А он бы проводил с нашим удовольствием. Поутру вместо водки выпивал бы большую кружку парного молока и, прихватив дворовую девку, чтобы несла полотенце и халат, шел купаться на речку, где устроена для него дощатая купальня. (А также чтобы терла спинку. Хотя нет, спинку — это в бане.) Потом завтракал и совершал конную прогулку. Потом бы подавали обед, после которого принято приятно, хе-хе-с, побывать в обществе господ Полежаева и Храповицкого. Пробудившись, Кирилл Владимирович вонзает в себя рюмку аперитива и, в ожидании полдника, в одиночестве небрежно музицирует, выказывая, впрочем, незаурядное дарование. Закусив, он идет гулять на луг, полюбоваться на гребущих сено милых поселянок, баб и девок. Все они в праздничной одежде, шеи голые, ноги босые, локти наруже, платье, заткнутое спереди за пояс, рубахи белые, взоры веселые, здоровье, на щеках начертанное. Приятности, загрубевшие хотя от зноя и холода, но прелестны без покрова хитрости…
Да-с, полюбоваться. А если повезет, то и впендерить. Под сенью струй, на лоне прелестной натуры. Или вот можно устроить в парке ротонды. Одну назвать Беседкой Муз и отдаваться в ней созерцанию красот, чтению или сочинительству. Другую именовать Зачарованным Гротом и в ней предаваться любовным утехам с пригожими поселянками. Потом подавали бы ужин со свечами. На ужине присутствовал бы кто-нибудь — Стива там или хоть этот Павка Матросов. Стива бы с особым цинизмом рассказывал про свои амурные победы, а Павка Матросов выражал гражданскую скорбь по поводу угнетенных крестьян и призывал к либеральным реформам. Кирюша бы со Стивой за такие слова изрядно испинали смутьяна ногами и, заперев в чулан, нажрались и послали опять за девками. И на другой день все сначала. Да, это была бы жизнь!
Но ведь в деревне тоже все не так, как рисуется в мечтах. Кирилл, правда, никогда не выезжал за пределы квадрата, ограниченного улицами Восточной, Челюскинцев, Московской и Щорса, но телевизор-то он смотрел и видел, что в совдейской деревне все ненастоящее. Там в домах стоят телевизоры и холодильники. Там ездят трактора и грузовики, а также мотоциклы. Поселяне называются колхозниками. Они срывают с мотоциклов опрятные заводские коляски. Приделывают вместо них какую-то дрянь типа железной телеги об одном колесе, кустарным образом сваренную за бутылку. Эти так называемые колхозники на этих своих так называемых мотоциклах вместо телег ездят на покос! Такая деревня нам не нужна.
Кирилл смотрел по телевизору и документальные выпуски новостей, и художественное кино. Нормальная деревня, судя по телевизору, умерла давным-давно. Лет сто тому назад. Потому что все, что было в двадцатом веке, уже не было нормальной деревней. Потому что, судя по таким величественным киносагам, как «Тени исчезают в полдень», «Вечный зов» и «Сибириада», уже в начале века некогда мирные поселяне только и думали, что о революции. Потом они под руководством партии большевиков ее свершили, потом защищали ее завоевания, потом создавали колхозы, потом воевали с фашистами и так далее. В результате никакой деревни не осталось, доказательством чему служат также пустые прилавки магазинов.
В то же время полные прилавки колхозного рынка свидетельствуют, что производство продуктов питания все-таки возможно. И если бы не совдейские порядки, то все было бы в порядке. Если бы цены на продукты поднять — да не вдвое, а для начала раз в десять! Если бы мясо стоило не два-три, а рублей бы по тридцать за килограмм, то его бы хватало на всех платежеспособных членов общества. Потому что тогда чернь ела бы, как ей и положено, хлеб с квасом, а мяса бы хватило на всех порядочных людей. И черной икры бы хватило на всех, если бы стоила она по-нормальному. Эх, да вообще поднять бы все цены раз в десять — двадцать! Тогда бы все эти совдейские уроды поняли, что Кирюша им всем не чета!
То же с одеждой. Кирюша видел по телевизору, как одеты колхозники. Одеты они, конечно, ужасно, но все равно как-то не по-настоящему. Они должны носить не телогрейки и резиновые сапоги, а зипуны и лапти. Штаны они должны носить домотканые, и рубахи тоже. Баб и девок все сказанное тем более касается, ибо Кирюша похотлив. Домотканые рубахи и аналогичные юбки, а под юбками чтобы ничего способного помешать. Кирюше в случае чего.
Как этого добиться? Да очень легко! Надо только, чтобы у них денег не было — тогда, небось, и диву дашься: откуда только они повыкопают прялки и примитивные ткацкие станки! Не платить, например, им вовсе зарплату. Ну то есть совсем не платить! А за работу расплачиваться, например, частью урожая. Чтобы они, конечно, ни в коем случае не голодали, но чтобы никаких таких покупок! А также можно им выдавать соль и сахар, чтобы солили соленья и варили варенья для, например, Кирюши и его друзей. Ну и сами, что останется, пусть тоже едят. А то они, извините за грубое выражение, поофигевали, хамы!
И ведь далеко не только колхозники и совхозники! А то, что вокруг него, в городе, кипит — это жизнь? Вот этот вот так называемый окружающий его прекрасный пол, это что, благородные девицы, дамы, не говоря уже о Рекамье?
Не касаясь ног: Кирюша, как и любой из нас, ежедневно видит множество босоруких сверстниц, но никто еще, кажется, прежде Кирюши не дал этому внимания. Вот они, совдейские нравы! Ведь раньше приличные женщины всегда носили перчатки, и только простолюдинки сверкали голыми ладошками. А что сейчас творится? Порой даже зимой, а уж летом все женщины поголовно ходили с голыми руками. Но, с другой стороны, это ему даже нравилось. Как-то так понималось, что все эти навозные девки и бабы совершенные плебейки. И потому не смеют ему не дать, и даже обязаны делать это с благоговением. Но почему-то не давали. Почему? Распустились после революции, вот почему! Всякая кухарка, понимаешь, лезет управлять государством, вместо того чтобы заниматься своими прямыми обязанностями. То есть хлопотать на кухне и по первому требованию барчука раздвигать ему ноги. Свои. Вот так и живем! Вот так и живем! Вот так и живем!! Вот так и живем!!!
Да уж, воистину прав был друг Пушкина, гусар и философ Чаадаев, еще в 1837 году написавший в своем письме А.И. Тургеневу: «Наш век, век фатовства и пылких увлечений, рядящийся в пестрые тряпки и валяющийся в мерзости нечистот, подлинная блудница в бальном платье и с ногами в грязи». Не говоря уже про руки. А сейчас еще в сто раз хуже. Так что все эти голорукие девки и бабы хотя ему и нравилось, но только в перспективе. В которой их выселят в деревни.
Вот это была бы жизнь. А то, что вокруг, это не жизнь. А жалкое прозябание. От которого можно и нужно уходить в мир грез и фантазий.
И это успешно удавалось. Вот и сейчас. Судьба была благосклонна к молодому человеку. Пейзаж соответствовал. Завод был очень старым, и все его строения, казалось, покрыты благородной патиной времени. Вот даже здание заводоуправления с проходной — оно тоже. Несмотря на присобаченные впоследствии два каких-то ордена — в совдейской геральдике Кирюша не имел охоты разбираться, — так вот, несмотря на них, созерцать остальное было для взора ничуть не оскорбительно. Заводоуправление представляло собой некое подобие старинной крепости, словно бы составленное из трех массивных трехэтажных башен. Далее простирались кирпичные производственные здания — массивные памятники промышленной архитектуры времен развития капитализма в России, украшенные гигантскими кирпичными трубами, из которых шел густой дым. Они не были тошнотворными железобетонными параллелепипедами эпохи индустриализации, отнюдь нет! Полукруглые своды их крыш, арочные окна, составленные из множества маленьких стекол, промежутки между которыми напоминали колоннаду, каменная кладка забора с арочными же сводами между колонн и маленькими башенками над ними: закопченное, массивное и приземистое — все напоминало о лучших временах заводского Урала.
Того и гляди, подкатит к проходной щегольская коляска, и выйдет из нее владелец завода в цилиндре и бобровой шубе, с сигарой в руках. А перед ним будут тянуться городовые с саблями в перетянутых ремнями мундирах и стелиться в поклонах конторские служащие. И выходящая из проходной серая масса чумазых, оборванных рабочих будет снимать перед ним засаленные кепки и кланяться. А он даже не удостоит взглядом это грязное стадо. Эх, хорошо!
Кирюша сладостно вздохнул и стал грезить дальше.
Итак, декорации слегка смещаются. К тротуару подъехало такси… Ну да, помню — к тротуару причалил лимузин. Из него вышел человек в коже и замше. Он выглядел знаково, и Кирилл долго следил за широкоплечей фигурой и вспоминал. Светофор переключился на красное, и неопознанный знакомец ушел от преследования.
Кирилл беспомощно оглянулся — на углу кафе… Ну, вообще-то это столовка заводская, но неважно, стояла, покачиваясь на каблучках, хорошенькая блондинка с крохотной сумочкой. Падающая челка закрывала половину ее лица, а на грудях отливала золотом фонаря крохотная брошка-бритвочка. Девушка определенно была ему знакома. Он подумал и удивился. И перестал себе верить.
В очередной раз. С ним так уже случалось в последнее время. И он не знал, что тому виною: регулярное ли просиживание за полночь за письменным столом, злоупотребление ли возбуждающими средствами до этого и седативными после, то ли эта беда, которую бесцеремонный Стива называл спермотоксикозом. А может быть, и нечто другое, может быть, нечто гораздо более серьезное, даже вселенское. Может быть, те зори и зарева, которые предчувствовались им. Так или иначе, но у Кирилла бывало ощущение, что все вокруг не просто так.
Не то беда, что он грезил о своем великом будущем, то есть о нобелевке. Это-то само собою, и соответствующая речь уже была написана и отложена в долгий ящик бюро. Правда, давно, еще в начале лета, и теперь Кирилл боялся перечитывать эти листочки, опасаясь, что написанное там покажется ему, теперь еще чуть-чуть возмужавшему и умудренному полугодовым жизненным опытом, нестерпимо наивным.
И не в том даже дело, что накатывал на него фатализм. Точнее, пожалуй, что оно и так, да только фатализм был совершенно особого рода.
Дело в том, что периодически мерещилось Кириллу, будто и сам он, и вся его жизнь, да и весь окружающий мир — не совсем настоящие. Словно бы все вокруг — не живая жизнь, а кем-то описанная, некая Книга, и в этой книге он тоже не настоящий человек, а только литературный герой.
Ощущение было двойственное. С одной стороны, это было очень приятно. Это именно и был вариант сил небесных. Для каждого литературного героя, разумеется, существуют курирующие и опекающие его силы небесные в лице автора книги. Литературный герой может ни о чем не беспокоиться, он, как гитлеровский солдат, не должен думать — за него подумал автор. С литературным героем ничего не может случиться незапланированного, ему нечего опасаться. Независимо от того, осознает он это или нет, он избран своим творцом. А поскольку Кирюша неизменно ощущал себя избранным, то в его положении оказаться на самом деле литературным героем, а не живым человеком было бы прекрасным вариантом. Потому что если Кирюша — живой человек, то, чтобы быть избранным, он должен быть избранником Господа, а существует ли еще Бог — вопрос спорный и даже, вероятно, неразрешимый. И даже если принять за аксиому, что существует, то и тогда непонятно, за какие такие Кирюшины заслуги Богу бы Кирюшу избирать. Если же Кирюша — литературный герой, то его избранность в доказательствах не нуждается и легко объясняется авторской прихотью.
Но в этой версии была и неприятная сторона. Состоящая в том, что а вдруг это правда?! И хотя избранность в этом случае налицо, но ведь неизвестно, для каких целей автор избрал своего героя. Быть может, для того, чтобы устраивать ему каверзы и перипетии, мучить неразделенной, например, любовью или вообще заготовить трагический финал.
Хотя, если глубоко задуматься, все не так безнадежно. В авторских замыслах есть своя логика. Например, если герой — отчаянный мерзавец, то в финале его обыкновенно ожидает расплата. Поскольку Кирилл вовсе не отчаянный мерзавец, то, если все это происходит с ним в книге, едва ли ему уготован особенно жестокий финал. Конечно, существуют и такие книги, в которых негодяи торжествуют. Это в случае особо пессимистичного автора. Но в таких книгах и весь окружающий мир обычно нарисован в самых мрачных тонах, а мир, окружающий Кирилла, был так себе и часто даже вполне прекрасен.
Нередко также бывает, что невинно и зачастую жестоко страдают самые что ни на есть положительные герои. Но и тут Кирилл, кажется, не входил в группу риска. Негодяем он, повторяем, не был, но на роль жертвенного агнца тоже не тянул: он пил, курил, принимал и другие препараты, охотно предавался словоблудию и рукоблудию, нередко лгал, трудиться не любил и идеалам коммунистической партии верен не был. Так что едва ли со стороны возможного автора ему грозила участь показательной жертвы.
Казалось бы… Однако при всем том скрытая угроза существовала. Кирилл, как известно, сам пописывал, знал некоторые особенности психологии творчества. Могло быть и так, что автор сам еще не определился, как ему поступить с героем. Такое очень возможно, если мы находимся во власти автора не слишком опытного, или нерешительного и слабохарактерного, или же с неустойчивой психикой. Или просто с каким-нибудь торопыжкой: он еще не продумал толком сюжета и композиции, а уже сидит и пишет. Что там будет в конце, ему самому еще неведомо, а героя уже описал. И вот, будучи героем такого автора-расп…яя, попробуй по своим качествам предугадай свой финал, если он еще и автору неизвестен!
А ведь расп…ство в наше время — болезнь повальная, это все люди старшего возраста брюзжат совершенно справедливо. Что раньше-де люди были ответственней. Что-де в шестнадцать лет уже у станка, а то и полком командовали, а теперь лоботрясы бородатые-волосатые в тридцать лет сидят на шее у родителей. Разводов раньше не было, а теперь семьи через одну распадаются — тоже все от безответственности. Да что там говорить! Вон хоть на Стиву посмотреть. Да что там на Стиву, откровенно-то говоря! Хоть и на себя посмотреть… Вот очутись-ка на месте героя Кирюшиных же ненаписанных «Рвов» — и чего герою ждать от такого автора? Вот то-то и оно, что хер его знает чего.
И, глубоко погруженный в свои высокие тревожные думы о возможной структуре мироздания, Кирилл достал из кармана сверкающую лаковым целлофаном новенькую пачку «Герцеговины Флор». Так это получилось ловко, в том смысле, что кстати, к месту, вовремя, — и он потянул за красную полосочку и привычным жестом, сик, сорвал шелестящую обертку. Ее услужливо подхватил и унес ветер, теплый и черный, как пес, прошуршал ею по асфальту и прибил к ступеням булочной. Кирилл достал одну сигаретку, одну сигаретку «Герцеговина Флор». У него был припасен с собой коробок спичек. Не простых спичек, а крутых, западноберлинских. Подумал и засунул их обратно. Зажигалкой круче. Часы отеля над замком… небоскреба… Золотые, зеленые, красные, синие — он поразился, — словно радуясь, кружились на одном месте, мигали.
Он помял в пальцах сигарету, понюхал ее, затем достал зажигалку и опять понюхал — всю пачку. Горький, одурманивающий запах крепкого табака. «Гашиш? Опиум? Табак?» — из «крокодильских» международных карикатур. Что-то такое вспоминалось. Он оглянулся на блондинку — та казалась озабоченной. И он решил подумать, что она — проститутка.
Она стоит на углу кафе («кафешантана»!) и торгует своим телом.
Своим трепетным, нежным телом — и торгует, понимаете?! Кирилл высек искру и прикурил — с первого раза, опытно. Не раскашлялся. Своим женским телом. Точнее, дает напрокат. Вы платите деньги, обязуетесь вернуть все в сохранности и… И все! Дальше оно временно ваше.
(Конечно, лучше бы иметь собственную крепостную пастушку, но увы! А проститутки существуют в реальности.)
То есть! Вы не учите уроков, не ходите в школу, не готовитесь к экзаменам, потом не сдаете их. Не поступаете в институт. Не ездите на картошку. Не сдаете зачетов и не участвуете в самодеятельности. Вы не получаете ни красного, ни синего диплома, не едете на три года в Красноозерск. В Красногорье вы тоже не едете и не заводите там кислого приятельства с комендантом общежития. Впоследствии вы не участвуете в борьбе за работу и жилплощадь в Свердловске. Это был раз.