящий дворец, — это и неудивительно. А вот что даже то, которое на самом деле мерзкое пролетарское завод, и то почти как настоящий дворец, — вот это восхищает. Кирюша как бы закрывает глаза на настоящий дворец и как бы мыслит — а каковы же тогда здесь настоящие дворцы, если даже мерзкое пролетарское завод — почти как настоящий. Уму нерастяжимо! А теперь? Скучно на этом свете, господа!
— Ты чего пригорюнился, сирота биробиджанская? — поинтересовался Стива.
— Ах, оставьте меня, глупые люди! — не повернув даже головы, махнул рукою Кирюша.
Олег от столь бестактных Стивиных слов вздрогнул. Ведь действительно Кирилл живет в неполной семье и действительно наполовину еврей! Но, как видим, Кирилл не придал этому никакого значения. Стива тоже это заметил и намекнул более прозрачно:
— Слышь, ты, морда жидовская, кто это здесь глупый?!
Кирюша в ответ на это бесцветным, скучным голосом прочел дразнилку собственного сочинения:
Дурачок, простачок,
Стивушка танцует.
Он надел колпачок
На х… и гарцует.
Стива шумно засопел и сообщил:
— Ага, вот, значит, как! Ну, вставать мне в облом, но когда приедем — с меня за стишок звездюлина, запиши.
Кирилл оживился и, обращаясь главным образом к Олегу, сказал, указывая пальцем на вражину:
— Вот, слышал? Судьба русских поэтов. Зарезали за то, что был опасен! А я и здесь молчать не буду! Да-с, надел — и гарцует!
Стива возразил:
— Да я же не за надел и гарцует, а за дурачка.
Кирюша не сдавался:
— А ты что, скажешь — умный?
А Олег неприлично заржал:
— А про надел и гарцует, стало быть, правда?
Стива неожиданно хлопнул себя по ляжкам и, взволнованно встав с сиденья, шагнул к ним. Но не ударил Кирюшу, а сказал:
— А ну, мужики, подвигайтесь!
Кирюша, возмутившись, стал возражать, что мужики — это которые землю пашут, а в приличной компании пристало обращаться к собеседникам — господа, но Стивин голос показался Олегу столь взволнованным, что он немедленно подвинулся, вжав Кирюшу в стенку вагона. Олег тоже обратил внимание на «мужиков» — обычно Стива называл собеседников чуваками — и подумал, что информация будет незаурядная.
Стива присел и с размаху ударил собственным тазом по кашинскому, таким образом еще более утрамбовал товарищей, так что оба только пискнули.
— Не пищать! — приказал Стива.
И подмигнул.
Кирилл заметил:
— Одному человеку по роже я дал за то, что он мне подморгнул.
Оставшиеся двое товарищей переглянулись и засмеялись.
— Не я сказал, но ты! — заметил Стива.
— А что такого?
— Ты хоть сам-то понял, че сказал?
— А что такого я сказал?
— Ну ты сейчас сам признался, что ты проститутка.
— Да, я проститутка, я дочь камергера… — запел было Кирюша, но Стива нетерпеливо махнул рукой и, наклонившись немного, сказал:
— Ну вы поняли, где я был?
— Ну и где ты был?
— Я ж тебе еще на улице сказал!
— Что ты сказал?
— Где я был.
— Ничего ты не сказал! Ты сказал «в п…де». Ты в ней, что ли, был?
— Почти.
Олег только пожал плечами: ну как с таким человеком можно вести серьезный разговор? Однако Кирюша, наоборот, чрезвычайно насторожился. Он даже приподвскочил с места и, страшно нахмурившись, спросил Стиву:
— Это как же так понять — почти?
— Как хочешь, так и понимай.
— Как я хочу? Я хочу это понимать так, что ты тут занимаешься какими-то грязными инсинуациями! Говори яснее!
Стива широко заулыбался и демонстративно отвернулся в проход. За окном по-прежнему медленно проплывал хлебозавод, омерзительное дряхлое строение, явно выпущенное не менее ста лет назад.
— Ты чего рыло-то воротишь?! — возопил Кирюша. — Ты рыла-то не вороти, говори толком!
— А че ты орешь опять? Разорался на весь вагон! Ты не у себя в кнессете заседаешь, не х… тут орать! Сиди вежливо и разговаривай.
— Хорошо, я могу и вежливо, но мы ж таки умные люди! Объясните— таки мне, Валегий Падлович, как же так я должен понимать ваши слова? Как это так — почти?
— Ну, накормил.
— Азохен вей! — всплеснул руками Кирилл. — Скажите-ка, он накогмил! Это вже вы сегодня накогмили?
— Слышь ты, жидовская морда, не корчи из себя еврея! Да, сегодня.
— Азохен вей! И кого ж таки вы накогмили?!
— Слышь, ты, не выдрючивайся, — посоветовал Стива. — Ну, Пулемета.
— Ай, молодца! Да не врешь ли ты мне, философ?!
— Вот — вру! Сроду не врал, а тут — вру, — неодобрительно качая головой, проворчал Стива.
Олег все это время только хлопал глазами на беседующих. Он, естественно, совершенно не понимал, о чем идет речь.
Тогда Стива стащил Олега с сиденья, уселся в серединку, обнял обоих за плечи и поведал им любопытнейшую историю его сегодняшнего утра.
Сегодня Стива проснулся один, бля, сам, бля. Проснулся и перданул. На часах одиннадцать, магазины открываются, пора за водкой идти. А х… стоит. Стива включил видик и под кассетку соответствующую затворчик-то и передернул. Бодро соскочил с постели, упал на медвежью шкуру и двести раз отжался. Голый пошел на кухню, а там Клавушка. Она такая — тык, мык, тык, мык, а Стива ей подножку — и на раскладушку. Присунул, понятно. Велел подавать завтрак и пошел в ванную. Пока вода набиралась — еще передернул. Принял ванну, почистил зубы. Надел халат, пошел в столовую. Съел тарелку пориджа, выпил высокий стакан обезжиренного молока. Рыгнул. Клавушка не идет за посудой. Пришел на кухню — она там пол подтирает. Стива сказал ей: «На счет «два» замри, раз-два!» Она как стояла раком с тряпкой, так и замерла. Стива задрал ей халатик, спустил трусишки и снова присунул. Принял душ. Оделся и пошел за водкой.
Перебежал дорогу в неположенном месте. Докопался по этому поводу мент, стал залупаться. Стива навалял ему, купил водяры, возвращается — а навстречу Пулемет. Взял ее за шкирку, привел домой.
Сели в лифт, поехали. Стива лифт застопорил, Пулемета поставил на колени и накормил. Буквально накормил, с проглотом. Прекрасный массаж! Пришли домой. Он обеим велел раздеваться. Проинструктировал, кого лизать, где лизать, что делать друг с дружкой. Пока они барахтались, разделся и включился. Присунул, накормил. Достал веревку, связал руки Клавушке за спиной, перекинул конец через люстру и подвесил. Пулемет ее в это время лизала, а Стива присунул. В анус. Связал Пулемету щиколотки, поднял ноги вверх, взял брючный ремень и стал стегать ее по ляжкам. Клавушка в это время у Стивы отсасывала. Накормил. Пулемет стонала, кричала, извивалась: «Сильней! Сильней! Еще!» Оставил ее на некоторое время с задранными к потолку ногами и подрочил сверху. Достал кандалы, ошейники и хлыст…
И вдруг на голову Стивы обрушился удар. Это Олежек Космодемьянский не стерпел, стукнул, да так и остался сидеть с побелевшим сжатым кулаком.
— Ты че?! — поразился Стива, потирая макушку.
— Харе, нанюхались! — ответил тот внезапно охрипшим голосом. Губы его дрожали, глаза налились кровью, а лицо, наоборот, было необычайно бледным.
Скажут — не может такого бывать, чтобы глаза налились кровью, а лицо, наоборот, было необычайно бледным. Уж одно, скажут, из двух. И будут наши воображаемые оппоненты правы. Но только не по отношению к Олегу Кашину. Он был при жизни человеком не совсем дюжинным. Он — особенный человек, он как бы Рахметов в честь Бахметова.
Зададимся на первый взгляд праздным вопросом — почему он вообще комсомольский активист? То есть как можно сочетать в себе живой ум, острый интерес к окружающей жизни, некоторую пылкость даже чувств и темпераментный темперамент с вот этим самым делом? Скучным, иссушающим душу и иступляющим ум комсомольским активизмом и пассивизмом? Схоластикой с этой — как?
Ответить ли, что, кроме Олега Кашина, председательствовать было решительно некому? Так ведь это будет не ответ, а чистейшей воды тавтология, мюридизм и младогегельянство. Некому, правильно, но именно потому и некому, что, как усомнено было выше, не можно сочетать в себе живой ум, острый интерес к окружающей жизни, некоторую пылкость даже чувств и темпераментный темперамент, характерные для, в общем-то, всех юношей и девушек, с этим вот самым делом!
Когда в классе его зовут Павкой Засулич, а то и Засунич, он не обижается, понимая ограниченность товарищеской фантазии. В том смысле, что трудно определить его одним метким словечком, очертить его личность одною резкою чертою, ибо не рыж он и не ушаст, не тучен и не длинновяз. А тут метонимия по смежности налицо. А те, зовущие, они тоже не в упрек — они тоже прекрасно понимают, что кому-то надо быть, а кроме Олега, решительно некому.
Почему некому? Нетрудно сказать.
Все знают, что прежде поста Генерального Секретаря ЦК КПСС, на который согласен всякий прямо сейчас, даже пианистка Лена Лапкина бы не отказалась, надо сначала побыть комсоргом класса. Однако конкурс на это место невелик, иному голову разбей — не согласится, а если вообще не бить, то и никто, кроме Кашина, не согласится. За это его прозвали Олегом Кошевым.
То же самое, как это ни поразительно, отмечается и на уровне общешкольного комитета комсомола. Там уже и до Черненко рукой подать (относительно, конечно), и публика, казалось бы, сознательная, а нате вам — и там каждый готов прикинуться паралитиком (и бывали такие случаи), только бы не стать секретарем.
Кашин в свои неполные семнадцать имел уже причину удивляться человеческой природе, но он этого не делал, а принимал все как есть. А что удивляться должен именно он, это легко доказать: отличник прекрасно понимает двоечника, радующегося тройке, но двоечнику никогда не постичь слез отличницы над четверкой. Понятно? Нет? Ну конечно, вот именно об этом-то мы и говорим! Нам тоже непонятно, а делать нечего. Вот так и вся наша жизнь…
Люди часто смеются над так называемыми «правильными». Но редко задумываются над тем, что эти самые «правильные» в душе еще пуще смеются над неправильными. Олег тоже понимал, что правилом был он, а все остальные — исключениями. Возьмем ту же Лену Лапкину… Впрочем, лучше оставим ее уже, а то черт знает до чего договориться можно.
Главное не это. Главное — совершенно неважно, кого больше. Иногда целый класс, включая учительницу, не может решить задачу повышенной трудности, но единственный ответ в конце учебника — правилен, а все остальные, сколько бы их ни было, — нет. И ответ, хотя в данной ситуации он один, не индивидуалистичен. А весь класс, включая недалекую учительницу, — напротив, безмозглое человеческое стадо индивидуалистов. Ответ в потенции коллективен, а сборище недоумков в интенции по сути стадно. А чем отличается чувство коллектива от чувства стадности? Тем же, чем коллектив от стада, — сознательностью! Один сознательный человек — это уже коллектив, как в математике есть множества, состоящие из одного члена. В то же время миллион несознательных — устрашающее сборище индивидуалистов.
И вот вам, в заключение, демократия подлинная и мнимая! Пусть двести миллионов американцев совершенно свободно выбирают своего дурацкого президента — от этого они не становятся коллективом, поэтому и назвать это демократией нельзя, ибо нет исполнения коллективной воли. И вот вам, в заключение, в чем сила сознательных масс! Материя важнее сознания, но сознательность выше материи, чему подтверждением служит вся история КПСС. То есть СССР.
Сознательность — высший дар, нисходящий на человека и делающий его высшим существом, невзирая ни на ум, честь и совесть, ни на деловые качества. Этим все объясняется — и победы социализма, и космос, и все тому прочее назло западным аналитикам — умные и добросовестные теоретики (хотя часто и недобросовестные), они в любом случае не ощущают дуновения Сознательности, этой солнечной пыли мироздания, и потому ни черта ни в чем не понимают.
И можно сказать резче — напрасно мы так уж гордимся своими достижениями. Все они — лишь эманация Сознательности, которая присуща нам с октября семнадцатого, а вовсе не построена пятилетками. Исчезни Сознательность сегодня — и на месте БАМа будут болота, Атоммаш и Братская ГЭС превратятся в хаотические рытвины, местами радиоактивные, а там, где сейчас лежит трубопровод «Сибирь — Западная Европа», не останется ВООБЩЕ НИЧЕГО. Это не образно, а в самом прямом, физическом, смысле.
Поясним.
Конечно, кому-то покажется, что такая гипотеза противоречит вульгарному материализму — куда-де исчезла материя? А надо побольше читать Ленина, и все прояснится. Вульгарный материализм давно перечеркнут диалектическим, а материя — о, она уже начинала исчезать в начале столетия, уже физики видели признаки надвигающейся катастрофы, не только поэты-символисты завывали о ней, наука предупреждала! И тогда-то Ленин, отложив в сторонку революционную агитацию, забросив философию и политэкономию, вплотную занялся электроном и атомом, установил их неисчерпаемость и, прикрывая планету тщедушным тельцем, спас материю! Хотя бы за то, что вы теперь дышите воздухом, ходите по траве, едите свои ланчи, господа, а не болтаетесь в разряженном хаосе, вы должны низко поклониться! Помните — в начале нашего века материя уже начинала исчезать!
Во всех отношениях, за исключением сознательности, Олег был вполне обычным юношей. Среднего роста, плечистым и крепким. Но умище-то, умище куда прикажете девать? И он чувствовал колоссальный разрыв между собою и всем прочим человеческим стадом. Разница между ним и остальными точно была дьявольская, дьявольская разница.
Вот Кирюша вечно воображает себе проституток. Он сам рассказывал, и даже в подробностях. Прикольные, между прочим, подробности! Но это в сторону, а вот если серьезно — то это, конечно, несерьезно, но нужна известная смелость и для того, чтобы подумать — проститутка. Но и отрицать такую возможность можно только напоказ. Это понятно, да? Опять непонятно? Охо-хо уже…