У меня с самого начала было дурное предчувствие по поводу «Двенадцатой ночи». Киттредж убедил нескольких своих товарищей по борцовской команде прийти на прослушивание. Ричард раздал четверым из них, как он сам выразился, «небольшие роли».
Но Мальволио — не «небольшая роль»; на роль самонадеянного и самовлюбленного дворецкого Оливии, которому внушают, будто бы графиня к нему неравнодушна, был выбран тяжеловес из борцовской команды, нытик и ворчун. Вынужден сказать, что Мэдден, мнивший себя вечной жертвой, оказался удачным выбором; Киттредж сообщил нам с Элейн, что Мэдден страдает от синдрома «последнего в очереди».
В то время все борцовские поединки начинались с самой легкой весовой категории; тяжеловесы боролись в последнюю очередь. Если счет был примерно равным, все зависело от того, кто победит в тяжелом весе — а Мэдден обычно проигрывал. У него вечно был такой вид, как будто его обманули. Как искренне этот Мальволио, которого заперли, приняв за сумасшедшего, негодовал на свою судьбу: «Никого в мире не обижали так жестоко», — скулил Мэдден на сцене.
— Когда тебе нужно будет войти в роль, Мэдден, — объяснял Киттредж своему незадачливому сотоварищу, — просто вспомни, как нечестно быть тяжеловесом.
— Но это и правда нечестно! — возмутился Мэдден.
— Из тебя получится отличный Мальволио. Я это предвижу, — снисходительно сказал ему Киттредж.
Другой борец — один из легковесов, старавшийся во что бы то ни стало остаться в своей категории, — был выбран на роль приятеля сэра Тоби, сэра Эндрю Эгьючика. Этот парень, по имени Делакорт, был тощим как смерть. От постоянного обезвоживания у него то и дело пересыхало во рту. Он полоскал рот водой из бумажного стаканчика — и затем выплевывал воду в другой стаканчик.
— Делакорт, не перепутай стаканы, — говорил ему Киттредж. (Однажды я слышал, как он назвал Делакорта «Два стакана».)
Нас бы не удивило, если бы Делакорт упал в голодный обморок; в столовой его видели нечасто. Он то и дело проводил рукой по волосам, чтобы убедиться, что они не выпадают.
— Потеря волос говорит о том, что организм голодает, — серьезно сообщил нам Делакорт.
— Потеря здравого рассудка тоже, — сказала ему Элейн, но это замечание Делакорт пропустил мимо ушей.
— Почему бы Делакорту просто не перейти в следующую категорию? — спросил я Киттреджа.
— Потому что тогда из него отбивную сделают, — сказал мне Киттредж.
— А-а.
Два остальных борца стали капитанами кораблей. Один из капитанов не очень важен — это капитан потерпевшего крушение корабля, друг Виолы. Не помню, как звали того борца, который играл его. Второй капитан — это друг Себастьяна, Антонио. Я боялся, что Ричард возьмет на эту роль Киттреджа, поскольку Антонио должен быть храбрым и бесшабашным. В дружбе Антонио и Себастьяна есть такая искренняя привязанность, что я тревожился, как она у меня получится — если Антонио будет играть Киттредж.
Но либо Ричард почувствовал мою тревогу, либо он понимал, что ставить Киттреджа на эту роль нерачительно. Скорее всего, Ричард с самого начала приберегал для Киттреджа роль получше.
Борец, которого Ричард выбрал на роль Антонио, был симпатичный парень по имени Уилок; ему удалось в полной мере выразить неустрашимость удалого капитана.
— Уилок мало что еще может выразить, — поделился со мной Киттредж. Я был удивлен, что Киттредж смотрит свысока и на товарищей по команде; до того я думал, что он презирает только таких, как я и Элейн. Но теперь стало ясно, что я недооценил Киттреджа: он смотрел свысока на всех.
Ричард дал ему роль Фесте — лукавого и порой жестокого шута. Как и другие шекспировские шуты, Фесте умен и дерзок. (Известно, что шуты у Шекспира зачастую мудрее, чем высокородные господа; шут в «Двенадцатой ночи» — как раз из таких умных дураков.) В большинстве постановок этой пьесы, что мне довелось увидеть, Фесте срывает львиную долю аплодисментов. В конце той зимы 1960 года Киттредж сорвал не только аплодисменты.
Я должен был догадаться, увидев тем вечером синий огонек в окне спальни Элейн, что этот свет в самом деле служил — как окрестил его Киттредж — маяком. Киттредж оказался прав: ночник с синим абажуром светил для него.
Когда-то я воображал, будто синий свет в окне Элейн был последним, что смутно видел, замерзая, старик Грау. (Пожалуй, это я притянул за уши. Доктор Грау ударился головой; он потерял сознание в сугробе. Старик Грау, скорее всего, не видел никакого света, даже смутно.)
Но что увидел в этом синем свете Киттредж — что в этом маяке придало ему уверенности? «Я сама поощряла его, Билли», — скажет мне потом Элейн; но тогда она молчала; я понятия не имел, что она трахается с ним.
И все это время мой славный отчим Ричард Эбботт таскал презервативы мне.
— Просто на всякий случай, Билл, — говорил Ричард, преподнося мне очередную упаковку. Мне они были ни к чему, но я с гордостью хранил их. Время от времени я мастурбировал в одном из них.
Конечно, надо было мне дать дюжину (или побольше) презервативов Элейн. Я бы как-нибудь набрался храбрости вручить их все Киттреджу, если бы я только знал!
Элейн ничего не сказала мне, когда узнала, что беременна. Был уже весенний семестр, и «Двенадцатой ночи» оставалось всего несколько недель до премьеры; мы уже некоторое время репетировали без сценария, и получалось все лучше. Каждый раз мы просто валились от хохота, когда дядя Боб (сэр Тоби Белч) возмущался: «Или ты думаешь, что если ты добродетелен, так уже не должно быть ни пирожков, ни пива?».
У Киттреджа оказался сильный голос — он был довольно хорошим певцом. Фесте поет сэру Тоби и сэру Эндрю Эгьючику «Где ты, милая, блуждаешь?» — такую красивую, но печальную песенку. Она еще заканчивается словами «Юность — рвущийся товар». Нелегко было слушать, как Киттредж исполняет эту песню, красиво, но с легкой насмешкой — характерной для них обоих: для Фесте и для Киттреджа. (Когда я узнал, что Элейн беременна, я вспомнил еще одну строчку, из середины песни: «Все пути приводят к встрече».)
Ясно, что «встречи» Элейн и Киттреджа проходили в спальне Элейн на пятом этаже общежития. Супруги Хедли по-прежнему ездили смотреть кино в Эзра-Фоллс с Ричардом и моей мамой. Я помню, что там иногда показывали и неэротические фильмы с субтитрами. В том году в Вермонте был популярен фильм Жака Тати — «Мой дядюшка» или, может, «Каникулы господина Юло»? — и я тоже поехал смотреть его в Эзра-Фоллс.
Элейн не хотела ехать; она осталась дома.
— Это не про секс, Элейн, — уверяла ее моя мама. — Он французский, но это комедия — очень легкий фильм.
— Не хочется мне легкого — и комедии не хочется, — сказала тогда Элейн. Ее уже тошнило на репетициях «Двенадцатой ночи», но никто не догадывался, что у нее токсикоз.
Может, тогда-то Элейн и сказала Киттреджу, что залетела от него, — когда мы вместе с ее и моими родителями смотрели фильм с субтитрами в Эзра-Фоллс.
После того, как Элейн узнала, что беременна, она в конце концов рассказала об этом маме; либо Марта Хедли, либо мистер Хедли, по-видимому, сообщили Ричарду и моей матери. Я лежал в постели — разумеется, в лифчике Элейн, — когда мама ворвалась ко мне в спальню.
— Не надо, Золотко, не переживай так, — услышал я голос Ричарда, но мама уже включила свет.
Я сел в постели, придерживая лифчик Элейн так, как будто прикрывал свою несуществующую грудь.
— Посмотри только на себя! — закричала моя мать. — Элейн беременна!
— Это не я, — сказал я; она залепила мне пощечину.
— Конечно, не ты — я знаю, что это не ты, Билли! — ответила мама. — Но почему не ты, почему это был не ты?! — она выскочила из моей комнаты, рыдая, и ко мне вошел Ричард.
— Это, наверное, Киттредж, — сказал я Ричарду.
— Ну, Билл, — конечно, это Киттредж, — сказал Ричард. Он присел на край моей кровати, изо всех сил стараясь не замечать лифчика. — Придется тебе простить свою маму — она расстроена, — сказал он.
Я не ответил. Я думал о том, что сказала мне миссис Хедли, — о «некоторых вопросах сексуальности», которые расстраивают мою мать. («Билли, я знаю, что она кое-что скрывает от тебя», — сказала Марта Хедли.)
— Думаю, Элейн придется на время уехать, — сказал Ричард.
— Уехать куда? — спросил его я, но либо Ричард не знал, либо не хотел мне говорить; он только помотал головой.
— Билл, мне правда жаль — я обо всем этом, — сказал Ричард. Мне только недавно исполнилось восемнадцать.
И вот тогда я понял, что больше не влюблен в Ричарда — ни капельки. Я знал, что люблю Ричарда Эбботта — я до сих пор люблю его, — но тем вечером я обнаружил кое-что, что мне в нем не нравилось. В некоторых отношениях он был слабым — он позволял моей матери вертеть собой. Я понял: что бы ни скрывала от меня мама, Ричард также будет молчать об этом.
Такое случается со многими подростками — наступает момент, когда ты переполняешься недоверием и обидой по отношению к тем взрослым, которым некогда безоговорочно доверял. С кем-то это происходит раньше, но мне только-только стукнуло восемнадцать, когда я попросту перестал слушать маму и Ричарда. Я стал больше доверять дедушке Гарри, я все еще любил дядю Боба. Но Ричард и мама отошли в ту область недоверия, где уже находились бабушка Виктория и тетя Мюриэл. тетю и бабушку я старался игнорировать из-за вечных придирок и язвительных замечаний. От Ричарда и мамы я отдалился из-за их скрытности.
Что касается супругов Хедли, они «отослали» Элейн поэтапно. Могу лишь догадываться, что произошло между миссис Киттредж и семейством Хедли — сделки, которые заключают взрослые, нечасто объясняют детям, — но мистер и миссис Хедли разрешили матери Киттреджа отвезти Элейн в Европу. Не сомневаюсь, что Элейн хотела сделать аборт. Марта Хедли и мистер Хедли, видимо, согласились, что это лучший выход. Миссис Киттредж, конечно, добивалась именно этого. Полагаю, что, будучи француженкой, она знала, где в Европе можно сделать аборт; поскольку она была матерью Киттреджа, вероятно, ей уже приходилось иметь дело с незапланированной беременностью.
В то время я думал, что парню вроде Киттреджа уже приходилось избавляться от нежеланных детей — это мне было легко представить. Но я полагал также, что и самой миссис Киттредж приходилось выбираться из передряг — когда она была моложе, я хочу сказать. Трудно объяснить, с чего я это взял. Как-то раз я стал свидетелем разговора на репетиции «Двенадцатой ночи»; я случайно проходил мимо, когда услышал спор Киттреджа и Делакорта — того парня, что полоскал рот из стаканчика. Мне показалось, что Делакорт напуган, но ничего удивительного в этом не было — Киттреджа боялись все.
— Нет, я не то имел в виду — я просто сказал, что из всех матерей, которых я встречал, она самая красивая. Твоя мама выглядит лучше всех — вот и все, что я сказал, — взволнованно говорил Делакорт; он отхлебнул из стаканчика и сплюнул.
— Если она вообще чья-то мать, ты это хотел сказать, — сказал Киттредж. — Выглядит она не очень-то по-матерински, а? Выглядит она так, будто напрашивается на неприятности — вот как она выглядит.
— Я не говорил, как именно она выглядит, — настаивал Делакорт. — Я просто сказал, что она очень красивая. Она самая красивая из всех мам!
— Может, она не похожа на мать, потому что никакая она не мать, — сказал Киттредж. Делакорт, похоже, был слишком испуган, чтобы ответить; он молча продолжал полоскать рот и сплевывать, крепко сжимая свои стаканчики.
На мысль о том, что миссис Киттредж, возможно, приходилось выбираться из передряг, меня навел сам Киттредж; это ведь он сказал: «Выглядит она так, будто напрашивается на неприятности».
Вполне вероятно, что миссис Киттредж помогла Элейн не просто так; возможно, сделка, которую она заключила с семьей Хедли, позволила Киттреджу остаться в школе. «Аморальное поведение» было официальным основанием для исключения из академии Фейворит-Ривер. Обрюхатить дочь преподавателя — не забудьте, Элейн еще не было восемнадцати, по закону она считалась несовершеннолетней — на мой взгляд, такой поступок безусловно попадал в категорию низменного и развращенного поведения, однако Киттреджа не исключили.
— Ты едешь с матерью Киттреджа — вдвоем? — спросил я Элейн.
— Конечно, вдвоем, Билли, — кто там еще нужен? — ответила Элейн.
— Но куда именно в Европу? — спросил я.
Элейн пожала плечами; ее все еще тошнило, хотя уже не так часто.
— Какая разница, куда именно, Билли? Жаклин знает какое-то место.
— Ты зовешь ее Жаклин?
— Она попросила называть ее Жаклин, а не миссис Киттредж.
— А-а.
Ричард взял на роль Виолы Лору Гордон; Лора в этом году должна была окончить школу в Эзра-Фоллс. Если верить моей кузине Джерри, Лора уже «давала» — я ничего такого не заметил, но Джерри была, похоже, осведомлена о подобных вещах. (Джерри уже вырвалась на волю из средней школы Эзра-Фоллс и теперь училась в колледже.)
Если грудь Лоры Гордон была слишком развитой для Хедвиг в «Дикой утке», то на Виолу, которая должна была притворяться мужчиной, она уж точно не подходила. (Лору пришлось перетянуть эластичными бинтами, и все равно полностью расплющить ее грудь не удалось.) Но Ричард знал, что Лора может быстро выучить роль; и несмотря на то, что на мою сестру-близняшку она нисколько не походила, Виола из нее получилась неплохая. Шоу продолжалось, хотя Элейн пропустила представления; она задержалась в Европе, и мне оставалось лишь догадываться, что она, должно быть, восстанавливается после операции.
«Двенадцатая ночь» завершается песней шута. Фесте остается на сцене один. «Тут как раз и ветер и дождь», — четырежды повторяет припев Киттредж.
— Бедняжка, — сказал мне Киттредж об Элейн. — Так не повезло — это ведь был ее первый раз и все такое.
И в очередной раз я не нашелся с ответом.
Если немецкий и стал даваться Киттреджу лучше или хуже, чем раньше, я этого не замечал. Я не видел лица мамы, когда она смотрела на своего отца в роли Марии. Я был так расстроен из-за Элейн, что позабыл о своем намерении проследить за суфлером.
Когда я сказал, что мистер и миссис Хедли отсылали Элейн «поэтапно», то имел в виду, что та поездка в Европу — не говоря уже об очевидной ее причине — стала только началом.
Супруги Хедли решили, что их квартира в общежитии мужского интерната — не самое подходящее место для Элейн, чтобы окончить школу. Они отправили ее в женский интернат, но только по осени. Весенний семестр 1960 года Элейн не засчитали, и ей предстояло снова пойти в десятый класс.
Официально объявили, что у Элейн случился «нервный срыв», но в таком маленьком городке, как Ферст-Систер, Вермонт, все понимали, что к чему, если старшеклассница вдруг бросает школу. В академии тоже знали, что произошло с Элейн. Даже Аткинс догадался. Я встретил его после очередного занятия с миссис Хедли в музыкальном корпусе академии, вскоре после того, как Элейн и миссис Киттредж отплыли в Европу. Миссис Хедли была сражена тем, с какой легкостью мне давалось слово «аборт»; она отпустила меня на двадцать минут раньше, и на площадке между первым и вторым этажом я столкнулся с Аткинсом. Я видел, как в голове у него пронеслось, что время для его визита к миссис Хедли еще не подошло, но из-за слова «время» он не мог произнести это вслух. Вместо этого он спросил:
— Что еще за срыв такой? С чего бы у Элейн сдали нервы?
— Думаю, ты сам знаешь, — сказал я ему. Встревоженное лицо Аткинса напоминало мордочку зверька, но зато у него были ярко-синие глаза и гладкая, как у девушки, кожа. Как и я, он учился в предпоследнем классе, но выглядел младше своих лет — он еще не начал бриться.
— Она беременна, да? От Киттреджа, да? Все так говорят, а он и не отрицает, — сказал Аткинс. — Элейн была милой, правда — по крайней мере, мне она всегда говорила что-нибудь милое, — прибавил он.
— Элейн и есть милая, — сказал я ему.