— То-то. А ну, давай еще по глоточку.
Сделали еще по глоточку. Пулемет поморщилась и стала глубоко дышать. Стива достал пачку «Мальборо» и, распечатав, закурил.
— Хочешь? — показал он «Мальборо».
— Ага! — с восхищением сказала Пулемет.
Стива повернул раскрытую пачку к себе задом, к Пулемету передом, но не протягивал: с улыбкой смотрел, как тянулись за сигареткой ее пальчики с облезлым лаком. Их разделяла лужа, и Пулемет еле дотянулась до сигареты, да еще, взяв, едва не уронила ее в лужу. Но удержала.
— Валера, а дай прикурить, — попросила она.
— А может, тебе еще легкие одолжить? — засмеялся он. Старая шкварка, но Пулемет и тут не врубилась.
— Какие легкие? — выпучила она глаза.
— Ну которыми курить будешь.
— Как это?
— Ну ты ваще дубовая! Сигарету просишь, прикурить просишь, ну еще легкие попроси, которыми курить будешь.
Пулемет засмеялась и сказала:
— Курить-то я ртом буду.
— Писю.
— Чего?
— Ну курить будешь. Писю. Будешь?
Она опять засмеялась, и смеялась очень долго. Видно было, что уже ее торкнуло. Стива щелкнул пьезозажигалкой, и она опять потянулась к нему через лужу. Выбившаяся из-под шапочки рыжая прядь волос коснулась пламени и затрещала. Пулемет взвизгнула, отдернулась и в третий раз захохотала. С благоговением затянулась «Мальборой».
Стива выждал минутку и сказал:
— Так я жду ответа на поставленный мной вопрос.
— Какой? — не поняла Пулемет.
— Предлагаю минет.
Он думал, что Пулемет опять вытаращит глаза и будет переспрашивать, но та сообразила мгновенно, покраснела и захихикала.
Стива вообще-то ни на что такое не рассчитывал. Но он действовал по принципу поручика Ржевского: в школе и дома, знакомкам и незнакомкам предлагал немедленный секс, помня, что можно и по морде получить, но можно и впендерить. И тут, кажется, можно было второе. Он сперва удивился, но очень скоро удивление отступило перед желанием, и последнее нарастало быстро и уже даже физически. Впрочем, Стива продолжал красиво курить.
— А что ты смеешься? Это очень престижная французская эротическая игра. Это же не просто сосать.
— А как? — искренне удивилась Пулемет.
Стива долго внимательно смотрел в ее серые глаза. До тех пор, пока Пулемет опять не покраснела и не опустила взгляд.
Стива еще глотнул из горлышка и протянул бутылку ей. Когда она, зажмурившись, отпила больше, чем он ожидал, он дал ей еще одну сигаретку и поманил пальцем. Пулемет встала в лужу. Стива приобнял ее за талию и все доходчиво объяснил. Он объяснил глупой барышне, что минетчица — это совсем не какая-нибудь там вротберушка. Что это особое искусство, которым владеют только самые изысканные дамы — западные кинозвезды, фотомодели и гейши.
— А гейши — это проститутки японские, да?
— Сама ты проститутка японская. Нет, ты не японская. И не проститутка. Ты хорошенькая. А гейши — ну это тоже типа кинозвезд и фотомоделей, только они в кино не снимаются.
— А что они делают?
— Минет. И все такое прочее. А вот это что, знаешь? — И с этими словами он вынул из сумки импортный презерватив и издалека показал Пулемету.
— Шоколадка?
— Почти. — Он разорвал обертку и показал.
— Ой, гондон!
— Сама ты гондон, дура. Говорю тебе — практически это шоколадка.
— Как это?
— А ты понюхай.
Пулемет взяла блестящую штучку и недоверчиво понюхала. Страшно удивилась:
— Клубникой пахнет!
— Я тебе говорю. Знаешь, какой на вкус?
— Какой?
— А вот попробуй.
Пулемет сунула презерватив в рот.
— Да не так!
— А как?
— А вот так.
И, удивляясь своему нахальству, но со спокойной улыбкой глядя в девичьи глаза, Стива распечатал изделие и, спустив штаны, привел все в полную готовность. Пулемет только ахнула и завороженно смотрела на происходящее перед ее носом действие.
— Встань на колени.
Пулемет, взволнованно дыша водкой, медленно опустилась на колени, одно из которых попало в лужу, а другое — на сухие опавшие листья.
— Минет — это искусство…
Пулемет засматривалась на Стиву давно, но понимала, что ничего подобного ей не светит. Даже еще до того, как узнала, кто у Стивы папа и мама. Он был красавец. Он был прямо как артист. Она вообще-то не собиралась сосать, но он сам позвал ее — это было чудо. Такому парню нельзя было отказать. Можно и даже, как и всегда, следовало поломаться, но вдруг бы он рассердился и послал подальше? А такое бывает только раз в жизни.
Стива инстинктивно, но совершенно правильно понимал все, что сейчас чувствовала Пулемет. И это ему нравилось. Очень нравилось.
— Прекрасный массаж! — взволнованно дыша, сказал Стива и обильно кончил.
Он сделал девочке ручкой и направился домой. Его пробило. Его осенило. Молния ударила и осветила все вокруг во времени и пространстве. Он обязательно еще встретится с Пулеметом.
Но не скоро. И может, ей по морде при следующей встрече, чтобы не расслаблялась? Пускай трепещет, неверная! Нет, отставить по морде, дурак. Много чести. Она еще подумает, что он и правда там типа ревнует или что. Что он — ее парень. Нет-нет, вообще поменьше разговаривать с ней. Привести бы ее домой к себе — вот она упадет.
Ага! Молодец! Домой. Давай!
Ладно, потом обдумать получше, что с ней сделать, а пока не до сук. А пока пришлось возвращаться в вонючий гастроном и снова покупать пузырь. Опасаясь (а втайне и надеясь) встретить еще кого-нибудь, кого опять придется поить, Стива купил два. Но никого не встретил. (И слава богу, между прочим, потому что с бабосами было очень и очень плохо.) Так и получилось, что у Стивы с собой оказалось вместо одной две с половиной бутылки водки.
Итак, настроение у него было великолепное, и в трамвае реально было прикольно. Стива беспрестанно вертел головой. А за окнами было еще прикольней. В каком же дерьмище мы живем! Не будем говорить о самом памятнике Председателю Общества Чистых Тарелок. Вот нарочно не будем, потому что, во-первых, эти разговоры наказуемы, а во-вторых, для свердловчан эти шутки давно стали трюизмом, а иногородние едва ли поймут, не зная поз и взаиморасположения памятников. Что там Ленин, сверху обосранный, кричит обосранному сверху же Свердлову и о чем происходит у них обоих, хрен с ними обоими, разговор с четырежды обосранным со всех направлений Сергеем Мироновичем Кировым-Оглы.
Сразу от площади трамвай со Стивой с мерзким дребезжанием проехал через так называемую улицу Жукова, а оказывается, что и на самом деле через улицу Жукова.
Но — вот кстати! — гораздо до Жукова он проехал мимо Ленина-семнадцать. А многие даже не знают, что это за адрес такой. Кремлевский дворец горисполкома все знают, новенький, скребущий небо «Член партии», где витает в облаках обком, все знают, а главное место профаны не знают. Оно им не надо. Какой им КГБ! Для этого быдла верхом устрашения есть и будут отделения милиции.
А потом были из его младенчества стойкие кирпичные солдатики. Был Валерик некогда маленьким и вот узрел в архитектурном излишестве старого и дряхлого дома очертания стойких кирпичных солдатиков. Этакие небольшие арочки в ограде, крест-накрест перекрещенные кирпичными диагональками, как будто ремни крест-накрест на груди у героев 1812 года. А над арочками веера кирпичей, как будто бы кивера. Очень это маленькому Валерику тогда понравилось, так что и сейчас Стива смотрел на солдатиков не без смутного удовольствия, хотя в общем и целом он был сторонником всеобщего и полного очищения города от всей этой ветоши, дичи и гили, что какой-то дебил когда-то назвал «памятниками архитектуры». И дебил, вероятно, был высокопоставленный, вероятно, какой-нибудь Ленин или типа того, раз все это говно до сих пор «охраняется государством».
Потом стала улица Жукова.
Вот потому-то и кстати было то, что предварительно проехали мимо Ленина-семнадцать: как напоминание. Стиве сказывал один сучара антисоветский, что эта улица называется «Жукова» негласно, чуть ли за такие слова могут по головке не погладить. А попинать. По головке-то попинать, — ой, блин! Стива поежился, в жопе стало щекотно и суетливо, и он опять посмеялся. Каков каламбурчик! Так вот, говорил ему этот подонок, что, когда пятикратно обосранный во всех шести измерениях Георгий Константинович Жуков командовал нашим семижды обоссанным военным округом, он постоянно ездил по городу на коне и всех попадающихся ему на глаза офицеров до генерал-майоров включительно непременно останавливал и подолгу тренировал. До семи раз требовал правильно отдать ему честь, то есть вернуться на пятьдесят шагов, за десять шагов перейти на строевой шаг и отдать честь как положено. При этом крыл бедолагу матом и иногда заставлял отжиматься, а ведь далеко не всякий генерал, да даже и полковник, способен отжаться столько раз, сколько требовалось. Все-таки после войны прошло уже достаточно времени, чтобы слегка заплыть жирком. А ротозеи из числа местных штатских стояли вокруг, и некоторые даже посмеивались не весьма недоброжелательно. Поэтому местное офицерство в массе своей Жукова побаивалось и не очень любило. И поэтому, когда Жуков при большом скоплении вышеупомянутых ротозеев сверзился с коня и расквасил свою каменную морду, многие порадовались. И с тех пор эту улицу стали негласно называть «улицей Жукова».
Вот. А потом Стива с удивлением узнал, что название это совершенно официальное и даже прямо русским по белому написано на табличках домов. Что же касается факта падения Георгия Константиновича с коня, то он относится к категории непроверенных. Что же до неприязни к нему офицеров высшего и среднего звена, то это факт непреложный, и даже подвыпивший батюшка на эту тему что-то такое однажды бормотал.
Пока Стива так размышлял, проехали мимо краснокирпичной музыкальной школы, где готовились целые хоры мальчиков-ибунчиков на Ссаки и Пинцета. Проехали бывшую Станцию Вольных Почт, это проклятое всеми богами, включая христианского, место, подле которого неоднократно происходила со Стивой всякая херня. Не успели проехать, как снова она произошла.
Старушка, опираясь на сломанную лыжную палку, вошла в вагончик жизни, и он немедленно покатился под уклончик. Типичная русская старушка: низкорослая (потому что горбатая), пьяная, с отвислой губой, грязным мешком, в котором стучали, вероятно, детские кости, с волочащимися по грязи кальсонными тесемками и до одурения воняющая мочой, она недолго выбирала место — встала как раз напротив Стивиного сиденья.
Население стало медленно отходить с кормы вагона к его носу, зажимая собственные носы или, кто поделикатней, стараясь дышать ртом. А Стиве было по фигу. Он, конечно, приложил к носу платочек, надушенный «Флер о флером», как обычно делает Кирюша, но настроение даже поднялось. Подумаешь, одной смердящей гражданкой больше — эти представители населения думают, что они лучше. Они, бесспорно, лучше, но не очень намного. А Стиве было по кайфу окунуться в настоящий русский дух, хотя воняло и гадостно. Не потому, что он его любил, наоборот. Но вот ведь, например, бегемот в зоопарке воняет еще хуже, а ведь ходят люди смотреть, и детей приводят, и деньги платят, а тут целые русские картинки за те же три копейки. И Стива блаженствовал. Не от запаха, а наблюдая за населением.
Как оказавшийся ближе всех к носительнице русского духа интеллигент, одетый с ног до головы рублей на сорок, вместо того чтобы врубаться в проблему «интеллигенция и народ», стал отодвигаться. Деликатно, чтобы никто не понял, никто и не понял, но Стива-то не дурак. Стива поймал вороватый взгляд сквозь очки, широко улыбнулся интеллигенту и подмигнул. Тот спешно отвернулся. У интеллигента был длинный нос, и запах он почувствовал первым.
Бабушка же времени не теряла и стала что-то вполголоса бормотать. Стива прислушался и разобрал текст. Текст гласил: «Череп… череп… Череп, череп! Череп, череп! А башка че, не череп?!» — и Стиве очень понравился. Тут заозиралась средних лет кошелка с сумками, сидевшая через проход от Стивы, поняла, поморщилась, но осталась, потому что сидела и место оставлять было жаль. Это вот нормальная тетка, не интеллигентка. Воняет, но удобно. Две биксы, обе типичные уралки — нос кукишем, рожа намазанная восемь на семь, — почуяли. Одна, одетая рублей на триста, пихнула плечом другую, рублей на сто двадцать, и кивком указала на бабусечку. Дешевка оглянулась и брезгливо скривилась, показывая, что ей очень противна столь гадкая старуха.
Старуха это заметила и, тряся головой, внимательно уставилась на дешевку. Та смешалась и, еще раз поморщившись, отвернулась. Дорогуша сказала в пространство: «Пускают в транспорт всяких опоек!» Дешевка поддержала: «Хоть в противогазе едь!»
Стиву эти биксовы понты, конечно, смешили, потому что лично у него одни джинсы стоили триста рублей. (По рыночным, понятно, ценам: батюшка-то за них заплатил сорок два рубля, и то ворчал, что дорого, сквалыга гребаный.) Молчали бы в тряпочку.
Но бабусечка так не считала. Неожиданно резким, четким и пронзительным голосом она заблажила:
— Что не нравится? Я не нравлюсь тебе, бесстыжая?!
Девка смутилась и возмутилась одновременно, только вытаращила жирно обведенные глаза. Храбрая подружка, стоявшая несколько подальше от старухи, оказалась находчивей:
— Да, не нравитесь! Напилась — иди пешком!
— Напилась?! Я напилась?! А ты со мною пила?! А ты, сука, мне налила?!
Тут обрела дар речи и первая:
— Кто это сука?! Ты не хулигань, опойка, в милицию захотела?
Подружка подлила масла в огонь:
— В милицию? Да таким в дурдоме место!
Бабка неожиданно ловко размахнулась лыжной палкой и со страшным треском врезала ею по поручню, целясь, разумеется по башочке. Понаделали поручней, собаки.
Биксы завизжали и рванулись вперед, падая на стоящих уважаемых граждан. Пассажиры испугались. Кошелка подскочила с места и благим матом заорала:
— Бабушка, успокойтесь, они больше не будут! Успокойтесь, садитесь, пожалуйста!
Так-таки и уступила свое ненаглядное место пожилому человеку! Ай да бабусечка. Бабусечка ломаться не стала, взмахнула полами грязного плаща и, обдав пассажиров усиленной дозой вони, охотно плюхнулась на сиденье. Ноги ее не доставали до пола, она поставила их на свой зловещий мешок и, усевшись поудобнее, продолжила речь, обращенную к двум биксам:
— Они снаружи-то чистые, а внутри у них душа грязная, черная, вонючая!
Стива с сомнением посмотрел в направлении бикс: чистые снаружи? Чистый — это он, а они так себе, средние. Но девок уже не было. Вероятно, ушли в самый перед вагона, а то вообще спешно вышли. Бабка тоже заткнулась. Это Стиве показалось совсем не круто: сидит тут, воняет и молчит. Он, между прочим, деньги заплатил.
И спросил ее:
— Бабушка, а ты на фронте была?
Старушка обрадовалась и, облизнувшись, заверещала:
— Я на фронте была! Я на фронте была и указ добыла! Чтобы всех таких б…й вешать посередине ветвей!
— Это правильно, — поддержал Стива и поинтересовался: — А что, бабушка, на фронте много б…й было?
На Стиву укоризненно покосилась кошелка. Он ей улыбнулся. Старушка же, утерев заплеванный подбородок, немедленно ответила:
— Много б…й было! Мы с подружкой хорошо на войне-то воевали! Все были б…и! Снаружи-то грязные, а душа черная, вонючая! Их вешали посередине всех ветвей! Бошки им поотрубали! Башка че, не череп?! Череп! Череп-череп…
Стива отвернулся и, с рассеянной улыбкой слушая бабушкины сказки, смотрел в окно. Трамвай проезжал мимо областного военкомата, и улыбка Стивы стала более осмысленной. Даже для областного военкомата эти областные долборубы не могли подобрать нормального офиса. Это была одна из тех дореволюционных ветошей, которыми так и кишит этот дважды обосранный город. Правда, тут был и прикол: два здания на высоте второго этажа соединялись каменной галереей; Стива сразу вообразил, как по этой галерее из одного здания в другое гоняют курьеры на роликах с бумажками на подпись, и засмеялся.
А между прочим, прикольно бы и в армейку сходить. Правда, куда? Конечно, не в Афган, как он хотел еще недавно. Нет, так-то в Афгане стопудово прикольно, реально можно пострелять. Давешний дембель говорил, что там так: сидят две десантуры, дед и дух, в засаде, идет девка-аборигенка. Дед спрашивает духа: «Хочешь ее?» Если хочет — они ее моментально в горизонтальное положение, а потом пиф-паф, если не хочет — дед сразу пиф-паф. Круто? Круто-то оно круто, но вот самого убьют — и что это тогда будет? Совсем не круто. Да и нечего дурака валять, кто бы его в Афган пустил. Хотя батюшка в последнее время и говорит, что вот пойдешь, дурак, в армию, как все, — и баста! Нечего, пускай-ка, мол, послужит! Заодно и в партию там вступит, и вообще — к отслужившим уже другое отношение. Матушка только кривилась, но до возражений не снисходила — мели, дескать, Емеля. Но в Афган бы и батюшка не позволил.
А позволил бы, например, быть шофером у какой-нибудь шишки в штабе округа. А оно Стиве надо, дубов этих возить? Да еще в моторе вонючем копаться. Что батюшка там со своим водилой чуть не целуется, так это его проблемы, а Стиве эта народническая экзотика совершенно ни к чему. Можно, конечно, писарем в том же штабе, но ведь тоска зеленая. Правда, вот Стива еще слыхал, что прикольно служить в спортроте, где чуть ли не загранкомандировки. Но возможно, туда нужны результаты получше Стивиных, то есть надо будет пошевелиться, а батюшка может не захотеть шевелиться. Потому что прав поэт Некрасов — мужик что бык: втемяшится в башку какая блажь… Типа того, что Стива должен шоферить или писарить при штабе. Или вон в облвоенкомате рассекать на роликах по галерее. То есть фактически — чтобы и в армии оставаться под родительским контролем. Благодарим покорно!