Разведка показала, что Кирюша со звоном кувыркнулся в теплицу, и неизвестно, жив ли, козел на полпути к теплице возится с Кирюшиным пальто, а под навесом садового домика, метрах в пяти отсюда, стоит в углу сельскохозяйственный инвентарь.
Стива, стараясь не выпускать из вида врага, бросился под навес. В углу стояли грабли, деревянная лопата для чистки снега, ржавая совковая лопата (а впрочем, там все было совковое), еще какая-то херь типа мотыги. В это время Кирилл в теплице сел на землю, очумело помотал головой и стал рассматривать руки, кажется, окровавленные, а козел оставил пальто и неторопливо направился к теплице. Тут Стивин взгляд упал на пол, и там обнаружился приблизительно метровый обрезок не слишком тонкой, но и не так чтобы слишком толстой арматуры. «То, что надо!» — злодей заулыбался и, подхватив увесистую железяку, легко побежал вслед за козлом.
Кирилл сел на землю, очумело помотал головой — голова была цела, лицо тоже. Но когда он увидел свои окровавленные ладони с застрявшими осколками стекла, то едва не потерял сознание. И, вероятно, потерял бы, но боковым зрением увидел некое движение, повернулся и обнаружил, что к теплице довольно быстро трусит чудовище. Сердце его захолонуло, и он, мигом позабыв о боли, в ужасе вскочил на ноги.
Козел неминуемо приближался. Надо бежать! Или… не надо? Он заметался, не зная, что решить, а решать надо было мгновенно. Может, козел не захочет бить башкой стекло? А уж на открытой-то местности он точно нагонит Кирилла и растерзает! Лучше остаться здесь. А вдруг козел плевать хочет на стекло, разобьет и ворвется в теплицу? Тогда точно конец! Лечь на землю, между грядками? И Кирилл лег, сразу перестав думать. Зажмурился, вжался в землю, прикрыл голову и затаил дыхание. Может быть, козел тупой, он подумает, что жертва исчезла, и уберется восвояси? А может быть, не видя Кирилла, он побежит к Стиве, а Кирилл, пока зверь, в слепой ярости добивая Стиву, не видит ничего вокруг, тихонечко проберется к калитке и уж потом побежит со всех ног? И, может быть, пока будет бежать, даже придумает, как Стиве помочь? Да уж куда там! Уж, небось, Стива давно мертв, а козел уже давно зашел в теплицу, и сейчас стоит над Кирюшей, и только ждет, когда тот устанет лежать, и поднимет лишь голову, а тут козел его — жжах! Бах! Трах! Ой, бля…
Раздался свирепый выкрик Стивы и звук удара. Кирилл вскочил на ноги и увидел в паре метров от теплицы козла и Стиву. Стива размахнулся палкой, но промахнулся и выпустил ее из рук. Она покатилась по земле, ударилась о кирпич и зазвенела, как железная. Стива крикнул: «Киря, топор! Топор в заборе!» Кирилл завертел головой, увидел и рванулся к забору.
Стива изо всех сил ударил направившегося к теплице козла по спине, но удар пришелся немного вскользь, и козел только вякнул странным голосом, мигом развернувшись мордой к Стиве. В этот момент в теплице возник Кирилл, и Стива, бросив на него беглый взгляд, не заметил следующего скачка козла вбок, поэтому второй удар пришелся и вовсе в пустоту. Арматурину Стива не удержал, она отлетела далеко и, упав, покатилась еще дальше. Стива вспомнил про топор и послал за ним Кирю, а сам со всех ног бросился за железякой. Козел заблеял, но Стива даже не стал оглядываться, спеша добраться до своего орудия. Добежав, поднял его и увидел, что Киря с топором уже бежит к нему, а козел — к Кире.
— Бросай! — крикнул Стива.
Киря бросил топор, и слава богу, что не Стиве, как последний подразумевал, крича: «Бросай!» Нет, Кирюша метнул топор прямо в козла, как томагавк. Однако неожиданно для всех присутствующих попал прямо по башке. Не лезвием, обухом, но козел вторично вякнул, пошатнулся и стал мотать головой. Кто его знает, как бы он повел себя дальше, но на помощь уже спешил Стива с арматурой. Он размахнулся, и на этот раз удар железяки пришелся не вскользь: она с треском опустилась прямо между рогов.
Козел повалился на землю и мелко засучил ногами.
Киря поднял топор и, подскочив к козлу, с хаканьем стал рубить ему голову. Рубил долго, минут пять, никогда не перерубая шею с одного удара и никогда не попадая дважды в одну рану. Кровь хлестала во все стороны. Он уже запыхался, но продолжал рубить. Стива туповато наблюдал за этим зрелищем.
Ольгович тоже.
Никто не заметил, как он подошел. Кирюша продолжал расправляться с поверженным врагом, а Стива наконец заметил, что их стало трое.
— Ты где был? — не глядя больше на труп, накинулся на Кашина Стива.
— Где, где… В п…де-е, — протяжно ответил Кашин.
Но это была неправда.
Хотя он и собирался. Собирался, если кто помнит, долго, тщательно все продумав до самых последних мелочей. Его план был столь великолепен по замыслу, настолько просчитан, что не мог не воплотиться в жизнь самым блестящим образом. Это было просто невозможно. Но невозможное возможно, когда блеснет в дали дорожной мгновенный взгляд из-под платка. И Олег помнил мгновенный взгляд из-под платка на конечной остановке трамвая.
Кирюша окончательно выдохся и, завершив наконец декапитацию, тоже увидел Ольговича. Переволновавшись, он выказал гораздо меньше удивления, чем следовало.
Олег сказал, что спал в бане, потом проспался и их потерял, и пошел искать, и услышал крики, и вот нашел…
Товарищи сказали все, что о нем думали.
Что же касается козла, то он теперь являлся их законной добычей, и они решили оттащить его домой и зажарить. Добычу привязали к шесту, Стива и Олег взвалили его на плечи и потащили. Кирилл указывал дорогу, потому что начинало смеркаться.
Итак, Олег проспал целый день! Он вчера выпил больше, чем следовало (что, кстати, тоже было совершенно невозможно). Но случилось именно так, он перебрал. Как это могло произойти — уму нерастяжимо. Он с самого начала собирался налить себе наркомовские сто грамм и объявить, что это его норма на сегодня. Правда, он пил и до того. И правда, что Стива стал кричать, что наркомов нонче нету, это вам не восемнадцатый год! Нынче у нас министры, а министерские бывают не сто грамм, а двести! Кирилл горячо поддержал. Пришлось уступить требованиям возмущенных приятелей и добавить еще сто. Но разве двести — это так уж много? Тем более — под хорошую закуску. И музыку. Казалось бы, ничего страшного.
И тем не менее Олег умудрился перебрать. Нет, голова была совершенно ясной, но вот ноги слушались плохо. Ему приходилось заставлять себя их переставлять, чтобы не упасть прямо на улице. Потому что это бы не лезло уже ни в какие ворота. Потому что нужно было столько сделать, а подлые ноги отказывались функционировать.
После того как товарищи перепились (а один еще, резвясь, разбил ему нос), нужно было дойти до места назначения и провести там воспитательную беседу, убедив девку пойти в гости. А девка дикая и убеждать, возможно, придется долго. Кроме того, требовалось ее подпоить, и он нес для нее водку в кармане, да и не без зелья. Станет ли она пить? Тут все тоже зависело от его суггестивных, или, говоря проще, дипломатических, способностей. Так что нужно собрать волю в кулак, а ведь еще придется вести ее обратно. А может быть, и нести, ведь один хрен знает, как на нее подействует райская смесь. И еще придется тут ее пьяную раздевать и привязывать к креслу. А еще предстояло связывать этих придурочков. Да все это с умом. Их надо связать так, чтобы они смогли сами освободиться, когда проснутся. А ее, наоборот, так, чтобы, проснись она первой, нипочем бы не смогла, но вместе с тем и так, чтобы они-то все же развязали ее. Вот как все непросто! А ноги, подлые, не слушались.
Они не были даже знакомы. Олег видел ее много раз, но всегда издалека, и лишь однажды крупным планом, да и то мельком, хотя ему и так понравилось.
Однажды, год почти тому назад, собрались резать у Ивана свиней. Он тогда держал свиней и козла, а теперь одного только козла. Папешник тоже собирался, да не получалось, и послал вместо себя Олега. Потому что смочь-то не смог, а мяса тоже охота. Вот он и сказал Олегу поехать, вроде как поприсутствовать. Толку-то вроде от Олега и не было, а свинины тоже непременно дадут. Он и приехал, и дали, хотя и опоздал.
Он прособирался, да еще пока ждал трамвая. Вот и перерезали они всех свиней, а дело было в ноябре, и они пили водку и ели свинину на раскаленной до светло-красного цвета плите: легкие, печень и х… с яйцами. Нет, в хорошем смысле. Свиной х… с соответствующими яйцами. В доме было чрезвычайно жарко натоплено. Резали татарин Малахайка, Иван и Олег, хотя от него пользы не было, но зато он напился и наелся, не говоря уже про Дарьку, которая, к сожалению, спала, потому что всю ночь пряла шерсть. Но тогда и без нее было очень хорошо. Но с ней бы в тысячу раз лучше.
А началось с того, что ворота, раскрывшись, словно бы рухнули вовнутрь. Когда Олег вошел во двор, на свежем снегу уже лежали пять черных, опаленных паяльной лампой свиных тушек. А впрочем, пожалуй, туш. Тушками их называл Малахайка. Ему, конечно, было виднее. Он перерезал этих грязных свинищ столько, что и иному мяснику с Чикагских боен бы не уступил. Достаточно сказать, что когда их вскрыли, то у всех пяти сердце было разрезано точно пополам. Это была работа Малахайки — так он бил еще живых свиней прямо в сердце, и каждое свиное сердце — точно шашкой, напополам! Вот так фокус.
И он еще много рассказывал про забой скота, покуда подручные Иван и Олег под его руководством пластали туши. Он все время ругался и пенял на Ивана, что тот такой не такой. А тот только посмеивался, дымя «беломориной».
— Что ты такой не такой! — бранился Малахайка. — Соломы в хозяйстве нет!
— Отвяжись со своей соломой.
— Паяльной лампой кто палит? Дураки!
— Да ладно!
— Что ладно? Не ладно! Сальце засолишь — шкуру не угрызешь! Сальцо хорошо со шкуркой, нежная, вкусно!
— Ты ж татарин! Тебе вообще сало нельзя.
— Я не татарин, — возразил Малахайка. — У меня только бабушка татарин, а я не татарин и свинину всегда ем. И сало ем. Только надо вот как: свинью забил, соломкой обложил и подпалил. Шкурка нежная, вкусная. А не паяльной лампой!
— Ты достал! Ну нету соломы, что, удавиться теперь?
— Хозяин такой, — заключил Малахайка.
— Какой?! — возмутился Иван.
— Не такой.
Потом вынимались кишки, печень, почки. От всех внутренностей шел пар и густой запах свежей крови.
Малахайка рассказывал, как его позвали однажды забить бычка. Он приходит, а там какой бычок! Там бычище старый, что такой бегемот. Малахайка покачал головой и сказал: «Здоровый же бычище! Такого трудно будет». И потребовал за работу бычью ногу. Хозяева пожадничали. Хозяйка говорит: «Ишь ты, ногу! Да это ж сколько кило мяса будет!» Хозяин смеется: «Раскатал губу! Да ты и не унесешь столько». Малахайка спорить с такими людьми не стал, пошел домой. Заранее знал, что ничего хорошего у хозяев не получится. Хозяин тогда позвал приятеля, милиционера. Тот прямо в форме приехал, с пистолетом табельным. Сейчас, говорит, мы его приговорим. Вывели быка на огород, и бац этот милиционер ему прямо в лоб из «макарова». И что вы думаете? Пуля рикошетом в сарае дырку делает, а бык, ясно, озверел. Те не знают, куда и бежать! Милиционер давай тогда в бычье сердце стрелять, да куда там! Разве ж он умеет в быка. В общем, еле-еле они со зверем сладили. Всю обойму милиционер расстрелял, а потом еще кувалдой по голове добивал. Конечно, все грядки и парники бык хозяину разворотил. Теплица была стеклянная, дорогущая — так, считай, ни одного целого стекла не осталось. Дураки. Ну, а хозяину и поделом: ноги бычьей пожалел, так ему больше убытков бык наделал. Да еще спасибо пускай скажет, что жив-здоров остался. Всяко могло повернуться. Убить бы мог его бык на хрен.
Отрезали пашину с членом и здоровенными яйцами.
— Во, бабе своей такой х…ило принеси! Да с яйцами! — насмешливо сказал Иван.
— Ничего ей, я сам съем. Яйца вон какие полезные!
— Какие?
— Не знаешь? Такой хозяин! Чтобы х… стоял до ста лет, вот какие полезные.
— Ну, не знаю…
— Не знаешь. А у нас был один мужичок…
И Малахайка рассказал ужасную историю, как был у них один мужичок, и пошел в лес. Встретил там старушку, и что-то она у него попросила, а он ее послал куда подальше. На три буквы. Старушка же оказалась волшебная и за это ему яйца наколдовала.
— Как яйца наколдовала?
— А как? Пришел домой, а у него яйца уже как яблоки, и дальше набухают, уже стали с арбузы. Тогда послали за колдуном. Колдун пришел, все ему рассказали, он и спрашивает: «А не встречался ли ты, такой-сякой, в лесу со старушкой какой-никакой?» Пришлось мужику правду рассказывать. Колдун его побил по щекам и говорит: «Еще хорошо, что ты ее по матушке не послал! У нее матушка знаешь кто? Не знаешь? То-то! А ты куда ее послал, то и получил». И велел принести чьи-нибудь яйца. Побежали по всей деревне — не резал ли кто скотин, узнавать. Нашли, слава богу, один двор, где барана зарезали. Колдун взял яйца бараньи, обратно их наколдовал и велел съесть. Тогда все сразу и прошло.
— Ладно, сказочник, пошли до хаты.
А в избушке было совсем хорошо. Сразу в лицо ударила упругая волна тепла, и по телу медленно стали одна за другой прокатываться волны блаженных мурашек. К печке было страшно подойти. Олег прежде никогда не видел так жарко растопленной печи. Она была невелика, и Олег думал: как же такой маленькой печкой можно отопиться в крещенские, к примеру, морозы? Теперь он увидел.
Небольшая чугунная плита была раскалена до светло-алого цвета, точно бы она была тоненькой фольгой. По ней пробегали какие-то тени, словно бы сквозь нее были видны языки пламени. Олег протянул ладони, чтобы погреть руки над плитой. Замерзшие руки еще не почувствовали тепла, но лицо сразу обожгло нестерпимым жаром, а когда он отскочил, то стало горячо рукам.
Иван кочергой распахнул дверцу топки, тоже раскаленную до вишневого цвета, и, прикрывая лицо от жара, быстро швырнул в печь два толстых березовых полена и торопливо захлопнул дверцу.
— Ну, раскочегарил! — воскликнул Малахайка. — Спалишь домик!
— Ты поучи жену щи варить! — самодовольно ответил Иван.
Все трое поспешили раздеться. Иван и Малахайка сразу закурили, и через минуту маленькая комната наполнилась слоями дыма, на которые тут же легли лучи яркого солнца.
— Ну что?.. — помолчав, спросил Иван.
— Наливай, чего спрашиваешь!
Иван открыл тумбочку, достал бутылку водки и три маленьких граненых стаканчика. Олег с удовольствием отметил, что он ни секунды не колебался по поводу количества, достал именно три, как само собой разумеющееся. Разлил понемножку. Сели за маленький кухонный столик.
— Ну, с морозца! — сказал он.
Чокнулись и опрокинули стопки в рот. Олег, выливая в рот и глотая водку, успел заметить, что у него получилось это не менее залихватски, чем у Ивана, и даже куда более молодецки, чем у Малахайки, который закашлялся и долго морщился после стопки.
— Ах, хороша! — сказал он, однако, когда наконец откашлялся и перестал морщиться.
— А чего скосорылился?
— А больно хороша! Больно хороша! Ты давай сковородку мне давай.
Иван подал ему огромную, как таз, чугунную сковородку и вышел за дверь. Малахайка, кряхтя, поставил ее на плиту и тоже вышел.
Олег встал из-за столика — размять ноги и немного развеяться. Вошел через занавески в маленькую комнату. Она еще не натопилась, здесь было прохладнее и свежее — не так накурено. Олег мельком окинул взглядом комнатку — диван, заваленный постельным бельем вперемешку с верхней одеждой, круглый стол, заваленный всем, что только может (и даже не может) прийти в голову, рассохшийся буфет, колченогие старинные стулья. На стене висели ржавые часы с неподвижным маятником и какая-то картинка, настолько преужасная, что Олег подошел поближе и присмотрелся.
Это была не картинка — фанерка с грубо выжженным изображением, настолько грубо, что, лишь внимательно приглядевшись, Олег с трудом разобрал, что это была репродукция известной картины «Охотники на привале». Черные, разной ширины и глубины борозды от выжигательного аппарата складывались в картинку весьма бредовую. Казалось, что один из охотников, с огромным уродливым лбом, по пояс увязший в болоте, тянет когтистые лапы к другому, который в ужасе наставил на него пистолет. Тело же третьего, длинное и белое, простиралось по земле под совершенно неестественным углом к лежащей на плахе голове, черной и словно бы расщепленной надвое. Между охотниками лежало ружье, в левом углу маячило нечто похожее на переломленного пополам козла.