Через несколько дней Горовому доложили, что боец Глоба сильно обгорел. Лейтенант помрачнел:
— Как же он?
Рассказали, что на окоп Глобы шла вражеская танкетка. Боец выхватил из ниши бутылку с горючей смесью, поднял над головой, чтобы швырнуть, и в этот момент о нее звякнула пуля. Клубы пламени окутали Глобу, ворвались а окоп. Можно было ждать, что боец выскочит из окопа — а это было бы верной гибелью. Но он не выбросился на поверхность под вражеские пулеметы. Стоял в тесном окопе, по грудь в огне. Протянул руку, выхватил из ниши другую бутылку.
— И что? — глаза лейтенанта вспыхнули.
— Попал!
— Чудесно, — облегченно вздохнул Горовой; он теперь даже пожалел, что накануне обошелся так строго с этим бойцом.
Вечером лейтенант в числе других потерь списал и Глобу, не надеясь уже больше встретиться с ним.
III
В институте Горовой не сразу решился подойти к слепому доценту. Встречаясь с ним в коридоре или на лекции, офицер всякий раз чувствовал себя неловко. Почему-то Горовой до сих пор помнил горький случай на марше.
Но одновременно он и гордился тем, что командовал когда-то такими людьми. Кто были они, те десятки его бойцов, молодых и пожилых, которые молча рыли окопы на рубежах сорок первого года, которые по одному слову его команды поднимались в атаку, готовые на смерть? Может быть, там были прославленные трактористы и шахтеры, поэты и инженеры, как этот уже седой теперь кандидат технических наук, что стоит сейчас за кафедрой и напамять диктует слушателям десятки сложнейших формул? Может быть… Но тогда Горовой не мог хорошо приглядеться к каждому из них. Это была стрелковая рота первой линии, и люди в ней задерживались недолго. И пусть простят ему недостаточное внимание живые и павшие!
Да, то был один фронт, это — другой. И что же удивительного в том, что сейчас перед Горовым стоит один из его прежних рядовых, стоит за новой кафедрой, высоко держа голову, иногда склоняя ее набок. Каждое его слово аудитория ловит на лету.
А ловить трудно. Иногда Горовому кажется, что он так и не сможет одолеть всего. Вот так будет биться, биться и все-таки останется позади. Не до теоретической физики было ему, когда он крался с бойцами через минированное поле к первой линии вражеских траншей… А сейчас… Иногда кажется, что это уже свыше его сил. Порой хочется махнуть рукой и искать себе другое место.
С Глобой он уже имел несколько бесед, и ни разу преподаватель даже не намекнул на тот, давний эпизод.
«Может быть, он забыл? — думал временами Горовой. — В конце концов это была мелочь… Вспышка. Потому что, если бы Глоба таил в себе обиду, разве мог бы он с такой сердечной, искренней симпатией относиться к нему? Где-то, на чем-то это сказалось бы».
Однажды Горовой с девушками-однокурсницами был у Глобы на консультации. Вначале девушки спрашивали Дмитрия Ивановича. Потом, по своему обыкновению, он сам стал их спрашивать, определяя, насколько хорошо освоен материал.
Дмитрий Иванович сидел за столом прямо, подтянутый, в черной гимнастерке, застегнутой, как всегда, на все пуговицы. Его лицо в рубцах все время подергивалось.
Девушка, которую спрашивал Глоба, не смогла ответить. Он спросил другую.
— Вы, Ясенецкая.
— Тоже… не знаю… — замялась Ясенецкая.
— А вы, Горовой? — вежливо продолжал преподаватель. — Может быть, вы знаете?
Горовой поднялся краснея:
— Знаю.
Собственно, он тоже как следует не знал этого вопроса, но как-то язык не повернулся сказать «нет».
— Пожалуйста, — сказал Глоба.
Лицо его прояснилось. Даже не видя вышколенного, стройного своего командира, он все же, видимо, гордился им перед присутствующими. Девушки перешептывались, глядя на этих двух фронтовиков. Как-то не замечали они в этот момент, что перед ними инвалиды. Казалось, это крепкие дубы, обожженные внезапными молниями.
Горовой нервничал. Сбился и начал вторично. Дмитрий Иванович слушал терпеливо. А Горовому казалось, что он несет какую-то бессмыслицу. Наконец Горовой со злостью махнул рукой:
— Всё!
— Что всё, товарищ Горовой? — преподаватель встревожился.
— Оставлю… Брошу институт.
— Что вы сказали? — Глоба медленно поднялся. — Что вы сказали, Горовой? Повторите.
— Я опоздал на четыре года. А теперь… не догонишь.
— Не догоните? — почти закричал доцент, руки его дрожали на столе. — Не догоните?
Девушки шептались.
— Выйдите… на минуту, — нетерпеливо обратился к ним доцент. — Выйдите!
Студентки вышли.
— Что это вы надумали? — раздраженно зашептал доцент. — Хотите искать легкого пути? Тут трудно? А помните…
Горовой почувствовал, что Глоба заговорит сейчас о том, давнем случае. И Глоба заговорил:
— Помните ту адскую ночь в степи?..
— Помню.
— Помните, как я отстал, как вы мне…
— Помню.
— А помните слова, сказанные вами тогда? «Не слыхали… Оглохли… А тут — отвечай за вас…»
— Помню.
— И я… тоже помню. Вы меня тогда многому научили, товарищ Горовой. Вначале я был глубоко обижен, а позже… Позже, думая о вас, я оправдывал ваше поведение. Вы отвечали за нас, бойцов, перед Родиной. Нынче мы, волею Родины, поменялись местами. И разве сейчас я не отвечаю за Горового? Разве мне не будет больно, если он отстанет, если он бросит науку? Скажите, как я должен буду назвать такой ваш поступок?
Горовой молча стоял перед Глобой навытяжку.
— Так уже складывается наша жизнь, — продолжал доцент, несколько успокоившись, — так уже складывается, что мы все время отвечаем один за другого. На одном этапе вы за меня, на другом — я за вас. Когда вы мне тогда крикнули…
— «Шире шаг!» — припомнил Горовой.
— Именно так… Словно вы схватили меня и толкнули вперед. И я… догнал.
— Там было легче.
— Все, что уже преодолено, всегда кажется более легким, — серьезно продолжал доцент. — Я не хотел напоминать вам об этом случае. Не подумайте, что я злопамятен.
— Я этого не думаю, — сказал Горовой. Он и в самом деле этого не думал.
— Так вот чтоб я больше таких разговоров не слыхал! — сердито сказал доцент.
— Слушаюсь.
— Роты пошли… в физику. Да, в физику. И вы, товарищ Горовой, должны догонять.
Горовой улыбнулся:
— Слушаюсь.
— Идите!
«А у него есть командирская струнка», — отметил Горовой, словно впервые разглядывая своего бывшего бойца.
ПОДСОЛНУХИ
Ожидая, когда разыщут председателя колхоза, скульптор сидел на крыльце конторы и спокойно попивал добытую из чемодана минеральную воду. Стояла сильная жара. Молодые деревца устало опустили ветви, будто хотели совсем свернуться и укрыться в собственной тени. Безлюдный двор, просторный, песчаный и горячий, напоминал собой кусочек южной пустыни, случайно заброшенный сюда. Был час обеденного перерыва, и все живое попряталось в тень, притаилось, затихло. Лишь в конторе кто-то изредка пощелкивал на счетах да над цветниками гудели неугомонные пчелы. После городского шума и грохота, после утомительной дороги скульптор отдыхал. Снял галстук, расстегнул ворот рубахи и почувствовал себя почти как дома.
Его покой неожиданно был нарушен табунком полуголых, до черноты зажаренных солнцем мальчишек. Выпорхнув откуда-то из-за стены и увидев на крыльце незнакомого пожилого человека в белом костюме, они остановились, крайне заинтересованные: кто бы это мог быть?
Стали энергично высказывать разные предположения:
— Лектор, чи, может, опять кандидат наук?
— Наверное, приехал по зеленому конвейеру…
— Или за мериносами…
— Гляди, какая лысина: хоть на коньках катайся!..
Скульптор добродушно усмехался, любуясь ребятами.
Мысленно он уже начинал лепить их стройные фигурки, переводил из глины в бронзу, выставлял на видных местах в городском саду.
Тем временем подошел председатель, приветливый краснощекий человечек с искристыми глазами. Откуда-то ему уже было известно, что скульптор приехал лепить знатную колхозницу Меланию Чобитько.
— Сейчас все организуем, — заверил председатель. — Я уже дал команду, Мелания придет сюда. — И, дружелюбно оглядев гостя, пригласил его в свой кабинет.
В просторном, залитом солнцем кабинете было пышно и багряно от знамен. Порядок во всем, блеск и чистота бросались в глаза.
— У вас, как у министра! — заметил скульптор.
Председатель принял его комплимент довольно спокойно.
— А как же… Вот поляков здесь принимал, еще и стульев не вынесли. Прошу, садитесь, — указал он гостю место против себя.
Усевшись, они некоторое время молча изучали друг друга. Председатель застыл за столом, как кобчик, зоркий, крутошеий, весело настороженный. В первый момент скульптору странно было видеть на блестящем стекле стола рядом с резным письменным прибором загорелые руки председателя и черные рукава его пиджака. Однако вскоре скульптор и в этом нашел своеобразную привлекательность и гармонию. Эти узловатые руки тоже стоили того, чтобы их вылепить.
— Расскажите мне, пожалуйста, о вашей героине, — попросил скульптор, кладя ногу на ногу. — Я о ней знаю только из газет…
— Про нее и в журналах писалось…
— Читал. И фотографии вырезывал, правда одни только профили: анфас нигде не попадался…
— Что ж вам о ней рассказать?.. — мялся председатель, видимо не зная, что именно нужно от него этому лысому субъекту с холеным, как будто накрахмаленным лицом. — Золотой человек. Скромная, работящая, настоящая патриотка… У нас ее очень уважают. Отец погиб на фронте, кончила семь классов. Звезду заработала на кукурузе, а в этом году взялась еще и за подсолнухи…
— Это все хорошо, но для меня этого слишком мало. Вы понимаете, товарищ председатель… Как бы вам это попроще… Одним словом, мне не анкета ее нужна, меня интересует ее душа, характер.
Хозяин задумался, вздохнул. Поди разбери вас, кому что надо: тому дай анкету, тому душу, а тому еще что-нибудь.
— Характер вы сами увидите. Тихий, добрый… Относительно же души, — усмехнулся, поглядев в потолок, председатель, — не знаю, откроется ли она вам.
— А почему бы и нет?
— Да так… Душа — вещь тонкая, к ней особенные ключи нужны. Но позвольте поинтересоваться: зачем вам душа? Вы же будете лепить бюст, вам, так сказать, фигуру дай, физиономию лица…
— Э, нет, не только это! — горячо возразил скульптор, и председатель сразу почувствовал, что залез не в свои сани. — Внешность, конечно, для нас тоже много значит, но подлинные источники красоты…
Гость не успел закончить свою мысль. В дверь кто-то сдержанно постучал.
— Заходи! — крикнул председатель, видимо по стуку узнав посетителя.
Дверь открылась, и в кабинет, сверкая Золотой Звездой, несмело вошла плотная девушка в черном шерстяном жакете, повязанная белоснежным платком. Скульптор скорее угадал, нежели узнал в ней Меланию Чобитько.
— Вы меня звали, Иван Федорович?
— Звал. Вот познакомься, товарищ скульптор приехал тебя лепить.
Знакомясь, скульптор окинул девушку острым взглядом профессионала. И ему сразу стало понятно, почему она появлялась в газетах только в профиль. Мелания не могла похвастать красотой, и фотокорреспонденты, вероятно, немало потрудились, подыскивая для нее положение, при котором девушка выглядела бы лучше, чем была в действительности. Что ж, фотографам это удается, но как быть скульптору?
Председатель посадил Меланию по правую руку от себя, под знаменами и венками из сухих рисовых колосьев. Смотрел на нее ободряюще, почти восторженно, как на писаную красавицу. Кто знает, может, Мелания и казалась ему такой? Но она сама, видимо, хорошо сознавала свое несовершенство и все время смущалась под внимательным, изучающим взглядом скульптора, будто в чем-то провинилась перед ним. Сидеть ей было нестерпимо трудно. Ей мешали собственные плечи, собственные руки и ноги, и вся она, казалось, сама себе мешала.
— Вот, значит, Мелашка, наш уважаемый гость, товарищ скульптор, — зачем-то еще раз пояснил председатель. — Он хочет лепить тебя для выставки…
Председатель лукаво посмотрел на Меланию, и скульптор посмотрел, и она сама как бы взглянула на себя со стороны.
— Такое придумали, — сгорая от стыда, потупилась девушка. — Нашли кого…
Скульптор следил за ней с беспощадностью мастера-профессионала. Мелания как бы нарочно взялась разрушить все его творческие замыслы. Держалась принужденно, через силу, мешковато, и чем дальше, тем эта нескладность не только не уменьшалась, а, наоборот, еще больше бросалась ему в глаза. Он понимал, что нелегко будет девушке сидеть перед столичным скульптором, зная заранее, чего он хочет, желая ему угодить и не умея угадать, как именно. Он все ждал, что вот Мелания придет в себя, освоится, станет вести себя свободно, естественно. Но где там! Сидит, как на иголках, и то и дело криво улыбается Ивану Федоровичу, прикрывая губы платочком. Вначале это забавляло, но потом начало раздражать. Может, она вообще не умеет быть иной, может эта неуклюжая, примитивная манерность уже въелась в существо девушки, стала второй натурой и ничем ее не выбьешь?! Кстати, зачем она вырядилась, как на свадьбу? Ах, Мелания, Мелания, трудно тебя лепить!
Разговор не клеился. Мелания слова не могла сказать, чтоб не взглянуть на председателя и не спросить глазами: так ли, мол, впопад ли? Скульптору было обидно за нее. Такая здоровая, свежая, нарядная — и в то же время совсем беспомощная… Будь такая возможность, она бы, видимо, с радостью согласилась, чтобы председатель и говорил, и шутил, и позировал вместо нее, лишь бы только самой избавиться от этой мороки. «Неужели она всегда такая? — нервничал скульптор. — Неужели не бывает у нее… этой… искры?»
— Скажите, у вас есть родственники, друзья? — спросил он, заходя с другой стороны.
Мелания густо покраснела.
— Родственники есть, — чуть слышно прошептала после паузы. — И друзья… О каких друзьях вы спрашиваете?
— Она еще не замужем, — брякнул председатель, неприязненно взглянув на скульптора.
Скульптор понял, что дал маху, что это бестактно и не надо было вовсе об этом спрашивать. Да разве все предусмотришь, разве угадаешь, как к ней подойти!
С какой стороны ни заходил — все она была не та, какой он хотел и надеялся ее увидеть. Попробуй-ка выхвати характер из этого хаоса небрежных линий, неуклюжих жестов…
«Все это не то, — наконец горько признал скульптор, — и мне, собственно, здесь нечего делать. Возвращаться надо, пока не поздно! Но чем же теперь отговориться, как выпутаться из всей этой истории? Чтоб ее не обидеть, так, будто ничего и не было… Ведь она в сущности ни в чем не виновата… Так же, впрочем, как и я».
— Вот, Мелаша, ты имеешь шанс, — весело сказал председатель. — Когда-то лепили только богинь, а теперь уже и до нас очередь дошла. Вперед прогрессируем. Разве не так?
— Лучше бы вы взяли мою подругу… Ганю.
— Ганя Ганей, а ты тоже не прибедняйся. Лепись… Теперь перед нами еще одна проблемка: надо где-нибудь устроить гостя.
— Да я не надолго, — предусмотрительно начал отступать скульптор. — Возможно, завтра и уеду.
— Как?! — поразился председатель. — За ночь вылепите?
— Лепить я, собственно, буду дома, в своей мастерской. А здесь разве что сделаю какие-нибудь заготовки, — в голосе скульптора послышались нотки оправдания. — У меня свой метод. Для меня главное — увидеть живого человека, запечатлеть в памяти, чтоб уже потом…
— Ну это — дело ваше, — перебил председатель. — Не мне судить о вашем методе. Но устроить вас мы должны. Сейчас что-нибудь придумаем.
— Что тут думать, — мягко вмешалась Мелания. — Если уж ко мне приехали, так пусть у меня и останавливаются. Никого с места не сгонят.
— В самом деле, — подхватил председатель, который, очевидно, на это и рассчитывал. — У тебя просторно, спокойно, малышей нет. Ты там уже прояви инициативу.
— Не беспокойтесь. Голодать не будут.
Все поднялись. Скульптор пошел в угол к своему чемодану, но Мелания оказалась более проворной, чем он: чемодан уже был у нее в руке. Несмотря на искренние протесты гостя, она понесла его багаж.