***
«Только бы она дышала, только бы выжила», — лихорадочно бьётся мысль, а пальцы жмутся к груди Мун, пытаясь уловить биение сердца. Моя маленькая девочка прижата ко мне, содрогается от бешеной скачки, и всё, чего я боюсь — просто не успеть. На меня надвигается белый дворец. — Лекаря! Лекаря! — надрываюсь, взлетая по скальной дороге, пугая всех окровавленным видом. Конь, отнятый у предателей, хрипит, почти падает. — Лекаря! — Затормозив перед стражником, на миг выпускаю моё сокровище из рук, передаю молодому воину, чтобы спрыгнуть и тут же снова схватить, прижать безвольное тело. Взлетаю по крыльцу. — Ко мне! Лекаря! — Мелькают золото и ажурные украшения, слепят яркие краски и солнечный свет. Гомонят слуги и стража. Кручусь, вглядываясь в калейдоскоп побледневших лиц. — Лекаря! Целителя! Всех! С измождённым Эгилем сталкиваюсь на своём этаже. Спешит навстречу, придерживаясь за сердце, но я могу думать только о здоровье Мун. Вношу её в свои комнаты, бегом, к кровати, опускаю хрупкое тело на шёлк покрывала. Мун кажется такой бледной и беззащитной, что хочется закрыть её собой от этого безумного мира. — Что с ней? Что с ней? — исступлённо шепчу, сжимая её тонкие пальчики: слишком холодные, страшно безвольные. — Она просто стала падать, не могу привести её в чувства! — Отойдите. — Эгиль решительно отстраняет меня и прижимает ладони к вискам Мун. Я мечусь из стороны в сторону, закусывая кулак. Лицо Мун неподвижно, грудь еле вздымается, а губы Эгиля вздрагивают, будто он читает заклинание. У меня обрывается сердце. Отступив, Эгиль дрожащей ладонью стирает со лба испарину: — Ничего страшного. — Но… — Сонное зелье. Доза великовата, но лучшее лекарство в данном случае — отдых. — Он тяжело опускается на край постели. Стискиваю кулаки. Задаю страшный вопрос: — Ей что-нибудь сделали? На миг взгляд Эгиля становится недоуменным, потом целитель осознаёт вопрос и кладёт ладонь на живот Мун. — Всё в порядке. Я понимаю, что не дышал. Выдыхаю. Хрипло благодарю: — Спасибо… Тебе лучше отдохнуть. — Это уж точно. — Эгиль упирается ладонями в колени и медлит. — Как Сигвальд? — Кости собрал, скрепил, а дальше пусть всё идёт естественным путём. Крякнув, Эгиль приподнимается, его ведёт в сторону. Я успеваю поддержать старика и снова шепчу: — Спасибо, спасибо тебе за всё. Моя благодарность… — Это меньшее, что я могу сделать для завоевателя, который удержался от того, чтобы стать деспотом, — бормочет он, напоминая об условиях его службы мне. Невольно улыбаюсь, похлопываю его по плечу: — Отдохни хорошенько. Кивая, он уходит относительно твёрдой походкой. От сердца отлегает. Разворачиваюсь, смотрю на беспомощно приоткрытые губы Мун, на тугие выпуклости грудей, звонкий изгиб талии. С ней ничего не случилось. Я успел её защитить. Со стоном выдохнув, обессилено сажусь на край постели. Сжимаю холодную руку Мун. — Тебе больше не надо бояться, — зачем-то шепчу вслух. — Никому не позволю тебя обидеть, никому, слышишь? Она, конечно, не слышит. Да и какое ей дело до меня. Засохшая кровь стягивает кожу, напоминая о моём жутком виде. Вместо одежды — лохмотья, и как же это напоминает молодость, то наивное время, когда я считал, что власть способна защитить. Но надо признать: хотя полной безопасности я не добился, намного приятнее, справившись с врагами, отдыхать в просторных покоях под охраной стражи, а не носиться по пустыне и степям, выискивая новое убежище. Ещё раз сжимаю руку Мун, улыбаюсь и поднимаюсь. Нужно привести себя в порядок. Срываю остатки шаровар. Зову слуг и требую воды. Чужая кровь царапает кожу, шелушится. В купальне я встаю в широкий таз, и служанки опрокидывают на меня кувшины тёплой воды. Она окрашивается в багряный. Особенно сложно промыть гриву слипшихся волос. И хотя сражение не шло ни в какое сравнение с прежними битвами, я ощущаю себя каким-нибудь богом войны. У всех они разные, но одинаково рады искупаться в крови врагов. И грустно и смешно: все усилия защитить семью привели к тому, что мне опять пришлось действовать своими когтями и зубами.
***
«Быть полководцем проще, — в который раз ворчит про себя Фероуз, измученный разборками с заговорщиками. Но куда сильнее он злится на своего старого друга. — Император он, как же. Как был слепцом, так им и остался». У Фероуза после колдовства и бешеной скачки, после всех отданных распоряжений и прослушанных отчётов об арестах и обысках, ужасно болит голова. Но всё же он думает о том, что Мун надо было выдавать не за принца. Ещё раньше у Фероуза возникло ощущение, будто Император к ней не равнодушен, а теперь он в этом уверен, и ему невыносимо грустно. В отличие от Императора, Фероуз знает, что такое любовь, ценит её и считает, что достиг столь многого благодаря крепкому тылу. Порой он очень сожалел, что у его друга такого тыла нет, но понимал, что разуму чувства не подвластны, и потому ему вдвойне обидно, что когда нашлась девушка, способная растопить лёд в сердце друга, тот отдал её другому. Фероузу обидно едва ли не до слёз, но: «Переиначивать поздно… Глупец», — вздыхает он и заходит в покои Эгиля из первых рук узнать, что ждёт принца. Обессиленный лекарь полулежит в кресле, уставившись на стену, где в подробностях нарисовано человеческое тело, кости, органы и кровотоки. — Как принцесса? — Фероуз присаживается на кушетку, вытягивает ноющие ноги. — Легко отделалась. Сон, пару чашек восстанавливающих отваров — и всё пройдёт. — А Сигвальд? Эгиль тяжко вздыхает: — Даже в лучшем случае он надолго прикован к постели. Я сделал всё возможное. — Благодарю. Благодарность Императора… — …не будет знать границ. — Эгиль слабо взмахивает рукой и смотрит на Фероуза огромными совиными глазами. — Я очень устал и ценнее любого золота для меня сейчас несколько часов сна. — Да, конечно, — поднимается Фероуз, предчувствуя, что ближайшие несколько недель его старческие колени останутся без магического врачевания. У двери его останавливает слабый оклик Эгиля: — Я хотел кое-что обсудить. — Что? — оборачивается Фероуз. Но Эгиль склоняет голову, помахивает рукой: — Нет-нет, ничего серьёзного. Наверное, я ошибся от усталости. — Ошибся в чём? — Так, глупость, — отмахивается сухой морщинистой рукой Эгиль. — Что-нибудь не так с ногой Сигвальда? — Кроме того, что колено раздроблено? — усмехается Эгиль, и морщины на его измождённом лице углубляются. Фероуз слишком устал, чтобы выпытывать правду. Он кивает и оставляет старого лекаря в покое, даже не догадываясь, что причина беспокойства Эгиля его бы порадовала: во время магического обследования Мун тому показалось, будто она ещё не принадлежала ни мужу, ни иному мужчине. Но Эгиль склоняется к мысли, что скорее он ошибся от усталости, чем юный и полный сил принц не воспользовался супружеским правом.
***
Тщательно вымывшись, возвращаюсь в спальню. Мягко ступаю по зебровым шкурам, но сидящий спиной ко мне Фероуз разворачивается в кресле. — Как Сигвальд? — спрашиваю я, и сердце сжимается: сейчас, когда Мун в безопасности, я острее переживаю за сына. Не думал, что привязанность к нему после многих потерь сильна. «Моя плоть и кровь», — понимаю я, вспоминая слабенького малыша, которого взял на руки после смерти его матери. Он выжил. Он тоже нуждается в моей защите. Губы Фероуза изгибаются в мягкой, совсем не язвительной улыбке. Краем глаза слежу за Мун: она неподвижно лежит на постели, блики свечей мерцают на волосах, превращая их в расплавленное золото. Сердце обмирает от восхищения и нежности. Я читал любимые стихи Сигвальда, испытываемое мной в них называется предчувствием или признаками любви. «Не может быть», — уверяю себя и невольно усмехаюсь: просто не может быть, чтобы боги, столько лет меня хранившие, поступили так подло. — Время покажет, — отзывается Фероуз, и я не сразу понимаю, о чём он. Потом осознаю, киваю. Проводя рукой по влажным прядям, замечаю: — Как всё это не вовремя. — К сожалению, предатели не имеют привычки согласовывать свои действия с теми, кого они предают, — разводит руками Фероуз. Хочется сесть рядом с Мун, но в последний момент сворачиваю и опускаюсь на свободное кресло. Мы с Фероузом смотрим друг другу в глаза. — По краю прошли, — тихо произносит он. — По самому краю, — киваю я и, мотнув головой, куда бодрее продолжаю: — Ну, что там с предателями? Подёргивая бороду, Фероуз отчитывается об арестах и первых показаниях соучастников покушения. В очередной раз убеждаюсь: люди — неблагодарные жадные скоты, и чем выше их положение — тем они неблагодарнее и жаднее. Тошно от осознания лицемерия окружавших меня чиновников и знати. — Я бы хотел поговорить о сыне Гарда, — мягко начинает Фероуз. Вскидываю брови: — Причём здесь сын нашего младшего мага? — Безалаберный юноша, он ввязался в заговор, но я уверен, что Гард ничего не знал. У него было много проблем с Арном, он отчаялся его воспитать и сослал в провинцию, но тот… Меня захлёстывает гнев. — Он покусился на Мун, — выдавливаю цепенеющим голосом. — Это непростительно. — Но его отец… — Пусть посидит под арестом, пока подробности участия его сына не выяснятся. — Мой дорогой друг, — Фероуз подаётся вперёд. — Очень трудно выяснить что-то у трупов. Нервная усмешка срывается с моих губ, тру лоб: — Да, я был несдержан. Фероуз скашивает взгляд в сторону Мун, снова смотрит на меня. Накручивает бороду на палец. В тёмных глазах друга читаю: «Ты потерял контроль из-за неё». Лет двадцать назад я бы поспорил, но сейчас нет ни сил, ни желания отрицать очевидное: я не мог остановиться из-за того, что они причинили вред Мун. Примирительно напоминаю: — Я устал и ты, думаю, тоже. Давай оставим дела дознавателям и отдохнём, а завтра обсудим всё на свежую голову. — Хорошо, — не отпуская бороды, кивает Фероуз. Спальню он покидает очень задумчивым, и я чувствую его желание что-то сказать — это может касаться Мун и моего опрометчивого решения женить её на Сигвальде. И я очень благодарен, что Фероуз уходит молча. Спальня погружается в тишину. Лёгкое потрескивание свечей разбавляет её тяжесть. Я вдруг остро ощущаю объём просторной спальни, бесчисленные коридоры дворца, скалу, на которой он стоит. Сефид белой пушистой тенью выскальзывает из пола. Дух барханной кошки, зародившийся в моём доме, отпоенной моей кровью видящего духов, придававшей им невероятную силу, подходит ко мне и точно обычное животное трётся о ногу. — Всё будет хорошо, — обещает она мурлыкающим вкрадчивым голосом. — Знаю, — улыбаюсь в ответ. — А теперь иди к Сигвальду. Ты нужна ему больше, чем мне. Она пристально смотрит мне в лицо. Мы оба знаем, что в доме, где лежит мой сын, ногу которого нельзя тревожить, она быстро ослабеет. Кивнув, Сефид ныряет в пол. Итак, я один на один с Мун. Поворачиваюсь к кровати. Нас только двое здесь, никто не посмеет войти… Подхожу к Мун. Она крепко спит, даже скачка на коне не помогла ей очнуться. Сажусь рядом. Мгновение забытья — и пальцы уже лежат на нежной щеке Мун, касаются её волос, губ, скользят по плечам. Я так и не приказал раздеть, обмыть и переодеть Мун, и внутри всё трепещет от желание сделать это самому, касаться её, любить… Какой невыносимый соблазн.
ГЛАВА 21. Зов — Беги, — шепчет рокот в темноте. — Беги от него… Он убийца. На его руках кровь твоей семьи… Беги… Беги… Голос похож на шум прибоя. Я во тьме. Хочу вырваться, но скована невидимыми путами, что-то охватывает меня, тянет во мрак, в воду. — Беги, — надрывается голос. — Ты должна бежать из белого дворца. Должна спрятаться. Беги… Беги… Убегай от него, он твоя смерть. Но сбежать хочется только от этого подавляющего голоса, от его требования. Вырываюсь, дёргаюсь, и надо мной вспыхивает свет. Рвусь к нему. Меня захлёстывает тёмными волнами, шелест воды топит крик: — Ко мне! Беги ко мне, я защищу, защищу от… Рывком высвобождаюсь из тьмы. В комнате сумрак, сквозь решётки в окне пробивается свет, пронизывает багряно-золотую комнату. Дворец, это дворец! Воспоминания накатывают удушьем, я приподнимаюсь и тут же валюсь на подушки и шелка. Я в тонкой сорочке. Смотрю на вздрагивающие руки: под ногтями нет следов крови, которые должны были остаться, если я царапала лицо Ингвара. Значит ли это, что всё страшное привиделось? Оглядываю комнату… это спальня Императора, и меня обжигает жаром. Вместо того чтобы выскочить из постели, я глубже зарываюсь под одеяло. Оно пахнет корицей, как Император. Закрыв глаза, представляю, как он лежал тут, спал… «Стыдно, тебе должно быть стыдно», — укоряю себя, но не могу отказаться от этого странного удовольствия. Только приход обеспокоенных моим здоровьем родителей вырывает меня из постели Императора.
***
Солнце нещадно палит Новый Викар. С трона на высоком помосте смотрю на толпу, жадно растаскивающую одежду, волосы и отрубленные части тел только что казнённых заговорщиков. — Какая ирония, — горько усмехаюсь я, — эти преступники гордо уверяли, что борются за свободу своего народа, и теперь этот народ растаскивает их на амулеты и обереги. — И это нас они называют дикарями, — мрачно произносит стоящий рядом Фероуз. — Ни один наш соотечественник не потащит домой мертвечину. Это притягивает злых духов и в целом мерзко. Пощипывая бороду, он брезгливо кривит губы. Его слова напоминают о глупой легенде, будто я держу у себя сушёные головы врагов и членов королевской семьи. Горожане практически втаптывают в мостовую своих неудачливых «спасителей». Вёрткий парнишка бросается прочь с чьей-то головой. «Может, надеется продать её родственникам убитого?» — надеюсь я. Ни капли не сочувствую проигравшим, но противно думать, что их головы украсят дома моей столицы. Лёгким движением руки подзываю стражника, приказываю: — Проследите, чтобы все головы и туловища вернули семьям. Тот кивает и уходит, но я успел прочитать на его лице замешательство. — Задал ты им работёнки, — бормочет Фероуз. Лишь дёргаю плечом: самому это всё не нравится, но надо показать, что ждёт посягнувших на мою семью. К помосту подводят последнюю группу пленников — мелкие горожане и жрец воды. Всего лишь исполнители, но и они должны заплатить. Они боятся, только бледный жрец ведёт себя более менее достойно. Когда его голову прижимают к окровавленному пню, он начинает трястись. Шестеро палачей в забрызганных кровью белых масках синхронно опускают топоры. Толпа счастливо ревёт, первые ряды умываются кровью. И я невольно думаю, как они жалки в своей попытке приобщиться к воинственным богам, ведь им вряд ли доводилось убивать врагов в битве. Они пытаются ощутить то, что по опыту знаю я, Фероуз и многие из моих воинов. Хочется отвернуться от убогого наслаждения смертью, но смотрю на помост с телами. Выслушиваю последние слова моего главного Голоса, напоминающего, что боги хранят меня и мою семью. Слуги выносят на площадь корзины с хлебом и вином, в страшной давке раздают угощения. — За здоровье Императора, принца и принцессы! — кричат со всех сторон. Мне подносят вино. Золото кубка сверкает на солнце, я жмурюсь, поднимаю его, киваю людям и пью. Официальная часть наказания закончена, осталось разобраться с младшим магом и несколькими подозреваемыми, но главное — я наконец могу сходить к сыну. Государственные дела отнимают ужасно много времени.
***
Уже несколько часов Фрида сидит неподвижно рядом со спящим принцем Сигвальдом. Никогда в жизни она не видела таких красивых мужчин, сердце её то бешено стучит, то обмирает. «Как же Мун повезло, — Фрида прижимает ладонь к груди. — Как хорошо быть принцессой». Молодые люди, часто посещавшие её дом и ухаживающие за ней, говорили, что Мун выдали за принца, чтобы упрочить его права на престол. Фрида понимает, это правильно, и принцесса достойна принца, она должна оказаться на троне, чтобы после смерти Императора не началась война за власть, но с другой стороны… С другой стороны Фрида безумно хочет прикасаться к Сигвальду, спать с ним. Она согласна даже на судьбу бесправной наложницы, но предложить не осмеливается, ведь после двух лет разлуки её любимая сестра стала такой далёкой. Все твердят, что Фрида должна её благодарить, что Мун несоизмеримо выше её, и если поначалу Фриде показалось, что Мун не изменилась, то чем дальше, тем тяжелее им общаться: Мун постоянно задумчива, не делится как прежде секретами и, кажется, её что-то тяготит. Раньше Фрида могла бы попросить взять себя в семью сестры наложницей, то теперь у неё язык не поворачивается об этом заговорить. Да и родители… Фрида прикрывает глаза и вздыхает: теперь мать с отцом радуются, что она сбежала от прежнего жениха, и хотят выдать её замуж за благородного, вновь присматривают стариков, ибо по их мнению только мужчина в возрасте способен стать подходящим мужем, не развратив и не испортив молодую жену. Открыв глаза, Фрида вновь обращает всё своё внимание на принца. Сигвальд вздыхает во сне, ворочается. Она соскальзывает с кресла, перебегает по ковру и склоняется над постелью. Подтягивает откинутое покрывало. Лицо Сигвальда так близко, что Фрида чувствует его дыхание на своём лице. Закрывает глаза и представляет, что застыла за миг до поцелуя. Наклоняется… чувствует тепло губ Сигвальда, набирается смелости прикоснуться к ним, но они неподвижны, и это её отрезвляет. Она смотрит на принца. «Зачем ему я, если у него есть прекрасная принцесса Мун?» — от этих мыслей у неё наворачиваются слёзы. Она так поглощена переживаниями, что только в последний момент слышит шаги и замечает открывающуюся дверь. Фрида в ужасе отскакивает от постели, представляя, как Мун войдёт, всё поймёт и прогонит её навсегда. Но заходит Император. Он выглядит усталым. Рассеянно кивает Фриде и подходит к постели сына. Невольно Фрида сравнивает их: злая красота Императора пугает её, напоминает об ужасных рассказах о жестокости этого человека. И так приятна, так согревает её почти девичья красота Сигвальда, что сердце Фриды снова учащает бег. — Спасибо, что присматриваешь за ним, — роняет Император. — Это честь для меня, — шепчет краснеющая Фрида. Она готова сидеть у постели Сигвальда хоть вечность. Думает: «Как жаль, что скоро Мун оправится и сама станет ухаживать за Сигвальдом, а я стану лишней». Фрида ниже склоняет голову, чтобы скрыть слёзы.
***
Дорога к дворцу на скале переполнена стражниками. Я неторопливо поднимаюсь, удаляясь от выкаченных людям бочек вина, шальных очередей к дармовой выпивке и криков толпы «За здоровье Императора!» Мне совершенно не нравится, что Сигвальда придётся оставить в доме внизу на несколько дней, пока достаточно срастутся осколки костей. Не нравится, что по нормам семейного права Мун должна жить рядом с ним. Конечно, если заговорщики ещё остались, их должна охладить публичная казнь, но нельзя гарантировать, что какой-нибудь безумец не покусится на неё. Мы убрали заговорщиков, но у них остались друзья и родственники, они могут отомстить. Фероуз опережает меня на полшага: — Ты так щедр после поимки врагов, что народ может притащить тебе ещё заговорщиков, чтобы хорошенько отпраздновать их поимку. — Это не смешно, — ворчливо отзываюсь я. — Мне пришлось убить магов, полководца, богатых землевладельцев. Это удар по Империи. — Кстати о магах. — Фероуз сверлит меня пристальным взглядом. — Что ты решил о нашем младшем, Гарде? — Не могу оставить его придворным магом. Не сразу. Но если хочешь, снова бери его в помощники. Он кивает. Моё предложение более чем щедрое. Продолжаю: — Двух новых придворных магов выбери на своё усмотрение. — Не будешь их проверять? — Ты же знаешь, что я тебе доверяю. Не смотря на ошибку с Борном. Я задумываюсь о безопасности Мун: ей лучше остаться во дворце. Но она должна быть рядом с Сигвальдом, нужно поддерживать их взаимные чувства. Только в городе, где Сефид ослабевает, охранять Мун сложнее… Снова думаю о возможном появлении новых заговорщиков или мстителей, и вдруг понимаю: эти страхи продиктованы желанием оставить Мун рядом с собой. Будь это другая девушка, даже тысячу раз принцесса, я бы уже разбудил её и отвёл к Сигвальду, потому что жена должна быть рядом с мужем, особенно если от чувств этой жены к мужу зависит моя жизнь. Воспоминание о проклятии помогает опомниться, откинуть глупые романтические переживания. Ускоряю шаг, чтобы быстрее, пока полон решимости, сделать так, как нужно, а не так, как хочется. Чувствуя мой настрой, Фероуз отступает. Я проношусь через большой двор, взлетаю на крыльцо. Стремительно миную коридоры и лестницы, распахиваю двери в свою спальню. Мун стоит в лучах света спиной ко мне. Золотое платье, жёлтые волосы — она будто соткана из золота и солнца. Поворачивается. Смотрит в глаза, опускает веки, но этот краткий взгляд обжигает меня, и решимость отправить её к Сигвальду уходит водой сквозь пальцы. Не хочу.