[1] Local Key Account Manager.
[2] Icebreaker — ледокол.
17
Зарайская вернулась в кабинет минута в минуту, точно по расписанию. Оставив группу запивать стресс макиато с печеньем на первом кофе-брейке. Она, распахнув дверь, влетела в офис, перепоручив группу Жанночке. В чьи обязанности входило: подсказать, показать, раздать салфетки и ложки, собрать чашки и усыпанные крошками блюдца.
Нудный тренинг переговоров оставил на лице Зарайской теплый румянец на щеках и блеск в глазах. Будто ее в самом деле мог увлечь неинтересный рассказ о том, как в кротчайшие сроки пропихнуть товар в сеть. С примитивным посылом: тут все средства хороши.
Коли умеешь ими пользоваться!
Скорее всего, она уже успела им объяснить, что до сегодняшнего тренинга жизнь их была пуста и безнадежна. Что не зная всего того — волшебного, — что расскажет сейчас Лёля Зарайская, им уже никогда не продать ни единой бутылки шампуня.
Это называлось «актуализировать потребность»: убедить сетевиков, что они тут не зря теряют время. А — бери выше! — получают сакральные, снизошедшие к ним от мудрости предков, знания и умения, которые позволят, щелкнув пальцами, увеличить продажи втрое.
Собственно, отчасти поэтому Сигизмундыч и разочаровался в тренинге. Потому что трем четвертям приехавших эти занятия не давали абсолютно ничего. Можно было начитать теорию, потренироваться, отработать первичное умение — упражнения поделать, посмеяться. Но навыка тренинг не давал. И все забывалось за первым поворотом.
Можно, конечно, было обеспечить постренинговое сопровождение. Держать связь с региональными руководителями, отрабатывать LКАМов, не давая им покоя. Но кому это надо?
Впрочем, с Зарайской могло и статься.
Она вбежала в кабинет, смеясь и прижимая к груди пеструю охапку папок, файлов. И два букета: тюльпанов и хризантем. Мимоходом, едва глянув на столпившихся у стола Дебольского мужчин, кивнула.
И развела руки.
Ей не нужно было поворачивать голову, чтобы знать, что их тут же подхватит образовавшийся рядом Волков. Неловко, заминая хрустнувшие фольгой цветы и будто ненароком коснувшись гладкой переливчатой ткани юбки, пышными оборками топорщившейся вокруг бедер. Почти пав перед ней на колени.
И на всегда невозмутимом лице Антона-сан заиграла едва заметная сардоническая ухмылка:
— Он от нее в штаны спускает, — тихо бросил он. Так, что и губы на самурайском лице почти не дрогнули.
А вслух прочитал:
— Дымное исчадье полнолунья,
Белый мрамор в сумраке аллей,
Роковая девочка, плясунья,
Лучшая из всех камей.
От таких и погибали люди,
За такой Чингиз послал посла,
И такая на кровавом блюде
Голову Крестителя несла[1].
Почти то же самое, но поэтично. Кто бы подумал, что Антон-сан знает наизусть стихи.
Зарайская подняла голову, и взгляд ее глаз цвета воды остановился на лице тайм-менеджера. На несколько секунд лицо ее стало внимательным и задумчивым. А потом она, откинув голову, звонко расхохоталась, и отзвук этого смеха зазвенел под потолком.
— О чем разговариваете? — Зарайская любопытно тряхнула головой, благодарно мазнула кончиками пальцев по плечу восторженно-немого Волкова, замершего в неловкой позе с прижатыми к животу папками, смятыми букетами. И повернулась к столу Дебольского — волосы ее легко скользнули по плечу Волковского пиджака.
— Ваше-то какое дело? — неожиданно громко — тонко и сварливо — бросил вдруг Попов. По правде говоря, о нем все забыли. Он стоял за спинами, его никто не замечал. А Иван зло сжал губы, и на лбу его выступила испарина: — У вас свои дела. Занимайтесь ими.
Получилось грубо — весьма.
И деликатный Антон-сан поспешил на выручку:
— О гадком, — с усмешкой перебил он.
Зарайская, сделала вид, что ничего не заметила. Улыбаясь, она танцующей походкой подбежала к столу Дебольского. Мимоходом глянула на большие бело-пластмассовые часы на узком запястье, подтянулась и села на столешницу. Мужчин обдало ароматом духов:
— А именно? — спросила она, переводя взгляд с одного на другого. И не смотря ни на кого конкретно.
— Да о деньгах. — По флегматичному лицу безэмоционального тайм-менеджера нельзя было догадаться о том, что уже само слово это вызывает острую зубную боль.
— О том, кому собирать, — пояснил Дебольский в ответ на ее недоуменный взгляд.
— А зачем их собирать? — Зарайская склонила голову набок, уперев подбородок в острое плечо, и волосы ее рассыпались по спине.
Мужчины переглянулись с тоской и пониманием.
О, эти корпоративы!
Ничего не было гаже в работе отдела тренинга персонала компании «ЛотосКосметикс», чем организация корпоративов. Со всем, в общем, можно было смириться и притерпеться. И что нет тренерской работы, и что методисты простаивают и теряют квалификацию. И к тому, что дни проходят в нудных просмотрах резюме на «ХэдХантере» и бесконечных собеседованиях. Если бы не корпоративы.
Организация мероприятий была общей душевной болью. Если что-то и сплачивало этот разнородный, безразличный друг к другу коллектив — так это ненависть к корпоративам.
И самым гадким, презираемым и нежеланным делом было — отвечать за бабки.
Тому, на кого падал этот злосчастный жребий (а каждый пытался всеми правдами и неправдами от него откреститься), перечисляли на карту деньги. На организацию мероприятия на без малого двести человек. За каждую копейку которых потом предстояло давать отчет.
И все бы ничего, если бы оплачивать приходилось только официальные затраты вроде ресторана. Но культмассовая программа, или «тусовка», как презрительно называли ее тренеры, по большей части шла «карманом». Без кассы и чека.
Чеки приходилось делать на трассе. В одной из тех неприметных будок, возле которых на куске фанеры химическим карандашом была намалевана вызывающе-завуалированная буква «Ч».
Но это бы еще полбеды. Черт с ним, кое-как сляпать авансовые отчеты мог каждый. Самая суть — изюм из булки — состояла в другом. А именно в том, что часть затрат — главную и сакральную ее фракцию: алкоголь, — фирма не оплачивала. На него деньги нужно было собирать с самого контингента. То есть де-факто компания мучила работников принудительным мероприятием, на которое еще и требовала скидываться. Плезир от «Лотос-Косметикс»: изнасилование за ваши деньги.
Хотя Дебольский знал, что где-то треть персонала с удовольствием отдала бы в два раза больше, лишь бы вообще никуда не ходить.
И вся эта почетная обязанность возлагалась на плечи одного-единственного «ответственного за бабло».
Что значило: обойти все три этажа центрального офиса, явиться поочередно к каждому начальнику отдела. Поставить в известность о крепостной повинности, составить списки. И долго, нудно и планомерно отслеживать: кто сдавал, кто не сдавал. Чувствуя себя чем-то средним между секретарем партхоза и побирушкой с городской паперти.
А ведь непременно найдется пара-тройка человек, которые категорически откажутся платить. И еще с десяток тех, кто раз шесть или восемь «не успеет» или «забудет», и их нужно беспардонно, душевынимающе теребить.
В целом занятие это считалось самым мерзким, гадким и отвратительным из всего мерзкого гадкого и отвратительного, что мог предоставить корпоратив «ЛотосКосметикс».
— «Неприятно» — не то слово. — И Дебольский уже хотел напомнить Антону-сан, что очередность — и надо и совесть иметь.
Но тут Зарайская, продолжая держать голову чуть склоненной, еще раз глянула на часы, потом с улыбкой на Дебольского, на Попова, на Антона-сан и легко передернула острыми, будто лишенными плоти, плечами:
— Ну так давайте я сделаю, если никто не хочет.
Соскользнула со столешницы и заспешила в конференц: ее уже поджимало время. Даже не дожидаясь ответа.
Откровенно говоря, Дебольский не мог себе этого представить. Чтобы Ольга Георгиевна Зарайская ходила по отделам собирать деньги. У них в трудовых была одинаковая, в сущности, запись: «тренер-методист». Но все уже знали, чувствовали: Зарайская — это уровень выше. Это не то.
А она, благоухая горько-сладкими духами, поигрывая тонкими нервными пальцами и искривляя щиколотку, крутя острый каблук, будет стоять у столов начотделов, зачитывая: с кого и сколько?
Впрочем, у нее все казалось легко. И будто играючи. Она сделала бы это так же запросто, как сейчас говорила в зале:
— И если вы боитесь кранча, — и кисти ее сгибаются, пальцы расходятся веером, — если вы ему поддаетесь, если вас сбивает фраза: «да что вы, таких цен сейчас нет», — вас продавит любой…
Да, примерно так она должна была сказать — Дебольский отчетливо себе это представил. При этом Зарайская сидит на краю стола, опираясь кончиком туфли с острым носком в пол. И вторую ногу, заведя за первую, держит на весу. Жестикулирует, высоко поднимая руки и плечи. И под ее тонкой белой водолазкой отчетливо просматриваются соски на почти плоской, совсем девичьей груди.
А Дебольский невольно подумал, сколько мужчин смотрят сейчас и мысленно представляют, как разложили бы ее на этом столе? Треть? Половина, две трети?
— Ты встречаешься с кем-нибудь?
Спросил Дебольский, когда они снова сидели вместе, спустившись на обед.
В этот раз Зарайская не подошла сама. Она торопливо спустилась одна, оставив группу на Жанночку, которая теперь суетилась, рассаживая их в обеденном зале для гостей.
Дебольский, когда вел тренинги, обычно и сам ел с группой, убегая передохнуть только на кофе-брейках. Это сближало, ставило наравне.
Зарайская так не делала. Да вряд ли в этом и нуждалась. Она спустилась в их обычное кафе. Села за столик с чашкой кофе. И Дебольский со своим подносом сам занял стул напротив.
Перед ней опять лежали два блюдца с пирожными. И их приторная сладость, казалось, растворялась в воздухе. Делая его тягучим и липким, вязким как химическая карамель, стекающая по срезанным острым ножом краям «Эстерхази». Дебольский чувствовал, что она разлилась на языке, и слюна стала сладковатой, с терпкой горьковатой отдушкой, как от ее духов.
Лёля крутила на столешнице шнурок.
— Встречаюсь. — Он обвился вокруг ее пальцев, закрутился. Обычный красный шнурок, тоньше шпагата, но толще ботиночного. Его кольца скользили по столешнице, то обвивая ее пальцы, то разворачиваясь в почти прямую линию.
— И… — Дебольский начал неловко, сам это почувствовал и несколько поспешно сглотнул: сегодня почему-то мясо было безвкусным, овощи дряблыми. И он отчетливо захотел купить такое же пирожное, — у тебя много?..
— Поклонников? — поймав неловкость, закончила за него Зарайская.
Шнурок сделал виток вокруг указательного пальца — распрямился — скрутился на безымянном.
— Много.
Дебольский отломил кусок хлеба, хотя обычно кусал, взял в рот.
— И ты с кем-нибудь из них… встречаешься?
Нетактичный вопрос. Пожалуй, едва сказав, Дебольский бы предпочел, чтобы этого не срывалось с его языка. Или чтобы она не поняла или сделала вид, будто не поняла. Но уголок губ Зарайской едва заметно дрогнул в усмешке:
— С тремя. Сейчас.
Дебольский сглотнул. Зачем-то принялся отодвигать в сторону слишком крупно нарубленную морковь. Хотя обычно был непривередлив в еде.
И, пожалуй, тут понял, что именно его смущает. Она была так естественно честна. Он сам знал кучу женщин, у которых точно — совершенно точно — были любовники. Все спали с чужими женами: это нормально, так принято.
Но смутило, заставило его занервничать, а кровь побежать жарко и возбужденно не то, что она спала с тремя. А то, что она об этом сказала.
Ведь говорить — неприлично.
— Иногда, — тихо прожурчал голос Зарайской, которая не стала дожидаться вопроса. Взяла десертную вилку, вонзила ее острые зубцы в узкий край «Эстерхази» и медленно, с оттяжкой повела вниз. Вилка входила глубже и глубже, пока не скрылась до черенка. По ней потек густой приторный сироп. — Иногда я сплю с Корнеевым. — Лёля, не поднимая глаз, поднесла отделенный кусок ко рту, разомкнула губы и облизала острые пики маленькой десертной вилочки. — Редко. — А затем и кончик пальца, на котором остался липкий потек карамели.
Сделала глоток кофе. И белая пенная капля осталась меж ее губ.
— А еще? — со странной жадностью спросил Дебольский.
Она откинулась на спинку стула. Ноги ее — он этого не видел, но знал — были заброшены одна на другую. И усмехнулась.
Забытый было шнурок снова сделал виток вокруг тонких подвижных пальцев. У Зарайской не было маникюра. И руки ее, с коротко обрезанными ногтями, оставляли ощущение чего-то мучительно открытого, почти болезненно-ранимого.
— Еще есть Павлик, — сказала она, теперь глядя Дебольскому в лицо. На губах ее играла ироничная и, пожалуй, даже чуть саркастичная улыбка. Только непонятно было, к кому относится это чувство: к неизвестному Павлику (которого она назвала так ласково, будто маленького мальчика) или к самому Дебольскому с его пошлыми вопросами. — Он иногда ко мне приезжает. Но он, — на этот раз она без сомнения в сторону Павлика насмешливо передернула острыми плечами, — наивный. Забавный. Это не то. — Дебольский не понял, что она имеет в виду, но не решился переспросить. Лёля сама добавила: — Зато очень красиво ухаживает.
И тут что-то заставило его требовательно спросить:
— А еще?
— Не скажу, — коротко рассмеялась она.
— Почему? — и сам не понял, зачем настаивает.
Лёля на секунду — или несколько секунд — замерла с неясной усмешкой на губах. А потом та медленно сошла с ее лица. Зарайская склонилась над столом, стиснув в пальцах шнурок. Оперлась на скрещенные руки, и взгляд ее глаз цвета воды остановился на лице Дебольского:
— А зачем? — испытующе посмотрела она.
— Заче-ем? — кричала Лёля, сложив рупором узкие ладошки. И волоски на ее руках, выхоложенных поднявшимся настойчивым, злым ветром, поднимались дыбом.
— Зачем нам ехать в Москву-у? — спрашивала она волны.
И горы свистели, содрогались, выли в предчувствии наступающего холода, вторя ей:
— …скву-у…у-у…у…
Налетающие вихри бились, метались, норовя сорвать маленькую бесстрашную фигурку с края утеса. Унести ее в насмешливо-чистое синее небо. Куда-то туда, где палящее солнце боролось с леденящим ветром. Будто соревнуясь: кто кого. И Лёлины руки, разогретые его лучами, пропеченные горячим летом, пылали под холодной, выстуженной кожей.
— Заче-е-ем? — кричала она.
Ветер неистово бил, трепал ее короткую юбку. Подол трепетал вокруг исцарапанных коленок, открывая родинки на бедрах. Потом взметывался — обнажал белые трусики в блеклый розовый горошек — снова скрывал. И, будто передумав, прижимался к ней, обвивая тело. Притискивал юбку, облизывал, обрисовывая колени, бедра, ягодицы. Ласкал ее, щупал.
А Лёлька щурилась от солнца, волосы падали на лицо, лезли в глаза, в губы, кричащие:
— За-че-ем?..
— Да? — телефонный звонок прервал Зарайскую на полуслове, и она потянулась ответить, не взглянув на экран. Большой квадратный — очень мужской — аппарат странно смотрела в ее тонких пальцах.
— О, привет, — бросила она, чуть усмехнувшись. И это было сказано тем тоном, по которому безошибочно можно определить: это будет не деловой разговор, звонят не по работе. Это не подруга и не родственник, с которыми неизвестно общалась ли вообще Зарайская. Это поклонник. Или, возможно, любовник.
Естественный инстинкт деликатности подсказал Дебольскому: нужно отойти.
Но он остался на месте. Томительное, нездорово-возбуждающее любопытство заставляло его сидеть и слушать.
Зарайской же, казалось, было совершенно все равно, здесь он или нет. Она крутила вокруг пальцев шнурок, улыбалась самым краешком губ. Чуть насмешливо и чуть скучливо.
— Понравились, — глуховатым голосом сказала она в трубку; шнурок сделал виток вокруг пальцев и замер. Она сидела расслабленно, откинувшись на спинку стула, острые плечи были отведены назад, и согнутый локоть руки, в которой она держала телефон, то прикрывал, то открывал абрис правого соска, просматривавшегося сквозь водолазку.