— Два билета в партере, прошу вас!
— За мой счет! — вмешался ланд-майор.
— За мой! — подскочил живчик Тацит. — Кошечка, запиши на Низы!
Итог подвел мюнцмайстер, пыхтя от усердия:
— За счет города. Неле, ласточка, запиши на казну. Запрос пришлешь завтра, в ратушу.
— Не надо в партере! Я не хочу в партере! — из-за спин кричал гордый Янош, отказываясь жировать за счет казны. — Мне на галерке! Подальше…
Просьбу упрямца пришлось удовлетворить.
* * *
Пожалуй, никто бы не поверил, надень Мускулюс мантию черного бархата, выйди на арену вместо шпрехшталмейстера и объяви в рупор:
— Дамы и господа! Ваше представление интересует меня в последнюю очередь…
Но это было чистой правдой. Сидя во втором ряду партера, он скучал, разглядывая длинноруких гномов-жонглеров, мечущих под купол гроздья шипастых булав и заточенные по кромке кольца. Зевал под остроты коверных глумотворцев. Едва не заснул под взглядом василиска-бельмача. Замученная рептилия пялилась на публику, рождая взрывы ужаса, «подсадке» в проходе сделалось дурно, шуты-буффоны каменели и лопались мыльными пузырями, — а колдун искренне сочувствовал твари, чей взор давно угас от стычки с себе подобным. Музыкальный эксцентрик, в прошлом — избяной шишок-погорелец, исполнял похоронные марши. На гребешках, на липовых балясах, на волыне, иначе кабретте, с мехом из шкуры блуждающей химериссы. Народ радостно подпевал, Мускулюс же страдал зевотой, рискуя вывихнуть челюсть.
Один раз он привстал и высмотрел Яноша на галерке западных трибун. Парень кричал вместе с детьми и хлопал в ладоши. Парню было весело. Счастливый человек… Колдун подумал, что он сам в отрочестве был совсем иным существом: серьезным, обязательным, предпочитавшим зубрежку любым забавам. Приют, позже — суровый волхв Грозната, еще позже — Просперо Кольраун… Наверное, поэтому беспутный Янош вызывал у малефика скрытую симпатию.
Тролли-эквилибристы с тарелями.
Доппельгангеры-антиподы.
Иллюзион «Сансара».
Он еле дождался антракта. Интерес, приведший его в цирк, крылся во втором отделении, между феей с бородой и бойцами на першах. Выйдя в холл, малефик поначалу решил отыскать Яноша и купить парню медовых пряников с брусникой. Но гордец явно прятался от благодетеля, не желая быть обязанным сверх меры. Редкий случай: гордыня у бродяги. Хоть в музее выставляй, для обозрения зевак…
— Возьмите леденчиков, сударь!
— Не надо. Дайте лучше соленых орешков.
Остаток антракта малефик коротал, разглядывая акварели на полотняных стенах холла. Копьеглотатель Герш Тулуп, вольтижер Меровей-сын, престидижитатор Хильперик Ловкач, Адельгейда и Ги Цюльпихи, воздушные атлеты… Дольше всего Мускулюс задержался у лилипутки Зизи, «лихой Гуттаперчинки», как было написано под акварелью.
Зизи изображалась в желто-черном трико, напоминая добрую осу.
Вскоре ударил колокол, и народ повалил обратно в зал. Доедая орешки, Мускулюс прошел на свое место, готовый скучать до победного конца. Но в жизни всегда есть место неожиданностям: реприза коверных была нарушена галопом китовраса Грини. Клоуны брызнули в стороны, лая по-собачьи, а китоврас дернул по кругу, хохоча и распевая басом неприличные арии. На спине Грини — фактически на человеческой его спине, — стоя обеими ногами на лошадином крупе и вцепившись в маленькие рожки, делавшие китовраса пригодным для «Цирка Уродов», трепыхалась лилипутка. Ее гибкое тело выписывало сумасшедшие кренделя. Когда Гриня бил задом, малышку подбрасывало в воздух. Временами начинался «лангский кубарь»: Зизи оказывалась задом наперед, лицом к хвосту китовраса, выпуская спасительные рожки, и лишь умопомрачительная подвижность спасала лилипутку от гибели.
Трибуны взорвались аплодисментами.
Никто из публики не успел понять, что номер — смертелен.
«Да он пьян!» — догадался колдун. Взрослые китоврасы были взбалмошны и непоследовательны, как дети, но их верность дружбе вошла в пословицу. Трезвый, Гриня ни за что не подверг бы напарницу такому риску. Но во хмелю китоврасов охватывала молодецкая удаль, опасная сама по себе, а у этих могучих созданий — вдесятеро. Хорошо еще, что галопирующему певцу не пришло в его буйную голову схватить лилипутку руками: изогнувшись, Гриня вполне мог совершить этот подвиг на всем скаку. Опилки летели градом, отважный берейтор щелкал бичом, тщетно пытаясь вернуть ясность помраченному рассудку китовраса. Шуты делали хорошую мину при плохой игре, корча рожи и кривляясь, но мало-помалу становилось ясно: долго малышке не продержаться. Оса ужалила жеребца, цепляясь со всех лапок. Жеребец понес. Время жизни черно-желтой бестии на исходе.
Еще одна полоска, обернутая вокруг арены. Ну десяток.
Все.
— Гриня, хватит… славный, хороший Гри… — чудом расслышал колдун, когда китоврас пролетал мимо.
На южной трибуне истошно закричал ребенок.
Его крик треснул, разлетелся сотней острых осколков. Раня, вспарывая, отворяя жилы толпы. Через секунду кричали все. Люди вскакивали, женщины кидались в проходы, пытаясь спастись от беды, угрожавшей отнюдь не им; мужчины требовали прекратить, плохо понимая, от кого они это требуют. Рыдали дети, заражаясь паникой. По боковому спуску вниз проталкивался ланд-майор Намюр, стараясь поскорее достичь арены. Неизвестно, что планировал делать бравый ландверьер: вряд ли бы Гриня внял начальственному окрику… Мускулюс припоздал: собирая ману в кулак, он не знал, как лучше сковать лихача, чтобы наездница не пострадала. Даже полный маг не сумел бы навскидку угомонить возбужденного китовраса без последствий. Завалить? — сколько угодно. Сглазить, испортить, завязать узлом путовый сустав? — разумеется. К сожалению, малефик чудесно представлял, чем это может кончиться для Зизи.
А в мгновение ока протрезвить пьяницу до хрустального звона, и не просто пьяницу, а хлебнувшего лишку китовраса… В юности Мускулюс учил наизусть «Сказание о Третьей Попытке». И хорошо помнил, чем закончился аналогичный опыт Вечного Странника, который не нам, смертным, чета.
Из второго ряда Андреа чудесно видел, как пожилой униформист отшвырнул берейтора, выхватив бич-шамбарьер. Манежный бич в его руках щелкнул — щелкнул? взорвался! — с оглушительной резкостью, прямо перед налитыми кровью глазами китовраса. Гриня резко свернул к центру арены, сорвав музыкантам, поддержавшим его пение всем квартетом, блистательное «prestissimo», — но униформист метнул шамбарьер пьянице в лицо, одновременно хватая лилипутку под коленки.
— Alles!
Поддержав толчок, он с места отправил Зизи в двойное сальто. Впрочем, выяснить, где и как закончится приземление крошки, ему не дали: Гриня с хохотом встал на дыбы, молотя копытами наугад. Сейчас колдун мог без помех уложить китовраса в опилки. Только вмешательства Высокой Науки не понадобилось: униформист нырнул под убийственные копыта и взлетел на спину китоврасу.
Служащий оказался тяжеловат. Гриня аж крякнул, присев на задние ноги.
— Сайд тугьен! Харк ыбла м'ахмеза!
Ругался униформист по-тугрийски: эти кочевники испокон слыли виртуозами брани. Гоня китовраса круг за кругом, он не переставал охаживать Гриню кулаком по затылку. А едва проклятый пьяница изгибался, пытаясь отбиваться от всадника руками, дядька умело тыкал растопыренными пальцами в плечевой сустав. Мускулюс впервые видел такой удар. Судя по Грине, шутка получалась болезненной — могучие лапы китовраса повисали плетьми, не дотянувшись до униформиста. Петь «скакун» бросил, вопя благим матом. Идиот-свирельщик зачем-то — наверное, ошалев с перепугу — взбил пеной «Танец гадких утят», квартет подхватил сбивчивый ритм, и в бурном море публики, маслом на волны, пролился смех. Поначалу слабый, робкий, потерянный в нервном гаме, смех рос, ширился, креп исполином, подчиняя и успокаивая.
— Биераз! Ынгыргын ю! Й-ю!
Наконец китоврас сдался: упав на колени, он втянул многострадальный затылок в еще более пострадавшие плечи и разрыдался.
Первой, кто кинулся утешать Гриню, была лилипутка Зизи.
— Маленький! Ну маленький! Хватит, все хорошо… — И к униформисту: — Зверь! Вы убили его! Вы убили его вашим ужасным кулаком! Вас казнить мало!
Униформист, мрачный как ночь, слушал лилипутку и держался за сердце. Возраст…
— Лучший наездник эскадрона, — хрипнул ланд-майор Намюр, стоя рядом с Мускулюсом. Ландверьер тоже держался за сердце; вид у «старины Эрнеста» был не ахти. — Рустам Клещ, хорунжий в отставке. Тугриец по отцу. Мы служили с ним в Вернскую кампанию. Вот где довелось свидеться…
Игла вонзилась в висок малефика. Мягкая, нежная игла, словно кто-то вводил в мозг еловую хвоинку. Вздрогнув, он обернулся, зашарил взглядом по верхам галерки, не сразу сообразив открыть «вороний баньши». Третий глаз впился ножом в алые сполохи возбуждения, горящие над зрителями, в багрец страха, тепло-синюю волну хохота, облегчения… Прошел насквозь. Иголка ели щекоталась в сознании, ведя и направляя. Примерно в том месте, где должен был сидеть Янош, аура шапито проваливалась в лесную чащу. Андреа никогда не видел Ежовой Варежки, но сразу поверил: это она, та самая поляна. Возле кустов ежевельника, пристально глядя на арену, стояла девочка в желтом платьице. Личико куклы; старый лак треснул морщинками. Дитя до крови кусало губы, лоб ребенка шел взрослыми, злыми складками. Гибкие пальчики от возбуждения трепали кустарник, будто шерсть пса, и шипы с хрустом обламывались, цепляясь за нежную кожу.
А на манеже утешала китовраса Гриню лилипутка Зизи.
Малефик знал, что, кроме него, больше никто не видит Лесное Дитя. Морок плохо дается в руки, если не предназначался для обычного зрения. Поэтому вряд ли случайный зритель изумился бы внешнему сходству этих двоих: девочки из Филькиного бора и гуттаперчевой лилипутки из «Цирка Уродов».
За этой правдой Андреа Мускулюс шел на представление. Эту правду держал сейчас за горло. И понятия не имел, что с этой правдой, дери ее Частый Гребень, делать.
Слишком много совпадений. Слишком много.
В самый раз — для авантюрьетты Этьена Скорописца.
И непомерно — для приезда в Ятрицу скромного колдуна.
Уже на улице он сообразил, что Янош на галерке отсутствовал. Побежал спасать акробатку? Поддался общей панике? Будем надеяться, парня не затопчут в свалке…
— Давайте я вас провожу, — вывернулся от входа бдительный Намюр.
— Боитесь, что заблужусь?
— Нет. Просто домой идти не хочу. Племянника с друзьями отправил, а сам лучше прогуляюсь. Старею я, мастер колдун. Вот такие черствые пироги…
Мускулюс кивнул: пошли, мол.
А у служебного входа шпрехшталмейстер бил морду виноватому служителю. Долго, со вкусом, изживая накопленный ужас. Потому что гаденыш не мог объяснить, откуда в ведре с водой, стоявшем у выхода на манеж, оказалась чистая как слеза сливовица.
* * *
На дне лиловой чаши неба одна за другой проступали веселые конопушки звезд. Мать-ночь, одолевая робкое сопротивление, смывала грязь со щек любимого дитяти. Открывались все новые сияющие россыпи; горсть искорок сорвалась вниз. Капли? Слезы? Камешки под ногой Вечного Странника?…
— Я хотел бы, сударь офицер, прояснить сложившуюся ситуацию. Поэтому сразу уведомляю: дочь счастливого архивариуса Гонзалки вернулась домой сама. Без малейшего моего участия. Все, что я знаю, — с девочкой не случилось ничего дурного. Скорее даже наоборот. Если вам после этого угодно продолжить молиться на меня — извольте.
Ланд-майор хотел что-то сказать и открыл было рот, но передумал. Закрыл рот обратно, сделавшись похожим на сома, поперхнувшегося жабой. С минуту шел молча. Лишь каблуки сапог отбивали четкий ритм по брусчатке мостовой. Звезды в небе застыли шеренгами, норовя вытянуться во фрунт.
Наконец сом судорожно дернул кадыком:
— Я вам не верю.
— Сколько угодно.
— В любом случае я не стану об этом распространяться.
Кажется, двое мужчин поняли друг друга. Дармовой славы Мускулюс отнюдь не жаждал. Но и щедро оделять город тревогой — глупо. Одно дело, когда «столичная штучка» находит ребенка и возвращает родителям. Совсем другое дело, когда ребенок пропадал, Нижняя Мама знает где, и вернулся сам собой, наигравшись «в кустиках». Ни к чему народ будоражить: после линьки колдун уедет, жизнь войдет в скучную, будничную колею…
— Мастер Андреа!
— Хвала Вечному Страннику!
— Помогите!
— На вас вся надежда!
Знал же: нельзя на будущее ничего хорошего загадывать! Вот он, дурной глаз малефика…
— Что случилось?
— Тиль! Тиль Швеллер пропал!
— Перестаньте орать! — ланд-майор был уже при исполнении. — Давайте толком, по порядку…
Толком не получилось. Пришлось довольствоваться хором, как в древней трагедии.
После ухода колдуна Шишмарь с Фержеритой вернулись за стол. Не пропадать же добру?! В этом вопросе разногласий меж супругами отродясь не было.
Еды оставалось вайлом, выпивки — хоть залейся, но оба очень старались. Из дома отчетливо тянуло вожделением и перспективой сладостной оргии. О препятствии в виде зачарованных гвардейцев не вспоминалось вовсе. Однако гремучая смесь хмеля и лилльских флюидов произвела на супругов Швеллер странное и совершенно противоположное действие. У Шишки в желудке внезапно открылось «второе дыхание», и он с воодушевлением предался чревоугодию. Фержериту приступ жора обошел стороной: она страстно завидовала мужу, ибо могла пожирать разносолы разве что глазами. Все смешалось в голове милашки Ферж, и когда Шишмарь оторвался от бараньей ноги, то обнаружил пропажу благоверной.
Из-за угла вскоре раздались визгливые вопли, безошибочно подсказав местонахождение любимой. Однако при всех ее несомненных способностях производить столько шума в одиночку Фержерита никак не могла. Да и голоса были разные. Пришлось, икая и топая беременным селезнем, спешить на помощь.
За домом взору Шишмаря, затуманенному брагой, предстала батальная картина маслом. По приставной лестнице Ферж карабкалась к зарешеченным окошкам. О, гневная супруга горела отнюдь не противоестественной страстью к одноименному полу! Страсть оказалась вполне естественной: добраться до паскудниц и выдрать им все волосы. В этих стремлениях девицы отвечали хозяйке полной взаимностью.
Сближению сторон мешали двое капралов. Они усердно стаскивали даму с лестницы и к моменту появления Шишмаря почти преуспели в своем деле.
— Шлюхи! Потаскухи! Я вам зенки-то выцарапаю!
— Лезь сюда, кошелка старая! Мы тебе дырки наладим…
— Эй, валухи! Пустите каргу!
— Укушу, укушу…
— Гадюки подколодные! Мужа моего сглазили! Того и гляди лопнет…
— А тебе завидно, тарань сушеная?!
— Небось, муженек только жрать и горазд!
— Ах ты, сука брехливая… Пустите меня, олухи!
— Пустите ее!
— К нам, к нам!
— Укушу, клянусь мамой, укушу…
Стерпеть насилия над супругой Шишмарь не мог. Подковыляв сзади к капралам, он наладился ухватить вражин за шивороты, нимало не задумываясь о последствиях.
И получил в ухо.
Дальнейшее напомнило Шишке детский кошмар. Перед ним, насупясь, стоял выживший из ума папаша. Таким наследник знавал Леонарда Швеллера в лучшие его годы. «Неужто гад-колдун сдержал обещание?!» — успел с ужасом подумать Шишка за миг до того, как потерял два зуба: клык и левый глазной.
Чудо из чудес: третьего удара не последовало. Папаша вполне удовлетворился состоявшимися плюхами. И выглядел сердитым, но не разъяренным. Как не рассердиться?! — в доме сынуля с супругой, не спросясь, распоряжаются! Стол накрыли — небось, мастера Андреа о чем-то упрашивали. А колдун ушел. От стола?! Значит, обидели. А эти в отсутствие заказчика еще и свару с гвардейцами затеяли.
Как не осерчать?!
Как не сломать единым пинком опоры лестницы? — лети, невестка, горлицей…
Беда одна не ходит. Вернувшись к себе, пострадавшие супруги узнали от соседки, оставленной на хозяйстве, что маленький Тиль не пришел ужинать. Мучимые дурными предчувствиями, сунулись на улицу. Никого. Теплилась надежда, что внук заглянул к деду. Гнев Швеллера-старшего был страшен, но они вернулись. Пусть отец хоть всю морду в кровь разобьет — плевать! Лишь бы Тиль нашелся.