Но, конечно, против правды не попрешь, Стива его завалил-таки. Хотя и большой кровью, с помощью солдатского ремня, который ему недавно в знак дружбы и покровительства подарил один дембель. Стива ремень быстренько снял да как давай бляхой лепить с размаху по вражескому фейсу, так тот после удара третьего, а то и второго, упал на землю. Ну, Стива его еще немного поокучивал ногами по разным участкам да и побежал восвояси.
И вот начались у Стивы неприятности. Первая была такая, что тот избитый мужчинка с самого начала был в милицейской форме, и это уже минус Стиве. Стива, конечно, сразу это видел, но была такая ситуация, что поздно пить боржоми. Потому что прямо на глазах этого мента Стива напакостил другому человеку, а мент, значит, вступился. И после этого у Стивы уже не было особенно хорошего выбора. Был выбор, как в «Кавказской пленнице» — либо он ведет ее в ЗАГС, либо она ведет его к прокурору.
Вторая неприятность была такая, что эту безобразную сцену наблюдала из множества окон чуть не половина родной школы, потому что драка по случайности произошла на школьной спортплощадке. Так что Стиву опознала чуть не половина школы, и не все входящие в эту половину были готовы в случае чего Стиву отмазывать; а имелись и прямые недоброжелатели.
Третья же состояла в том, что милиционер пострадал серьезно. У него в больнице, куда его доставила «Скорая», обнаружили сверх обычного в таких случаях сотрясения мозга еще несколько переломов. Среди которых только один перелом оказался ребра, а остальные — вполне сериозные. Включая даже такую гадость, как перелом верхней челюсти.
Но и это еще не все. Более того: что тут выше автор называл тремя неприятностями — так это еще не неприятности. Настоящие неприятности начались дома. Потому что там имеются двое родителей, и вышеописанная драка им сильно добавила хлопот, а у них и без того хлопот довольно. Ведь пришлось разговаривать с пострадавшим, а это было нелегко. Потому что он случайно оказался полковником милиции и типа взяток не берет и разговаривать не хочет. С такими людьми, которым раньше надо было тщательнее заниматься воспитанием сына, а теперь этим воспитанием займутся специальные соответствующие органы. Родители давай с ним разговаривать еще более ласково.
Но когда он узнал, что это за родители такие, он вообще озверел. Потому что совсем оборзели эти мажоры! Они будут людей калечить, а папочка — прикрывать? Пострадавший, узнав, в чем дело, вообще не захотел с родителями разговаривать. И даже бормотал что-то такое политически вредное. Пришлось самому батюшке с ментом поговорить и убедить его не путать своих баранов с государственными. Насчет баранов договорились, но Стиву полковник прощать не хотел. Не потому, что был уж такой принципиальный большевик-ленинец, хотя и поэтому, между прочим, тоже; но, сверх того, Стива несколько раз пнул его между ног, да слишком сильно, и там нечаянно случился перелом в области малого таза, ну и мошонке между делом перепало. А полковник для чего-то чрезвычайно дорожил своей мошонкой. И решил, что этому хулигану устроит то же самое по мошонке. И вдруг такая закавыка — сын таких людей. Но подполковник не сдавался. До тех пор, покуда не оказалось, что мошонка хотя и пострадала, но ничего непоправимого с ней не произошло. Тогда пострадавший несколько поуспокоился. А уж что до всего остального, то за остальное родителям пришлось извиняться вполне достаточно. Достаточно очень много во многих отношениях. Потому что эта история могла и самому батюшке повредить в глазах соратников по партии, а этого батюшка терпеть ненавидел.
Вот после этого были настоящие неприятности. Первый раз в жизни тогда батюшка навешал Стиве люлей, и Стива хотя и не смел сопротивляться, но почувствовал, что, если бы смел, не так бы это было просто, батюшка-то еще ого-го. Так-таки и навешал, да еще и политически недальновидно — в присутствии обслуги. Которая с тех пор стала совсем бояться и папу, и сына. (И уже не говоря о бабках! Они и без того были очень даже карманные, а после этого батюшка оставил Стиву совсем без воздуха, факт. Если бы не Кирилл Владимирович, пипец бы Стиве медленный и ужасный.)
В другой раз, будучи удручен, избил весь девятый «А», по очереди, понятно. Так-таки и избил: с утра, несчастный, сказал соседу по парте: «Сегодня изобью всех ашек», а того дернул же черт скептически посмеяться, ну Стива и избил. Не всех, правда, троих или четверых, но остальным повезло чисто случайно.
А что касается Клавушки (да, вот именно: именно что касается Клавушки? Шутка), то Стиве не так уж и хотелось ее чпокнуть, но почему бы и нет, и всяко прикольно было, как она стремается. А сегодня настроение было лирическое, и он помечтал: а чего в жизни не бывает — вдруг бы сегодня взяла и дала. Ради праздничка.
Стива подумал — а не включить ли видик и под соответствующую кассетку затворчик-таки передернуть? Но взглянул на часы и пошел умываться. Хотел было принять ванну, но решил ограничиться душем. Горячим-прегорячим. Долго выбирал пасту, потом включил щетку и долго чистил зубы. Зубы — это главное. Жужжал минут десять.
Пошел на кухню. Голый, батюшки мои, голый! Прямо фактически нагой! Матушку бы схватил Кондрат. За одно место. Шутка. Конечно, поридж и высокий стакан молока. Поридж очень полезен и престижен, но не очень вкусен. Но когда дома матушка, спорить не приходится. Потому что чревато нудными красноречивыми последствиями. Но когда он еще и холодный! Прикажете еще подогревать, кухарничать?
Стива аккуратно вывернул тарелку в унитаз, полил сверху молоком, вернулся на кухню и, поставив посуду на стол, полез в холодильник. Если бы матушка увидела завтрак своего недоросля, кондрат уж точно ее бы схватил! И Стиве бы в этом случае мало не показалось. Потому что он отрезал наискосок большой кусок батона, ножом намазал толстый слой рыночной сметаны, пальцем вдавил в нее здоровенный кусок осетрового балыка, залил сверху кетчупом и этот попирающий все и всяческие нравственно-гастрономические нормы бутерброд съел не поморщившись. А съев, он еще запил эту гадость ледяной «Фантой» и не подавился. У нас крепкие желудки, мы твердокаменные марксисты.
Зато вот одевался Стива не по-марксистски долго. Он нерешительным жестом распахнул дверцу своего шифоньера и стал выбирать сначала плавки. Долго выбирал, а выбрав, стал примерять. Ни одни ему не подошли. Снова полез в шкаф…
Но лучше сразу сказать, что сцена Стивиного одевания не только в голове не укладывается, но и ни в каком романе, не то что в повести. Потому что плавки-то выбрать легче всего, и с этим он справился за считанные десять минут. Совсем другое дело — футболка. Или надеть «олимпийку»? Не говоря уже о носках. Что же касается той одежды, которую, в отличие от носков, плавок и футболки, могли увидеть и другие люди, то это — просто полный пинцет какой-то.
Часа через полтора он, однако, был полностью прикинут и упакован. Вот если бы Стива родился девушкой, обладал длинными волосами и пользовался косметикой, то ему пришлось бы еще причесываться и краситься. И это было бы настолько ужасно, что он поэтому родился мальчиком. Стригся же он коротко, под «аэродром», как у Джерри Мэлигана. Единственно, что пришлось выбирать парфюм для спрыснуться… Но все когда-нибудь кончается, и вот Стива уже выходит из лифта, небрежно кивает очень приветливому вахтеру подъезда и оказывается во дворе.
И тут оказывается, что напрасно он так долго копался в гардеробе. Все равно в оконцовке перед нами предстает вполне предсказуемый юноша в белых зимних кроссовках на фоне чем дальше от подъезда, тем более грязного асфальта, спортивном костюме, «аляске» и с сумкой, в которую предполагается положить пузырь. Конечно, все эти тишки фирменные-префирменные и часишки на запястье электронные взамен механических, но в целом — обычный молодой человек, отличающийся от своих смертных сверстников разве что высоким ростом и крепким сложением. Так на то он спортсмен, и, как говорит тренер, неплохой, хотя, может быть, в этом случае тренер слегка прилгнул, но не корысти ради, а так, совершенно непроизвольно у него получилось. Да еще недоставало Стиве для полноты ансамбля спортивной шапочки, но уж это он сам, чтобы покрасоваться отличной стрижечкой. Потому что такую стрижечку у нас ни в одной парикмахерской не умеют делать, это только в Москве, но вот, оказывается, есть отдельные мастера и здесь, конечно, не для всех эти мастера.
Стива вразвалочку прошел двор, перебежал дорогу в неположенном месте напротив дома Союза театральных деятелей и через площадь, мимо Пассажа попер в вонючий гастроном на Вайнера. И купил. Безо всяких таких проблем, как у тех или иных молодогвардейцев.
А когда он уже подходил к дому, его внимание привлекла Оля по прозвищу Пулемет.
Пальтецо на ней было синенькое, ботики бесцветненькие, шапочка вязаная такая… В общем, тот еще видок, трудно даже оценить, на сколько именно рублей и копеек потянет. Стива задумался на минуту и довольно неожиданно для себя самого направился прямо к ней, на ходу доставая из сумки пузырь.
— Пулемет, здорово!
— Привет, — повернувшись, с удивлением сказала Пулемет.
Начинали они учиться в одном классе. Оля, Кирилл, Олег, Валера. Потом батюшку повысили, семья переехала в другой дом, и Стива (который Валера) пошел в другую школу. Несколько лет никого из бывших одноклассников не видел. А потом они случайно встретились с Олегом в пионерском лагере на Черном море, вспомнили детство, Кирюху и стали снова видеться. Но, конечно, не с Пулеметом, которая за это время прославилась во многих окрестных дворах и нескольких школах как главная местная б… Стива об этом знал по рассказам товарищей.
Особенно Олега, который считал ее умственно отсталой и, когда рассказывал об ее похождениях, невольно подражал ее мимике, жестам и манере разговора. Как ему, дураку, кажется, добавлял Кирилл. Потому что на самом деле, как объяснял Кирилл, Олег подражает тому образу Пулемета, который сложился в его небольшой комсомольской башочке. Как она должна себя вести в той или иной ситуации. А она часто ведет себя помимо превратных представлений. Так говорил Кирилл. А Кирилл — признанный авторитет в сексе. Мы имеем в виду — в теории секса.
Сам Стива помнил только, что во втором классе был медосмотр, и у Пулемета нашли в голове вшей, и это уже указывало на ее педагогическую запущенность. Потом была она круглой двоечницей и училась классов пять, а в восьмом снова, после трехлетнего перерыва, появилась в родном классе с тем, чтобы получить справку о том, что прослушала курс восьмилетней школы.
И когда она снова появилась, оказалось, что хотя она не сильно выросла и возмужала (то есть наоборот — не сильно обабилась), но изменилась сильно. Она покрасила волосы в черный цвет, а через два месяца осветлилась до невозможности. И хотя носила обычную школьную форму и, как говорили злые языки, в точности ту же самую, что и в пятом классе, но в ней уже мерцало что-то такое соблазнительное. Девочки с ней не общались, боясь ее как огня прокаженного, обходили за много шагов. Мальчики, напротив, с удовольствием, но это тоже было какое-то дурацкое общение.
Так, однажды Портнов, встретив ее на школьной лестнице (они с Кирюшей поднимались наверх, а Пулемет спускалась соответственно вниз), неожиданно задрал ей подол школьного платья, под которым оказались скромные трикотажные колготки, а когда она, испугавшись, подол одернула, обернулся к Кирюхе и подмигнул. Кирюха хотя в момент задирания подола и законфузился, но тут же насторожился. Пулемет стояла тут же и чего-то будто бы ждала, нет чтобы убежать. И вдруг этот Хохряков, обернувшись к Кирюше и кивая головой назад, в сторону замершей на месте Пулемета, говорит:
— Она никогда трусов не носит и жопу никогда не вытирает!
Кирюша от таких слов остолбенел. То есть не от самих слов, а от того, что они были произнесены в присутствии барышни о ней же.
Барышня немного подумала, немного покраснела и говорит этому Луначарскому:
— Дурак!!!
И пошла вниз.
Поскольку все говорили о ее общедоступности, Киря ею очень заинтересовался и тогда, на анатомии, пошутил. Был урок анатомии, и Кирюша в шутку сказал ей, что знает новое средство от беременности. А она чрезвычайно заинтересовалась и даже к нему пересела, чем смутила его до чрезвычайности, и давай расспрашивать, какое такое средство, рассказывай давай! Он и сам не помнит, что отвечал, потому что очень смутился и одновременно у него выпрямился член. А Пулемет была все в том же приснопамятном платьице, уже осветленная, и еще у нее были забинтованные грязные руки. Глядя на них, Кирилл понял, почему однажды, когда ее не было на уроке, тот же биолог спросил: «Это та, которую неделю мыть — не отмыть?» — и мальчики засмеялись, а девочки закричали: «Да, да, да!» Тогда он предположил: «Она, наверное, со всеми спит?» Возможно, с его стороны это было непедагогично, но зато придало ему популярности среди учеников, вызвало в классе настоящую бурю восторга, и биолог самодовольно усмехался. Мысль же о том, что она со всеми спит, очень взволновала Кирюшу, потому что правдоподобно, но как же «со всеми», если с ним — нет? Почему до сих пор? Так страдал Кирилл.
Олежек тоже рассказывал, но уже вещи менее доказательные, прямо скажем — сплетни. Что однажды она зимой сбежала через окно из венерической больницы, причем в условиях отсутствия одежды, и только в последний момент украла казенное байковое одеяло, в которое и завернулась, и так бежала чуть не полчаса по сугробам босиком до ближайшего подвала, где ее с десяток пацанов насилу отогрели водкой и этими самыми своими. И якобы, когда ее имеют, у нее текут слюни и лицо делается очень дебильное, и еще она пердит, а то и непроизвольно испражняется, последнее совсем неуместно, потому что имеют ее обычно сзади, и за это бьют, и заставляют обратно это слизывать языком, ну и так далее до бесконечности. Но повторяем — это сведения никем не проверенные, возможно — досужие сексуальные фантазии злоязычных подростков. Скорее всего, самого Олежека.
Все это Стива знал и, хотя не всему верил, к Пулемету испытывал живой интерес. Очень кстати она попалась. И он сказал:
— Пулемет, здорово!
— Привет, — повернувшись, с удивлением сказала Пулемет. — Че, бухаешь?
— Ага. Хочешь?
— Давай.
— Пошли.
Пулемет немного подумала и спросила:
— А куда пойдем?
— Да вон, в гаражи.
Они обогнули школу и со стороны набережной зашли в гаражи. В промежутках между железными стенами грязь была усыпана потемневшей листвой, кое-где нагажено непонятно кем, а в самом широком промежутке стояли лужа и ящик. Можно было сесть, но ящик показался Стиве грязным, и он предпочел постоять. Пулемет прислонилась спиной к гаражу по ту сторону лужи. Воняло слегка мочой и до одурения — прелой осенней листвой. Стива открыл бутылку и сделал глоток. Поморщился, сплюнул обильно потекшую слюну, и протянул бутылку Пулемету. Она тоже выпила и закашлялась.
Пока она кашляла, Стива посмотрел на кучку говна и усмехнулся, вспомнив одно воспоминание. По окончании прошлого учебного года пошли три товарища немного пошалить. Подшутить над бывшей Стивиной школой, потому что шутить над теперешней слишком рискованно — самый центр, даже ночью люди ходят, коробки ментовские гоняют туда-сюда. А там — дворы сплошные, темнота, благодать. Решили поколотить в школе побольше окошек. Тем обоим халявщикам идея понравилась, но Стива сразу предупредил: кидаем все трое, причем начинает Халтурин. Ну, весело было, высадили шесть окон. А потом Стива сел и покакал посреди спортплощадки. И на другой день на спортплощадке появляется плакат: «Собак выгуливать запрещено!» Юмор состоял в том, что Стива покакал вполне прилично, аккуратно вытер попу и бросил бумажки тут же, на кучку. Так что нужно было обладать особо извращенным воображением, чтобы принять это безобразие за следы жизнедеятельности собаки.
Тем временем Пулемет перестала кашлять и высморкалась. Вытерла пальцы о гараж.
— Прекрасный массаж! — сказал Стива.
— Какой массаж? — удивилась Пулемет.
— Кашель — массаж глотки, — объяснил Стива. — Незаменим как тренировка для минета.
— Для чего? — испугалась Пулемет.
— Не знаешь, что такое минет?
— Не…
— Ну ты, Пулемет, дубовая! Вот когда в рот берут, знаешь?
— Ага.
— Ну вот, а по-французски это называется минет. Красивое название?
— Классное!