ГЛАВА 6. Беглянка Голова раскалывается. Перед глазами пляшут круги, пытаюсь понять, кто меня ударил: убийцы давно до меня не добирались. Приподнимаюсь, и цветные круги блекнут. Вижу Мун, ползущую от меня. Её тоже задели? Хочу повернуться и увидеть нападающего, но шею клинит. Хочу крикнуть: «Стража!» Уже открываю рот, когда в руках Мун вспыхивает холодный свет. Она отшатывается, а свет остаётся — в диадеме прежней династии. Захлёбываюсь криком: вот принцесса! Мун! Я же так и подумал из-за её жёлтых глаз: королева была загорянкой. Хлопает дверь. Нахожу силы встать, чтобы защитить себя и принцессу, но в комнате никого. Во рту солоно от крови. Стены пляшут, пол качается. Поднимаюсь, заправляю шаровары под пояс и сажусь на ближайший столик: кругом осколки и цветы. Провожу рукой по мокрому лицу — ладонь и пальцы в крови. В диадеме медленно тускнеет камень. Смотрю вокруг. На софу. На осколки и цветы. В гудящей, отупевшей голове скребётся мысль: меня ударила Мун. Сколько ни смотрю по сторонам — это единственное разумное объяснение тому, что ваза разбилась о мою голову. Но зачем Мун меня ударила? Если не хотела, достаточно было сказать, бить-то зачем? Ох уж эти женщины! Весёлая музыка раздражающе громка. Раздаётся гул весёлых голосов. Скоро должна начаться проверка диадемы, замаскированная под касание девушками благословляющей статуи Шенай. Но в этом нет необходимости, как и в идиотском балу. Вытирая рукавом лицо, пошатываясь, иду к дверям. Всё, поиски окончены, осталось поймать драгоценную принцессу и объяснить, как ей повезло. Но меня ведёт, ведёт, и я падаю на колено… о песчаные бесы, я успел забыть, каково это, когда по голове бьют чем-то тяжёлым.
***
«Я убила Императора», — мысль сводит с ума, последствия представить просто невозможно. Чистый ужас. Император знал, кто я, наверное, рассказал и старшему магу, а меня с Императором видели стражники… Я должна предупредить семью. Должна спасти их от расплаты за мою глупость: нам надо бежать из страны. Забившись в угол коридора, закусив палец, скулю, пытаясь это осознать. Пытаясь найти правильные слова, хотя сейчас куда важнее выбраться из дворца. Да, надо выбираться, иначе я не успею добраться до семьи раньше стражников. Оглядываюсь по сторонам: коридор в две стороны, редкие двери. Окна в самых концах. Музыка. Бал в самом разгаре, есть надежда, что тело обнаружат не скоро. Справа дверей нет, иду налево и застываю, пронзённая мыслью: «А вдруг Император лишь ранен? Я должна позвать на помощь…» Делаю два шага назад и вновь останавливаюсь: Император — завоеватель. И хотя я родилась уже в Империи, росла среди людей, помнивших прежнее королевство, воспитывавших меня в ненависти к узурпатору. Вряд ли он оставит удар по своей голове безнаказанным, а пока буду звать на помощь, меня задержат. Нет: бежать, пока не поздно. Лишь теперь замечаю, что платье распахнуто. Стягиваю его на груди и животе, оглядываюсь. Толкаю ближайшую дверь: комната похожа на ту, в которой я только что была, только здесь вместо окна — выход на балкон. В сумраке различаю на одном из столов скатерть. Сдираю её, шумно роняя вазу с цветами, и обматываю ткань вокруг тела, хватает даже завязать на боку узел. Торопливо выхожу на балкон: он выходит в сад, а не на площадь, но здесь тоже полно народа: веселящиеся девушки, стража, маги… Я в ловушке. В клетке. Надо скорее бежать, иначе будет поздно. Стараюсь заглянуть за угол дворца, рассмотреть ворота, но соображаю, что в моём виде незамеченной не выйти, обязательно заподозрят неладное… что же делать? Может, если найду ещё пару скатертей, удастся сообразить что-нибудь смахивающее на оригинальный наряд? Бросаюсь в коридор, в ближайшую дверь. Закрывая, слышу размеренные шаги. Наверное, дежурные. Как можно тише затворяю створку и оглядываюсь. В этой комнате есть шторы. С диким воодушевлением сдёргиваю их, едва не получив по голове увесистым карнизом. Его звонкий удар о пол заставляет меня в ужасе застыть. От выступившего пота холодно, сердце бухает в груди, я уверена — слуги или стражники услышали и заглянут сюда. Но время тянется и тянется, а никого нет. Рассматриваю штору: большая, ткань выглядит дорого. Оглядываю комнату, выискивая что-нибудь полезное. Взгляд падает на софу и подушки, и снова вспышка вдохновения: хватаю одну из подушек и пристраиваю к животу, спешно драпирую на себе штору, обвязываю шнуром-подхватом с кисточкой. Причёсываю волосы пальцами и вставляю за ухо алую лилию. Бегло осматриваю себя: выгляжу сумасшедшей. И беременной. Стража ищет не беременную девушку. Осталось найти лестницу вниз. Та обнаруживается за ближайшим поворотом. Как и патруль из двух стражников. Хватаюсь за живот и жалобно прошу: — Помогите, мне плохо. Парни испуганно переглядываются. Продолжаю сочинять дрожащим голосом: — Я пришла с сестрой, мне стало нехорошо, д-думала посидеть, отдохнуть, но стало хуже… мне надо домой… Кажется, меня стошнит. Они переглядываются с откровенным ужасом. Круглолицый толкает узколицего приятеля, и тот неохотно подхватывает меня под локоть и помогает спуститься по широкой закругляющейся лестнице. Я лепечу какую-то чушь о папе торговце, о чести, оказанной семье этим приглашением, о том, что надеюсь породниться с принцем и какой у меня замечательный муж. Парень старается держать дистанцию и смотрит в сторону. Ему скучно и неуютно. — Меня мутит, — стону я. — Выведите меня… Стиснув зубы, он ведёт меня сквозь толпу гостей к воротом. Перед глазами всё плывёт от ужаса, но ещё сильнее меня захватывает кураж. Я почти верю, что я дочь торговца, пришедшая с сестрой на бал. Я так беспокоюсь о сестре, что прошу стражника о ней позаботиться, прошу найти её и передать, что я жду на другом краю наружной площади. Он выводит меня мимо караульных в большие распахнутые ворота. — Сама дойдёшь? Я дежурю на втором этаже, мне надо возвращаться, обход… Ужас вновь стискивает меня, чувствую, что бледнею: — О, если пообещаете найти мою сестру… Стражник недовольно выслушивает причитания, повтор описаний и ретируется во дворец. У него обход… не помню, закрыла ли я за собой дверь, если нет — Императора обнаружат с минуты на минуту. Держась за живот и морщась, будто от боли, я семеню через наружную площадь, причитая: — Сейчас стошнит, меня сейчас стошнит… Гости, маги и даже стража расступаются. Невзирая на маскировку, не могу удержаться и прибавляю шаг. Понимаю, это выглядит подозрительно, но поворот так близко, ещё немного, и скала скроет меня от кордона… — Эй, — окликает кто-то. — Женщина, стой. Первый порыв — бежать, но мои ноги спутаны шторой. Сзади топают шаги. Разворачиваюсь: стражник бежит ко мне. Застываю. Он хватает меня за локоть: — Ты куда бежишь? Украла что-нибудь? «Императора убила», — мотаю головой, бормочу: — Сейчас стошнит, съела не то… — Пойдём на пост, — тянет меня назад. — Имя? Где проживаешь? Внутренности сжимаются в тугой комок, и я не сопротивляюсь порыву. Скудные остатки завтрака вылетают из меня. Кашляю, содрогаюсь, всхлипываю и бормочу: — Н-не х-хотела при всех. — Брызжут слёзы. — Я платье испортила. Подвываю. Хорошо, что здесь сумрачно, и не видно, что на мне лишь кусок ткани, подвязанный шнурком. — Ладно, иди, — стражник подталкивает меня. Всхлипывая и причитая о платье, ковыляю прочь. Иду не оглядываясь, пока не перестаю ощущать спиной взгляд. Тогда прибавляю шаг и, когда уже собираюсь бежать, вижу впереди ещё патрульных. К счастью заплаканное лицо, торчащий живот и кислый запах рвоты вызывает у них лишь одно желание — оставаться подальше от меня. Вскоре передо мной раскидывается столица — город, в котором мне больше нет места. Город, в котором мне негде прятаться. Не представляю, как быстро добраться до дома. Стоит ли возвращаться к Октазии?
***
Боль, отзываясь на прикосновение иглы, огнём бьётся вдоль пореза у темени, живо напоминает о кочевых годах, кровопролитных битвах и походах. Кажется, стоит закрыть глаза, и окажусь в горячей юности. Первый шов мне накладывали в девять, тогда на караван напали кочевники соседнего племени, и я впервые убил человека — юнца, едва не отрубившего мне руку. Тогда было страшно, из-за раны я две недели провалялся в лихорадке, но сейчас это воспоминание вызывает улыбку и тоску по давно минувшему. Холодная мазь, накладываемая лёгкими умелыми пальцами, забирает боль, и воспоминания гаснут. Я остро ощущаю себя в своей золотой спальне с львиными и зебровыми шкурами на полу, со статуями богов из чёрного дерева, с узорами вышивок. В открытые балконные двери и окна слышатся короткие, резкие приказы. Значит, Мун ещё не поймали. Бросаю короткий взгляд на диадему: в глубине камня ещё мерцает искра, но сиять ей осталось недолго. — Через неделю вы даже шрама не нащупаете, — скрипуче объявляет Эгиль. — Рекомендую покой. Можно подумать, я могу быть спокоен, пока принцесса не окажется здесь. — И… — Эгиль складывает разложенные на столе принадлежности в сундучок. — Мне кажется, у вас всё же сотрясение. Постарайтесь больше лежать. И никаких верховых прогулок. Никаких тренировок. Покой и ещё раз покой. Он поджимает тонкие губы, проверяет пробки баночек. Я знаю, что у меня сотрясение, но старался скрыть этого, чтобы избежать такого вот старческого брюзжания. Не выдерживаю: — Я после того, как меня ростовым щитом по голове огрели, на штурм крепости ходил — и ничего. — Тогда вы не были Императором, — царственно замечает Эгиль. — Сотрясение у какого-то старшины варваров — пустяк, сотрясение у Императора — головная боль всей страны. — Но голова-то одна, — неохотно откидываюсь на подушки. Комната немного кружится. Тело радостно предаётся недомоганию. Ворвись сюда десяток убийц, недомогание бы как ветром сдуло, но в покое всё кажется во сто крат тяжелее. — Скорейшего выздоровления, — кланяется Эгиль. Подхватив сундучок с инструментами и снадобьями, он покидает спальню. Смотрю на потолок в узорах теней и жду. Всё это время принцесса была под боком. Я мог бы её уже найти, если бы не поверил её словам, что она родилась во втором году, не списал бы её более взрослый вид на раннее развитие. О ужас: я мог потерять её навсегда, если бы Ильфусс до неё добрался. Как хорошо, что я заглянул к Октазии, как замечательно, что именно вчерашнюю ночь я выбрал для похода к Викару, как замечательно, что тот обрушил дома… Морщусь, стискиваю кулаки: — Вот я идиот! Викар же признался, что не я был причиной обрушения домов: он лишь хотел изменить мой маршрут, чтобы я помог принцессе! Он не мог разрушить дом достаточно аккуратно, чтобы придавить только Ильфусса, поэтому воспользовался мной. И потом снова обрушил дом, чтобы я оставил Мун в покое. Паршивец! Тяжело дыша, разжимаю кулаки. Ничего, теперь всё изменится. Тихий стук в дверь. — Входите. Накручивая седую бороду на палец, Фероуз проскальзывает внутрь. По лицу вижу, что дело плохо. — Похоже, во дворце её нет. Словесное описание разослано всем стражам, город обыскивают. Здесь тоже не прекращают её искать, но… молодая светловолосая девушка, даже с жёлтыми глазами, не слишком надёжное описание для города, наводнённого её ровесницами со всей империи. — Подожди здесь, — поднявшись, беру подсвечник. Прохожу мимо Фероуза, мимо караульных у моей двери, дальше по коридору. Дворец наполнен суетливым шумом, и стены пляшут, но я выхожу на потайную лестницу. Путь на башню как никогда тяжёл из-за нарастающей боли в висках. Танец огненных бликов усиливает ощущение нереальности происходящего, и в верхнюю комнату я вваливаюсь злой и измученный. Вдоль каменных стен полно картин и набросков, столики завалены рисунками, красками, бумагой и свитками, но я иду к мольберту. С тёмного фона, будто выплывая из тьмы, смотрит Мун. Утром я слегка подправил губы, подбородок и волосы, краска ещё не просохла. И я так и не определился, рисовать её в платье или с обнажённой грудью, но для опознания нужно именно лицо. Стискиваю подрамник и тащу вниз, радуясь, что поддался вдохновению. Ступеньки пару раз дёргаются под ногами, но из похода я выхожу победителем, снова миную коридор, стражников, всучиваю портрет Фероузу. — Ищи, — возвращаюсь на кровать. Кошусь в сторону Фероуза. Он задумчиво смотрит на портрет, в голосе изумление мешается с неуверенностью: — Это… ты… нарисовал? — Он поднимает на меня округлившиеся глаза. — Сам?.. Э? — У меня слишком много свободного времени, — подкладываю ладони под затылок и смотрю в потолок. Сердце бьётся глухо и часто. Некоторые удачные работы я вешал во дворце, но ни разу не признавался в своём авторстве. Никому не показывал вот так, сознаваясь, что сам сидел с кистями и красками. Даже тем, кого расспрашивал об искусстве живописи. — Надо же чем-то себя занимать. — А жену мою… можешь? Кошусь на Фероуза, он тискает подрамник. Его жена мертва уже десять лет как, но, кажется, я её помню достаточно хорошо. — Если доживу до возможности это сделать, — напоминаю о необходимости торопиться. Кивнув, Фероуз исчезает за дверями. На меня обрушивается непривычная усталость. Я не борюсь с ней, позволяя увлечь в сон. Но перед тем, как тьма накрывает меня, успеваю подумать о собственной глупости: три раза держать искомую принцессу в руках — и все три раза выпустить. Дурак. Где она теперь?
ГЛАВА 7. Самая разыскиваемая девушка империи Пробираясь переулками к дому Октазии, я замечаю в тени садовых деревьев мужчину. Сутулая фигура подозрительно напоминает Вездерука. Мне не хватает смелости пробраться внутрь за своими жалкими пожитками. Стараясь не шуметь, отступаю. Думаю, думаю, думаю, но ничего толкового в голову не приходит: все мои хорошие и не очень знакомые либо в отъезде, либо во дворце. Не у кого занять денег или еды в дорогу, не у кого обменять роскошную штору и скатерть на целую одежду. Много ли я пройду в таком виде, без еды? Хочется верить, что много, но не верю. К тому же всех моих знакомых проверят, подставлять их не хочется. Давать намёки на то, что я ухожу из города, тоже. Судорожно всхлипнув, решаю уходить так. Направляюсь в сторону ворот. Заслышав судорожный топот копыт, прячусь в подворотню: мимо проносится всадник в красном шарфе — голос Императора, посланник. Куда? Ведь дом Октазии в другой стороне… Неужели хочет закрыть ворота? Через полчаса, когда рабочий Викар начинает просыпаться, подхожу достаточно близко к воротам, чтобы увидеть — они заперты. Стражники караулят огромные створки, зыркают по сторонам. В груди ломит от страха и отчаяния, хватаюсь за волосы: меня ищут? Неужели так быстро проверили дворец и дом Октазии? В переулке я одна, но тут надолго не спрячешься. Куда мне деться? «В старый город», — проносится сумрачная мысль. Вздрагиваю. О старом городе ходили разные слухи. И Императора я встретила именно там. Но, пожалуй, дом где-нибудь на границе с новым городом вполне может оказаться хорошим убежищем. К тому же старый город близко подходит к воде, может, найду способ выскользнуть наружу? Стараясь верить в это, я с величайшей осторожностью переулками, прячась от частых патрулей, пробираюсь в старый Викар.
Рядом со старыми кварталами даже воздух другой, более солёный, свежий. А дома днём кажутся убогими и совсем нестрашными. Пока по разделяющей старый и новый город улице топают стражники, смотрю на потрёпанные строения. Интересно, почему Император (живой? мёртвый?) запретил селиться в прежней столице? Он ведь даже не перенёс город, а подвинул. Какая безумная идея заставила его в мирное время разбить баллистами свой порт и из новых, привезённых с южных скал, камней собрать новый чуть левее? Какой смысл был заставлять переносить дома? От старых слуг в доме Октазии слышала, будто этим Император желал изгнать из своей столицы нищих, но беднякам построили хлипкие лачуги, смотревшиеся не хуже тех, что я вижу сейчас. Мотивы градостроительных заскоков Императора должны интересовать меня меньше всего, но почему-то не могу перестать задаваться этим вопросом. В каком-то из домов разражается истошным воплем ребёнок. Брехает пёс. Патруль, наконец, сворачивает за угол. Выжидаю пару минут. Посмотрев по сторонам, перебегаю улицу. Снова оглядываюсь — и мчусь по кривым улочкам вглубь полуразрушенных кварталов. Здесь совершенно другие ощущения. Окрылённая, я бегу дальше. Странно, но звука шагов не слышу, только пение птиц. В свете дня бросается в глаза ещё одна странность: за восемнадцать лет сквозь камни мостовых трава не проросла. На некоторых крышах проросли деревья, но полотна улиц выглядят так, словно их покинули совсем недавно. Застываю: а что, если в старом Викаре обитают духи? Вдруг они бродят тут по ночам?.. И что тут делал Император? Сговаривался с ними? Ноги слабеют. Я опускаюсь на ближайшее, покосившееся, крыльцо, обхватываю колени руками. Император… Зажмуриваюсь — и вижу его яркие, изумительные глаза. Весёлые глаза. По ним ни за что не скажешь, что их хозяин — великий завоеватель. Вспоминаю руки, прикосновения, сжигающие меня дотла. Никогда такого не чувствовала. Даже сейчас, стоит вспомнить его поцелуй, его почти небрежные ласки — и под кожей разливается тепло. Зачем я его так сильно приложила, идиотка этакая? Прячу пылающее лицо в ладони. Как наяву вижу возвышающегося надо мной Императора. Слышу чарующий голос, как он журит меня. Наконец задумываюсь о его признании, как он в личинах других людей спасал меня от Вездерука. Воспоминание о попытке меня подкупить разжигает в груди и щеках настоящий пожар, помогает задавить сожаление об ударе по его голове. Император никогда не поймёт, как унизительно, когда тебя покупают, точно скотину. Подкрадываются слёзы. Нащупываю скрытый под тканью кожаный ошейник, тяну — до боли в шее. Он трёт кожу, душит меня. Он заклёпан, так просто его не содрать. Ослеплённая слезами и паникой, я ищу, чем бы его перерезать: шарю возле крыльца, врываюсь в дом. Ошейник продолжает душить… неужели Октазия и впрямь использовала зачарованные ошейники? Дышать нечем, кожаный жгут тянет меня прочь, но я вползаю глубже в дом, в маленькую комнатку с очагом. Прислоняюсь к стене и, просунув ладонь под ошейник, стараюсь ослабить давление. Краем глаза замечаю движение тёмного, поворачиваюсь: угол как угол, но из-под истлевшей кадушки выглядывает что-то узкое, рыжеватое. Дыхание перехватывает от надежды, подползаю к кадке и хватаю предмет: старый нож, без ручки, только лезвие и хвостовик. Подсовываю его под ошейник. Если чары сильны, кожу не перережет даже самый острый металл, но надеюсь, что Октазия сэкономила. Лезвие скоблит кожу ошейника с мерзким звуком, пробую пальцем — надрез есть. Надежда есть. Продолжаю лихорадочно пилить. Дёргать. Ругать ошейник последними словами. Благодарить судьбу за нож и проклинать за его тупость. Хвостовик режет ладонь, но я пилю до размыкания ошейника. Свобода. Пусть призрачная, относительная, но свобода. Мне легче дышать. Отяжелевшей, дрожащей рукой бросаю ошейник в окно. Смотрю на измазанную ржавчиной ладонь: из оставленных хвостовиком порезов выступает кровь. Приникаю к ранкам, высасываю из них грязь. Металлический вкус усиливает ощущение опасности. Кровь напоминает о том, что нельзя останавливаться. Заставляю себя встать, распутываю ослабший шнур, скидываю штору, подушку, скатерть. В свете дня ткань кажется ещё более дорогой. Изодранное, влажное платье висит на мне лохмотьями. Для того, чтобы его можно было запахнуть, оно недостаточно свободно, так что единственный способ его починить — зашить, но у меня нет иголки и ниток. Ничего нет. А надо скорее выбираться из города, чтобы успеть предупредить семью. Бедняжка Фрида — её супружеская жизнь только началась, а тут я… всё испортила. Ну чем я думала, чем? Ударяю кулаком о пол. Слёзы срываются с ресниц. Почему не подумала о последствиях? Как разрешила страху взять верх? Разве жизнь моих родных не стоит больше, чем то, чего хотел от меня Император? Почему не подумала о родных, когда хватала проклятую вазу? Я должна вернуться и молить пощадить родных. Но… если Император умер? Тогда мою семью точно убьют. А если он жив, то моя мольба может остаться без ответа. Пытаюсь вспомнить законы, слухи, всё, что касается наказаний. Всё об Императоре. Кочевники пустыни славятся жестокостью сердец и законов, и, говорят, во время завоевания Император вешал вдоль дорог тех, кто отказывался сдавать ему города. С мятежниками после провозглашения Империи он поступал так же. А королевскую семью вырезал, как говорят, лично, даже новорождённую принцессу не пожалел. А ещё говорят, он до сих пор хранит их высушенные головы… Трогаю шею, горящие ссадины — кто знает, не пополнит ли моя голова коллекцию Императора. Пытаюсь вспомнить о нём что-нибудь ещё, чтобы понять, каковы мои шансы вымолить прощение, если он жив — а вспоминать-то и нечего. Кочевник, прибравший к рукам сначала несколько племён, потом мелкое королевство на границе с пустыней, затем пару княжеств и, наконец, наше богатое королевство, ставшее сердцем его Империи между песком и морем. Женился он на дочери полководца, сдавшего Викар. Его жена умерла родами (или сам Император её убил, или её отравила его любовница, или мятежники постарались — мнения расходятся). Император любит женщин, охоту, бои и, как говорят, ни разу не осмелился выйти в море, потому что не умеет плавать. И ещё он единственный из известных правителей не обладает магическим даром, вместо него ворожат три мага. И я не имею ни малейшего представления о том, как Император отнесётся к моей дерзости. Убьёт? Прикажет высечь? Теперь я запоздало понимаю, как глупо поступила, сбежав из дворца: я должна была помочь Императору и вымаливать прощение. Если он, конечно, не умер… Грудь затопляет холодный ужас. Представлять зелёные глаза Императора потускневшими и мёртвыми почти больно. Я не вправе отнимать жизнь, даже человека, прошедшего по нескольким королевствам огнём и мечом. Обессиленная, опускаюсь на колени, обхватываю себя руками. Я слишком слаба, чтобы выбраться из города и добраться до семьи. Не могу даже от ошейника уйти, а ведь он может привести ко мне магов из невольничьего дома или стражников. Чудо, что они до сих пор меня не выловили. Слабая и никчёмная. Ветер доносит едва различимый звук, он похож на плеск волн: — Мун, тебе надо уходить. Вскидываю голову к потрескавшемуся потолку: неужели сами боги потворствуют мне? Но почему? Или мне кажется от одиночества, от желания получить хоть какую-то помощь. — Мун… Мун… Мун… Приподнимаюсь. Колени дрожат. Если кто-то из богов на моей стороне, я обязана действовать. Ради семьи. Их надо предупредить, им надо спрятаться, пока ситуация не разрешится. Снова окидываю взглядом штору и скатерть, шнурок… нож. После судорожной возни мне удаётся прорезать в шторе отверстие для головы. Надеваю её поверх платья, по бокам накладываю края ткани друг на друга и подвязываю шнурок под грудью. В сложенную скатерть прячу нож. Теперь можно идти. Утихший было голос шепчет: — Мун… Выхожу из домика. — Мун… — шелестящий голос исходит из сердца старого Викара, тянет. Бреду по кривой улочке среди жёлтого света и синеватых теней, и с каждым шагом будто становлюсь сильнее, плечи расправляются. Я понимаю, что меня ищут, позади погоня, но тяжесть этого знания больше не прижимает меня к земле: если мне помогает кто-то из богов, я справлюсь, если за меня взялся кто-то из демонов — моя жизнь всё равно кончена. Постепенно улицы расширяются, а дома становятся выше, на многих резьба и облицовка из светлого привозного камня. В пустых окнах свистит ветер, и запах соли сильнее. В разросшихся садах жужжат пчёлы, напоминая о доме. Старый Викар даже сейчас прекрасен, нужно быть настоящим безумцем, чтобы бросить это обжитое место. — Поверни налево, — рокочет голос. Сворачиваю во двор, от ворот которого осталась одна скособоченная створка. — Войди в дом. Перешагиваю три ступени и захожу в просторный холл. — Направо, — голос звучит отовсюду. Исполняю его приказ, и плещущие звуки повелевают: — Сдвинь очаг. Поднатужившись, оцарапывая руки, толкаю каменную плиту, и через минуту она со скрипом отъезжает в сторону. В нише под очагом припрятана почти новая рубаха, шаровары, куртка и пояс, два изогнутых кинжала в добротных, но неброских ножнах, мешочек с серебром и медяками. Чей-то тайник. Возможно, разбойничий. — Переодевайся скорее. Я расскажу, как выбраться за пределы города, — бурлит и шипит неведомый доброжелатель. — Спасибо, спасибо, — бормочу, сменяя одежду, и слёзы катятся по щекам. — Кто бы ты ни был — я твоя должница до последнего вздоха. — Торопись, Мун, просто поторопись. Через минуту я уже бегу по некогда богатым улочкам к одной из полуразрушенных сторожевых башен.