А этот, значит, просто опасен. Мало ли кому проговорится: он же не умеет молчать! И взаперти не удержишь: лезет к конюхам, к рабам, к нимфам… И наверняка же еще своим именем называется.
Помеха для обмана. Для настоящей игры. Для чудной, великолепной игры с Кроном.
«Пойми, невидимка… мальчик обречен. Он был обречен, когда пошла молва про Офиотавра, внутренности которого дарят силу. Его имя, его родство с Геей – смерть для него. Даже если вы выиграете эту войну – его не оставят в покое…»
Мертвый мальчик улыбался синими глазами в начинающее темнеть небо. Напевал. Бабочку увидел: аж дыхание затаил. Поймал на ладонь, зашептал что-то лазурнокрылой.
Ягненочек в загоне. Жертва, не подозревающая, что она уже определена для алтаря.
И только дело времени – когда…
Конечно. Ата же не станет убивать сына Геи, навлекая на себя гнев великой богини. Кто виноват, что мальчик сбежал и попался в лапы к великанам? Какой-то безымянный мальчик.
А Офиотавр – он недавно был на крайнем западе, где у волн Океана скитается безутешная Рея, мать богов. Слыхали?
Дыхание – рваное, хриплое, колышет тонкие ветки кустарника. Крысы в мыслях лихорадку какую-то подцепили: разодрались не на шутку.
Нужно уйти. Отозвать Гипноса. Гестия будет плакать – ладно, пусть. Зевс погневается и перестанет. Может, сам поймет, что это лучший выход. Что лучше сейчас, пока это безвредно для нас, что все равно ведь мальчишку – на алтарь Игры…
Старший притопал назад. Злой, как я с похмелья. Вытащил из котла ужа длиной локтей в семь, хмыкнул – червячок! – сдавил пальцами: только брызнуло.
– Ногу подвернул, ага, – бухнул котел, лысину поскреб. – Жрать хочется.
– Так – это… свежевать будем?
– Кого? – к месту вставил мальчишка. – А мне еще тете Афродите надо ее лошадь вернуть… Ой, ножик…
Наконец-то сообразил – полностью, не полностью, но голову в плечи втянул, глядя на широкое кремневое лезвие, с зазубринами и отколами. Глаза распахнулись в недоумении шире неба, губы дрогнули вопросительно…
Где там Гипнос? Хотя пусть бы не появлялся, пусть бы не видел…
Кривой нож – над испуганным ягненком.
Ягненку ведь все равно – умирать.
Какая разница – раньше? позже? Зарежут на жаркое? Придержат в отдельном загоне – откормят для алтаря?
– Нежный, – хмыкнул великан. – Года два таких не едал.
Его брат неторопливо готовил вертел: отирал от остатков старого козла, а то как бы не пригорело.
Крысы мыслей прыгали, вертелись, кусали друг друга, сливались в единый, пищащий в ушах ком…
Небо готовилось рыдать и в отдалении жалко всхлипывало громом.
Синь пока еще незамутненных небес – в отражении ножа, сливается с синью пока еще широко распахнутых колокольчиковых глаз, ненадолго, сейчас смоется алым, предпиршественным соком…
Ата так и задумала – конечно.
– Оставьте мальчишку.
Мысли-крысы замерли. Дрыгнули лапками – разом.
Сдохли – все, как одна.
Глупость – страшнее яда не сыщешь.
* * *
Тот, что с лысиной и обвислым пузом – сообразил быстрее. Его брат только начал, повернувшись ко мне:
– А ты что за…
А этот второй определил сходу:
– Зараза! – и за дубинку схватился. А я стою на этой поляне дурак дураком, в руке – меч, ни доспехов, ни шлема: хитон и волосы по плечам, как вытолкали. В голове – свалка подохших мыслей, только одна извивается, живая: это вообще я сказал? сделал?
Судьба из-за плеч молчит задумчиво и советов не дает. Этот, Офиотавр, моргает большущими глазами из-под ножа, нож-то никто так и не убрал. Внимание от него отвлечь, что ли, а то ведь и его на жаркое пустят… и меня. Правда, меня скорее в расход, но уж лучше одного, что ли.
– Я сказал – оставьте мальчишку.
– Дядя Аид! – ахнул ягненочек. – А зачем вы тут… они же просто играют… играют?
Все. Отвлекать великанов и не надо: оба в меня вперились, тот, что с ножом, ближе подходит и свою палицу ногой ощупывает. На рожах – счастье несусветное, щербатые усмешки аж за уши поползли, у старшего – за правое, у младшего – за левое…
– Так это… Аид, значит? Так это… того… братик Зевса, значит?
– Слышь, так это… награда за него, ага? Три сотни овец, ага? От Крона тогда приходили, ага?
Три сотни? Обидеться впору, за Зевса, небось, тысячами исчисляют. Или, может, я еще не напакостил отцу как следует?
– Три сотни? Да я вам сам столько дам. Больше дам. Ухожу отсюда с мальцом. Плачу пять сотен овец.
– Так это… жирных?
– Жирных.
Младший призадумался – поскреб башку лезвием ножа, звук – будто по камню полоснуло. А старший заухмылялся с идиотской хитрецой, вертелом покрутил.
– А малец-то этот – тоже шишка какая-то, ага? А если Крон за него нам баранов – ага? Ему ж вроде нужен какой-то сын Геи, а…
Прыжок – и мой меч снизу вонзился великану в брюхо. Вошел с натугой, чуть ли не со скрипом…
Все равно ведь договориться не получалось.
– …га? – договорил крупный и посмотрел вниз удивленно. – Ты чего? Гад, ага!
Нет, не получалось. Вон сейчас младший какую-то мысль родит…
– Так это… если Аид, то он же дядьку Лина прибил!
А сейчас они вспомнят, что дядька Лин был хорошим мужиком, и начнут бить. Меня.
Я рывком выдернул меч, нырнул под вертел – тот прошел над самой головой, но медленно, пока еще в раздумьях… Перескочил через очаг, пять шагов – и буду возле Офиотавра…
– К роще, дурак! Развязывай узел! К роще беги!
Только бежать и осталось, пока они не…
Голубоглазый Офиотавр смотрел на меня с тишайшим, ягнячьим интересом: а что это он несется и орет? А кому орет? А какая это такая игра, что я ее еще не видел?
– К ро…
Передо мной тяжко ударила окованная медью палица, не отклонился бы – в землю бы вдавила. Волосы колыхнулись от густого, чесночного рева, засвистел над ухом кулак размером с мою голову.
Все. Теперь уже только драться.
Резанул мечом по руке, ушел от кривого ножа, рубанул по ноге – чуть кисть не вывихнул…
– Го-го! Кусается, титаненыш…
– Котлом его лови!
Гром наверху уже завывал, рвал звуки от ушей, туча-прожора объелась синевы, вспучилась и зарыдала, задымил костер, через который я сиганул уже в который по счету раз…
– Дядя Аид – это игра, через костры прыгать?
Игра, игра… славная забава, как в детстве, в Кроновом мешке. Тут тебе и плющилки-стучалки, и резалки-кололки, а уж догонялки-ловилки какие!
Посейдон не должен был тут появляться – но будто пролился в память с дождевой водой, дал пинка: «Бей как бог, дурень!»
Меч слился с ладонью, и потянулись тени – от ревущей в небесах тучи, от великанов, от котла, деревьев, глупых, мелких комаров… Дым, полетевший в лицо, обернулся родной темнотой, подземной, предвечной нянькой; мир опустился в безмолвие, когда мы – я и мрак, сделали шаг и вытянули вперед руку, останавливая летящую медную болванку размером с половину моей колесницы.
Лежать, котел. Ты нам не нужен. Лишний в игре.
Тут сейчас будет совсем другая игра: мрак в глазах, мрак в глаза…
– А-а-а! – заревел старший, когда меч (мрак? я?) вонзился ему в брюхо, не как раньше вонзился, а сущностью.
Второй великан упал, отброшенный мановением руки, тоже заорал, но тьма была глуха к крикам, тьма клинком подалась вперед, направляя, подталкивая верной ладонью: сначала первому поперек горла, потом второму – в глаз, а этого, третьего, который от боли корчится – его можно напоследок…
Меч – приказ – сущность – замерли…
Мальчишка бился и выворачивался, будто его опутывали незримые щупальца, захлебывался невидимой дрянью, и чья-то рука хватала за горло: вот-вот хрустнет белая шейка…
«Не выносит зла!» – охнул голос Фемиды в голове, через секунду после того как я отпустил родной мрак – в тени, в ночь, в бездны. Еще не понимая, отпустил.
И мальчик перестал кричать – оказывается, он кричал. Теперь только подвывал, прикрываясь руками. Младенец, который увидел чудовище и забился в угол.
Чудовищем был я.
Братья поднимались на ноги. Старший еще стоял на четвереньках, держался за живот и клял «дурака, мечом растыкался», а младший уже нашарил дубину и зверски таращил глаз. Второй глаз заплыл лиловым – то ли я успел, то ли мрак помог.
Как назло, великан стоял между мной и Офиотавром. Надо было сразу – как с квадригой: пацана в охапку – и на Олимп…
А теперь – хоть ты к Гее взывай, вдруг да защитит сыночка.
Или, может, не к Гее…
– Ну!!! – заорал я, задирая голову в небеса.
Туча дрогнула, перестала рыдать и опасливо отползла подальше, к горизонту. А помощь явилась тут же, без промедления.
Прилетела каменной чашей. Прямо в маковку младшему.
Чаша столкнулась с головой с глухим треском, отскочила, упала набок – и над поляной поплыла одуряющая сонная маковая вонь. Я отскочил, закрывая лицо ладонью, а старший великан не сообразил: кинулся к брату, спросил: «Ты чего?» – потрогал траву – и повалился сверху.
Гипнос спрыгнул на поляну почти сразу и сходу возмутился:
– Кронид, ты дурак, что ли – так орать?! Я уже как раз приглядывался, как их лучше усыплять, а ты под руку… – поднял чашу, посмотрел, можно ли что собрать, – На пару сотен осталось, не больше. А остальным – бессонная ночь. Что ж ты делаешь, а? Ведь мне же теперь икаться будет до следующей ночи. А может, и дольше. А может, жертвы перестанут приносить, храмы строить не будут…
И носом шмыгает: белый бурдюк с несчастьем. Глаза – как у щенка жалобные, а из глаз – торжество: «Ты от меня только благодарностью не отделаешься!»
– Чего тебе?
– Да ничего. Какие могут быть расчеты между друзьями, а? Я ж не Чернокрыл, который сразу – в зубы. Да я за друга…
– Нет у тебя друзей, – сказал я. Подумал было пристроить меч обратно на пояс – раздумал. – Чашу свою прибери. И говори – чем могу отплатить.
Бог сна от обиды вдвое надулся: «У Чернокрыла есть – а у меня нет, значит?! Да чтобы ты знал – у меня половина подземного мира… и Олимпа… и… и титаны…»
Так и прибирал свое зелье, не затыкаясь ни на минуту. И все повторял что-то о том, что раз так – он так придумает, чем оплатить, так придумает…
Я рассматривал храпящих друг поперек друга братьев. Старший лежал хорошо, удобно, горло прямо под луну выставил. Или под меч, это уж как выйдет.
Мальчишка всхлипнул от давно потухшего кострища. «Не выносит зла», – устало напомнила невидимая Фемида.
Кто там знает, что с ягненочком случится, если я тут глотки резать начну.
– Разве тебе не все равно, невидимка? – мягко удивилась Судьба. – Разве не проще будет – чтобы осталось имя…
Проще. Чтобы осталось имя. Призрак быкоголового, за которым носится отец. Чтобы – не на алтарь, а сразу – концы в воду, и нет помех нашей игре – самой настоящей игре, самой прекрасной, в абсолютную победу…
Синие глаза не отражаются на лезвии меча: скован из черной брозны.
– Дядя Аид?
Лезвие дернулось вперед, разрезая веревку.
– Идти сможешь?
Судьба за спиной многозначительно хмыкнула. Ягненочек потянулся, откинул белые кудри.
– Да, наверное… Только мне почему-то спать хочется, очень… А чем это таким пахнет сладким?
Гипнос от своей чаши виновато развел руками: ничего не сделаешь! Вся округа парами мака пропиталась.
Я стряхнул ненужную сонливость: веки отяжелели, тянуло прилечь прямо у разворошенного очага. Вернул клинок в ножны.
– Нужно возвращаться. Ночью здесь опасно.
А не уснуть мы не сможем – и это опасно вдвойне.
Гипнос успел уже улепетнуть, оставив после себя стойкий дурманный аромат сна. Небось, отправился вынашивать – какую благодарность мне навязать. Теперь и мальчишку с ним не отправить. И Гелиос уже до своего дворца добрался…
– Опасно? А как это? Ой, а что это с этими, двумя… А мне еще лошадь надо тете Афродите вернуть…
Мальчишка явно заговаривался, тер глаза рукой. Дать бы ему с десяток затрещин прямо сейчас, да времени в обрез: в северном лесу волки начинают подвывать, быстро темнеет.
А ну-ка…
– Дядя Аид, я же не маленький! – возмутился парень, когда я поднял его на руки. – И не девочка!
Да ты вообще непонятно кто, сын Геи, ягненок на алтаре нашей игры. Вот и лежи смирно, пока я пробую новые умения.
Прикрыть глаза. Отогнать сон: не промахнуться бы. Вернее стрелы нацелиться на Олимп. Шаг…
Стопы колет разрезаемое время. Смутная дорога – не для смертных. Мальчик ежится на руках: неужто все-таки мрак почувствовал…
Два… мир вокруг ломается, оборачивается тысячью нитей, дивным орнаментом на амфоре, болота сливаются с лесами, реки – с небом…
Три.
Под ногами – трава сада Деметры на Олимпе. Пахнет цветущий миндаль.
Два синих родника заглядывают в душу.
– Дядя Аид… а эти великаны…
– Ну?
– Они ведь не взаправду, да? Просто так играют?
«Скажи ему, невидимка. Скажи ему – «нет»».
«Он не услышит».
– Да. Просто играют.
– Я тете Фемиде так и говорю. Ой, какая тут трава душистая! А мягкая-мягкая, как ковер!
Перемещение отняло последние силы, и сонное зелье Гипноса вступило в свои права: подкосило колени, трепетно уложило в траву, замедлило дыхание…
Селена-Луна сияла чуть ли не ярче своего брата, сотней пик колола глаза: зазеваешься, не прикроешь – и в глазах так и отпечатается: чернота ночи, а в ней два серебряных диска.
Я не моргал.
Кудрявый барашек разметался по траве, бесцеремонно подобрался поближе к боку и засопел вовсю. На носу у него сидела ночная бабочка – пушистая, как весенний цветок. Видно, неслась на цвет глаз-колокольцев, а теперь недоумевала: куда девалась голубизна?
«Ты хочешь, чтобы это сказала я, невидимка? – тихо спросила Ананка. – Ты все сделал правильно. Спи, маленький Кронид. Хватит копаться в себе. У тебя будет на это время, когда все кончится».
Так нас и нашли спящими в саду – Деметра, что ли, свои владения обходила и наткнулась. Я проснулся уже от разноголосого визга, когда она позвала остальных. Ах, ребенок спит прямо на траве. Ах, у него все волосики перепачкались, а хитон порвался! Где этот Аид его таскал? А губки, губки какие бледненькие, немедленно нектаром поить и молоком!
Мальчика на руках утащила во дворец Фемида, остальные вокруг нее разве что хороводы не водили. Гестия было дернулась в мою сторону, но Деметра за руку уволокла сестру за собой.
Лиловая бабочка вспорхнула из темно-зеленой, сумеречной травы и пристроилась на ярком хитоне Аты. Богиня обмана пощекотала пышное крылышко. С улыбкой смотрела на меня – сперва сверху вниз, потом снизу вверх, когда я подошел.
– Разочарована?
– Чем? – в глазах – две луны. Серебристые, полные…
– Я испортил твою игру.
– Ты сделал ее более изощренной. Острой. Опасной. Мне нравится это. Давай поиграем так.
Сад был полон пением соловьев и вздохами влюбленных нимф. Деметра жалуется, что после ночей вся трава примята: с кем только успевают?
– У нас под землей говорят: в каждом выборе твоя Ананка. Выбирать надо умеючи. Различать необходимость с жестокостью. Свое желание – с долгом. Но если бы все всегда выбирали только необходимость или только долг – это была бы скучная игра.
И засмеялась, глядя на мое лицо.
– Что ты слушаешь меня, будто я мойра? Я – Ата! Я чушь несу! Иди спать, Кронид, тебе завтра еще на братской охоте развлекаться.
Ах да, свора же, братья, странный вызов Зевса…
Над головой стояла ленивая луна. Богиня обмана покатывалась со смеху.
Ждала какой-то еще прекрасной игры.
* * *
– А Зевс говорил, что будет кабан.
Посейдон поскреб в затылке. Как-то неловко закряхтел, покосился на свое оружие – копье с ясеневым древком и гладкий, длинный нож на поясе.
В самый раз – для небольшой божественной охоты.
Тварь вздыбила черные иглы на загривке, оскалила клыки – длиннее среднего меча, кривые и в засохшей крови – и издевательски хрюкнула.