Два: после всего этого вы не встречаете у друга незнакомую симпатичную девушку, которая вами вовсе не интересуется, не… Ничего «не»!
Но вы берете проститутку за руку, совершенно нахально трогаете за голую теплую нежную ладонь, и она не отдергивает ее — она невозмутимо и бесстыдно смотрит на вас своими — жирно, вульгарно, неприлично! — накрашенными синими, бездонными, ласковыми глазами. Вы хапаете ее за талию, а она — равнодушна или даже улыбается. Серьезно! И вы можете потом посадить ее напротив себя, и она не скажет, что ей с вами скучно, она — вот эта обворожительная прелестница, которая красивее половины (или всех!) девочек в классе, — она сделает вид, что так и надо, или будет, ласточка, щебетать что-нибудь. Можно взять ее ручку в свою, любоваться пальчиками, как вещью, перебирать их своими корявыми паклями, и она не покажет вида, что это нелепо и противно. И не только удара по морде, а — ни-че-гошеньки вам не будет, когда вы насильно снимете одну или обе хрустальные туфельки с ее женских, неприкосновенных, ножек. Не будет ничего, кроме того, что она будет разута. И раздета.
Нет, постойте-ка, молодой человек! Вы этого не прочувствовали. Вы прочувствовали, что она разута, не спорю, это вы представили себе живо, как в кино: стук туфелек о пол, одна из них перевернулась вверх каблуком. Она пошевелила освобожденными маленькими пальчиками, на одной из розовых пяток — квадратик грязного лейкопластыря, да, не спорю. Но ваше «раздета» — пустое слово, в нем ничего, кроме букв. Так не пойдет. Поехали снова.
Итак, одна из них перевернулась вверх каблуком. Раздеваем снизу? Нет, блин, с растрепывания волос! Еще спрашивает, дурак. Значит, снимаем колготки… она в колготках? Ну конечно — в сеточку! А-а, вот и неправильно разута! Колготки скользкие, туфельки соскользнули с легкостью, они не переворачивались, а встали рядышком, не было никакого пластыря. Ну-с, теперь поднимаем подол у платья…
Внутренний голос воскликнул:
— Ого! Ты уверен, что способен, способен? Задрать юбку у настоящей живой блондинки? Хотя бы даже мысленно.
— Можно… Ну, не знаю… можно не задирать, а залезть руками под юб… руками под… под… под…
— Видишь, ты не можешь даже произнести, как же собираешься сделать это?
— Ну, пусть она снова будет без колготок!
— Ну пусть.
— Тогда ведь, я знаю, надо снять с нее нижнее белье, правильно? А если у нее… кха-кха!.. если она без… кха-кха-кха! (Проклятые рудники.)
Но она даст себя поцеловать.
Да! Можно наклониться к ее лицу, и она не отпрянет, хотя прекрасно знает, для чего ты, Кирек, наклоняешься. Густые накрашенные ресницы, трогательно курносая. Она смотрит в глаза и дышит. Ты чувствуешь дыхание, конфетный запах косметики, помада блестит на пухлых чувственных губах. Ты приближаешься… и впечатываешь свои губы! В ее… горячие. Влажные. Нежные. Встречные. Всем и всякому доступные. Женские… Короче — эти. В смысле, что, конечно, эти, а не те, но эти самые.
…Наркотик «не котин» (потому что не котировался среди серьезных знатоков) всасывался из крови в мозг прямо через легкие и заставлял дрожать и переливаться огни большого картонного города, бумажный ветер перебирал волосы блондинки — весьма, весьма картонной проститутки. Сгущалась фломастерная тьма… и голову повело, а ноги стали блаженно тяжелыми… наркомафия, да…
Он достал фляжечку и глотнул. Поправил висевший на ремне фотоаппарат.
Да, у Кирюши был с собой фотоаппарат. И блокнот. Чтобы наблюдаемую природу описывать и фотографировать. Он даже подумывал, не взять ли с собой также альбом и акварели, но рассудил так, что это уж в другой раз. Вот он вкратце изучит местность, и уж тогда. Потому что для написания акварелей, как известно, нужны мольберт, палитра, складной стульчик и огромный полосатый зонт. И если он возьмет все это, товарищи его не поймут. И это бы еще ничего, так ведь еще осмеют и оплюют. И это бы тоже еще ничего, но они ведь, подлецы, откажутся помочь все это нести, а одному не осилить. Поэтому он оставил мысль о пленэре до лучших времен, а также о собирании гербария, минералогической коллекции и сачке для ловли экзотических насекомых, и взял только самое необходимое для писателя-натуралиста. И то было громоздко. Блокнотик-то еще ничего, но вот фотоаппарат «Зенит» с телескопическим объективом — ого-го! И то и другое в двух отдельных кожаных чехлах, потом надо собирать.
Потому что раз уж ты едешь на дикую натуральную природу — веди себя как подобает: делай снимки и записи. Разумеется, Кирюшу нисколько не прельщала известность писателя-натуралиста, как какого-нибудь там Пришвина или Чарушина. Он мыслил свое литературное призвание в куда более грандиозных масштабах. Заставить Вселенную содрогаться, а не описывать червячков и козявочек. Однако! Однако и великий Гете был выдающимся ботаником. И мятежный Лермонтов был прекрасным живописцем — не единым только словом же живописал мятежный Лермонтов, но и кистью. Аксаков с Тургеневым тоже типа того. А Эдгар По вообще был асом по части изучения раковин моллюсков. Конхиологом был, можете вы себе это вообразить? Мы, к слову сказать, не можем. Леонид Андреев, кстати! Кстати, Леонид Андреев! Ведь вот именно Леонид Андреев был и видным для своего времени фотографом, да еще в какой технике работал! В сложнейшей технике цветной фотографии! Это и сейчас-то не всякий решается, а Леонид Андреев еще когда! Кирюша, например, не решается. Там и пленку особую, и что-то надо в каких-то, говорили ему, трех проявителях проявлять, трех водах промывать и трех фиксажах фисксировать, как в сказке. Кирюше и с черно-белой фотографией возни казалось вполне очень достаточно. А вот Андреев — еще черт знает когда, до революции, решался! Одно слово — гений. Ну, правильно, гений — он во всем гений. И Кирюша вот тоже — он тоже во всем. Во всяком случае, старается.
А еще один мамочкин приятель интересные вещи говорил. Он так-то грузчик, а по образованию инженер, а по призванию — фотограф. Он-то как раз Кирюше дает по поводу фотографии всякие советы и разные рассказы рассказывает. И вот он рассказывал, что однажды с телескопическим объективом наделал снимков птичек и зверюшек и что получилось очень неплохо. До такой степени, что все знакомые в один голос ему советовали отнести это в газету. И вот он, отчаянная голова, приходит в редакцию газеты. Кирюша бы в такой ситуации сомлел от застенчивости, но этот дядька не таков! Одно слово — грузчик. Прямо чуть ли не хватает первого попавшегося сотрудника редакции за грудки (а то и сотрудницу за грудку) и говорит: у меня-де клевые фото живой природы, вам для газеты надо? И почти не удивляется, когда сотрудник (сотрудница) посылает его в какую-то комнату. Там сидит за столом худющая и злющая баба средних лет — редакторша. В роговых очках. Курит «Беломор». Оглядела посетителя очень злобно и сквозь зубы говорит: «Дайте ваши снимки!» Он подал. Она стала разглядывать фотографии, как ему показалось — с нескрываемым отвращением, и через полминуты говорит: «Вот этот, этот и этот будем печатать! Напишите срочно текстик к ним коротенький, фраз пять-шесть, полиричнее». Он удивился, говорит, да я же не писатель, сроду ничего не писал. Редакторша смотрит на него с нескрываемым омерзением и говорит: «Не валяйте тут дурака, некогда мне с вами болтать! Сел, написал, встал, ушел!» Пораженный грузчик сел, написал, встал и ушел. И на следующий день газета с его заметкой и фотографиями вышла, и через какое-то время получил он даже гонорар.
Эта история Кирюше очень понравилась. Как легко, оказывается, можно войти в литературу! На первый случай даже в роли писателя-натуралиста (да плюс еще фотографа) — вполне заманчиво! Так что у него были все основания взять с собой фотоаппарат и блокнот.
Он решил, что как только увидит какой-нибудь одуванчик, так сразу его и запечатлеет. А уж если какую-нибудь настоящую живую белку — а Олег говорил, что белок в лесу видимо-невидимо, хотя Кирюша и не очень-то в это верил, но чем черт не шутит! — то и подавно. Или, например, дикого дятла! И уж во всяком случае Кирюша был уверен, что белку не белку, а настоящую белую русскую березку он за городом точно найдет. И тогда надо будет с ней обняться, а кто-нибудь пусть его сфотографирует. На березку он рассчитывал с полным основанием, потому что Олежек клятвенно уверял, что там неподалеку от сада точно есть целая настоящая березовая роща.
Кроме того, в саду непременно должен быть настоящий огород. Кирюша никогда не видел воочию огорода, а воочию видеть настоящий земляной огород со всякими там присущими ему грядками, гумнами, стогами сена и пашнями, как он считал, для русского писателя совершенно необходимо. И, собственно говоря, как уверяет Олежек, на подходе к саду много грязи, а ведь это тоже очень по-русски. Конечно, Кирюша и в городе неоднократно видывал грязь в дождливое время, но Олежек приказал надеть резиновые сапоги, уверяя что там, на натуральной природе, дороги земляные, и на них грязь бывает такая глубокая, так что в ней сапоги вязнут. Вы можете себе это представить?! Вязнут сапоги! На Кирюшу от таких слов дохнуло какой-то пленительной, сказочной древностью. Он решил, что, если попадется им такая грязь, он войдет в нее, и пускай его тоже сфотографируют. Ну и на огороде и на пашне непременно…
Его плечо потрогали. Он вздрогнул, обернулся и вздрогнул паки.
Перед ним стояла маленькая нищенка.
Не так чтобы уже совсем маленькая, в смысле что младенчик, но в смысле что слишком маленькая для своих лет. Ей было-то лет, наверное, как и Кириллу, но уж больно она была махонькая. И головка, обмотанная черной шалью, была махонькая, и личико махонькое. И подбородок был у нее махонький, да еще и с грязной полоской, как у какой-нибудь настоящей Золушки.
— Дяденька, дайте, пожалуйста, десять копеек! — попросила она плаксиво.
Это он-то дяденька? Кирюша приосанился и небрежным жестом поправил шейный платок. Девочка в упор смотрела на него своими светло-зелеными глазами — очень большими, чуть не шарообразными, широко поставленными светло-зелеными глазами. Ее махонький курносый нос с почти плоской переносицей был красен от холода, и из него на коротенькую верхнюю губу медленно текла то одна, то другая сопля, и девочка шмыгала то так, то этак. И переступала ножками в грязных резиновых сапожках то этак, то так.
«Асимметрия лица у нее на рожице», — непроизвольно сочинил Кирюша на размер «Что такое хорошо и что такое плохо» Маяковского.
Вот везет-то Вам, Кирилл Владимирович, а?! То, понимаешь, почти как настоящая, проститутка (а может быть, и настоящая), то уж точно настоящая маленькая нищенка!
А может быть, ненастоящая?
Ну уж дудки! Попрошайничает всерьез, а значит — настоящая. Да и выглядит-то, между прочим, как настоящая. Шея и грудь обмотаны шалью. Правда, не то чтобы рваной, наоборот, за такие шали цыганки большие деньги берут, богатая шаль. Но зато вонючая. Прямо так козлом и несет от этой шали. Или от нищенки? Да нет, именно же что от шали! Прямо-таки козлятиной этакой! А что? Вы, может быть, думаете, что если Кирилла Владимирович городской юноша, так он и козлов не нюхивал?! Нюхивал! В зоопарке. Один в один!
— По-моему, у меня нет десять копеек, — озабоченно сказал Киря, роясь в кармане. Точно ведь нет!
Так вот, говорю я; а уж и везет-то Вам, Кирилла Владимирович! Уж как там проститутки — бог весть, а настоящая маленькая нищенка к Вам обратилась! И-эх, гори оно все синим пламенем! Маленькая нищенка! Да рассыпься оно все в прах — и ведь рассыпается, на глазах рассыпается! Первое в мире государство гребаных рабочих и крестьян! Как будто и не было его, как будто привиделось в тягостном гриппозном полусне-полубреду. И вот сейчас начнется настоящая жизнь. Он бросит нищенке медный грош на мостовую и сердобольно добавит: «Купи себе горячей пищи». А потом закурит гаванскую сигару и поедет на паровозе в имение. Пусть не свое, а Стивино — так даже лучше, не надо там всяких разборок с управляющим и докучными крестьянами. Это достанется на долю Стивы — и уж Стива-то этим смутьянам покажет кузькину мать и где раки зимуют! Уж Стива-то не допустит снова революции! Он им так и скажет прямо в харю! В харю! В харю! А на долю Кирюши останутся только вальсы Шуберта и хруст французской булки, Беседка Муз и Зачарованный Грот.
— Ну сколько-нибудь, Христа ради… — не унималась нищенка.
Кирюша чуть не подпрыгнул. Вот как — Христа ради! Да не ослышался ли он?! Кажется, не ослышался, а это значит, что и в самом деле начинается! Пробуждение от гриппозного совдейского бреда. Он помотал головой, чтобы прогнать возможное наваждение, в душе очень надеясь, что нищенка не растает в воздухе.
Она и не растаяла. Она глядела на Кирюшу во все свои лупоглазые глаза, причем один был несколько больше другого, и протянула руку за подаянием. Кирюша отметил, какая маленькая у нее была ручка, с коротенькими пальцами и темными линиями судьбы на ладони. Надо было срочно что-нибудь подать, а то вдруг она все же развеется или просто уйдет. Кирюша шарил по всем карманам, но везде только хрустели бумажки, а подать нужно было непременно монету. Наконец, слава богу, нашлась. Большая — наверное, пятак. Кирюша достал — и монета оказалась рублем. Отлично! Шикарно!
Девочка поднесла монету ближе к лицу и разглядывала. Видимо, зрение было плохое или изумление чрезмерное. У Кирюши — что называется, медленно, но очень быстро — выпрямился член. Он подумал: «На зуб еще попробуй, попробуй на зуб!» Пожалуй, сделай она так, Кирюша бы тут и кончил. Но она не стала пробовать на зуб, и Кирюша так и остался, как дурак, с выпрямленным своим пенисом. Она подняла на благодетеля глаза, затем прижала руки с рублем к груди, сказала «спасибочки!», поклонилась и, прихрамывая, побежала прочь. Она действительно поклонилась! Кирюша кончил.
Его плечо потрогали. Он вздрогнул, обернулся и вздрогнул паки.
Это был Кашин. Фу ты, грех какой!
— Салют! Кто такая? — с недоумением спросил Кашин, кивнув головой в сторону медленно, но быстро удаляющейся попрошайке.
Кирюша печально проводил ее глазами, и, когда она скрылась за поворотом, обернулся к Кашину и томно ответил:
— Не знаю. Денег у меня попросила.
— И ты дал?!
— Дал.
— Сколько?
— Пять золотых.
Вот. Кашин Олег. Пришел. Сейчас подойдет паровоз, и они поедут в Стивино поместье. И устроят дружескую шумную попойку. А поутру они проснутся и станут опохмеляться. И в разгар веселого завтрака в дом придет казенный чиновник в штатском платье с капитаном-исправником с саблей наголо и с двумя — нет, с тремя, с четырьмя! — солдатами со штыками наголо. И объявит, что по высочайшему повелению и секретному предписанию оного Кашина Олега обязан арестовать. За большевицкую агитацию. И бледного, вырывающегося Кашина схватят за руки и тут же, прямо в присутствии Кирилла и Стивы, закуют в железы. Выбреют половину головы. Наденут арестантский халат. Прилепят на спину бубновый туз. И погонят в Сибирь. И очень поделом.
Ну дрит твою мать! Ну мать твою дрит! Ну что за мудак, скажите, люди добрые, а?! От одного появления которого развеялась в воздухе с таким трудом складывавшаяся настоящая реальность. От одного появления! Да что же это такое?! Ну не прав ли после этого был Достоевский? Ведь бесы, истинно что бесы! Кирилл медленно закрыл глаза. Чтобы не видеть. В штанах было мокро. Кириллу хорошо и скорбно.
В штанах, да. На Кирюше было надето настоящее нижнее белье, не какие-нибудь там трусы или плавки. Настоящее теплое нижнее белье, рубаха и кальсоны. Причем не армейское, на пуговицах, а изысканное нежнейшее и теплейшее исподнее, с тесемочками. Которые, конечно, вечно развязывались и болтались, но искусство требует жертв. Но никакими жертвами и стараниями нельзя было и помечтать возродить из пепла столетий вот такую настоящую маленькую нищенку, а она возьми и появись без постороннего усилия, сама по себе. И кто бы мог сомневаться, что немедленно появится Олег Кашин.
— Ну ты даешь! Пять золотых?! А кто… а, да, я уже спрашивал. А я-то было уж обрадовался: думал, ты телку снял. Спинку в баньке потереть.
— Кому?
— Ну нам, кому еще.
— А можно, наоборот, ей.
— Ну да вообще-то… А, кстати, ты бы как больше хотел — чтобы тебе телка спинку потерла или ты ей?
Кирюша задумался и сказал:
— Лучше всего, если бы она тебе терла, а я смотрел.
— Почему?
— А ты представь…