Нэй не стал спорить. Болтовня матушки отвлекала от вновь проснувшегося горя.
На какое-то время ему показалось, что он вернулся в прошлое. Беззаботное детство, воркотня матушки... На столе — его любимый яблочный пирог... Ровно порезанные кусочки на специальном блюде источали умопомрачительный аромат. И Нэй, как прежде, подхватил тот, что золотился крепкой корочкой и тут же сунул обожженные пальцы в рот.
— Ну сущий ребенок, — укоризненно вздохнула матушка и рассмеялась. Нэй подмигнул и снова нарушил все мыслимые правила этикета — укусил глубоко, так, что на щеках остались сладкие крошки.
— Нэй! — матушка указала на прибор, — Или мне тебя без сладкого оставить?
Вместо ответа он торопливо дожевал кусок и потянулся за следующим.
— Ох, как же соскучилась по твоим проделкам!
Но, несмотря на все попытки забыть о неприятностях, тревога не исчезала. Мысли вертелись вокруг организации безопасности Принцессы, так внезапно получившей титул Наследной.
Нэй понимал — это не его дело, в Службе Безопасности не новички, и сейчас они носом землю рыть будут, чтобы искупить вину... Но, едва он переставал думать о Лейб-Гвардии, в мысли горьким эхом врывалась Кара Хань.
Нэй вспоминал каждый день, каждый час, каждый миг её службы. И корил себя за то, что их оказалось так мало. Но в то же время понимал: повернись время вспять, все будет по-прежнему. Кара точно так же уйдет на задание, а он... он будет отстаивать это её право перед всем миром.
Сердце защемило. Горько. Больно. Ну кто мешал ему чаще видеться с этой язвительной девчонкой? Если бы знал...
— Сынок! — осторожный стук в дверь прервал поток грустных мыслей.
— Мама? Проходи, — он приподнялся ей навстречу, но тут же снова опустился в кресло, повинуясь жесту маленькой руки.
— Прости, что отвлекаю, но звонил отец. Он заедет ненадолго домой. Ты же его дождешься?
Нэй кивнул. Спать он не собирался, а слоняться из угла в угол... Тем более, что с отцом они не виделись несколько месяцев.
Канцлер поцеловал жену и уселся за вновь накрыты стол. Ел торопливо, но не жадно. В столовой повисла напряженная тишина. И только, когда хозяин дома положил вилку, Нэй решился спросить:
— Как там... во Дворце?
— Хаос, — Канцлер жестом пригласил сына пройти за ним в кабинет. — Будешь? А я — буду.
Нэя передернула, когда коньяк плеснул в бокал. После запоя еще мутило, и не то что вид — запах спиртного был отвратителен. Но отец не обратил внимания. Тяжело опустился в кресло и поинтересовался:
— Все еще хочешь в Лейб Гвардию?
— Хочу. И сейчас — больше, чем когда либо. Отец, пойми... Нэй замолчал, повинуясь усталому взмаху руки.
— Оставь. Пафоса мне и на работе хватает. Думаешь, убедшь там полезен? С твое-то ногой?
— Я почти здоров! Врачи говорят...
— Что бы они не говорили, а нести службу сейчас ты не можешь, — Канцлер повернулся к сыну. В глазах — ни капли сочувствия. Только серая, холодная сталь. — Пока ты бесполезен. Во Дворце нет места калекам, по крайней мере, сейчас. Знаешь, что начальник Службы Безопасности хотел застрелиться? И чего мне стоило удержать его от этого шага...
— Зря, — Нэй ответил таким же безжалостным взглядом. Только глаза у него были материнские, темно-карие. Но и они умели быть холодными. — Он не справился со своими обязанностями. Из-за его халатности уничтожена почти вся королевская семья!
— Эх, какой скорый! — Канцлер снова глотнул коньяка. И отодвинул бокал уже окончательно — его день не закончился, через несколько минут водитель подгонит к крыльцу машину. — Ты же военный! Ты должен понимать, что командир, он не только команды на плацу выкрикивает. У настоящего командира в руках сотни ниточек, тысячи связей. Оборвись его жизнь... восстановить все это будет непросто.
— Заместитель...
— Чушь! Смена руководства редко бывает безболезненной. Мы же не в том состоянии, чтобы отвлекаться, — он вздохнул. — Ох, сын, не выйдет из тебя политика. Ты солдафон, до мозга костей солдафон. Ну, так тому и быть. Служи. Готовь воинов. А пока — сиди дома и лечи ногу. И проводи побольше времени с матерью, она извелась вся. Хоть бы звонил ей почаще, обалдуй.
Машина давно увезла Канцлера, а его сын все еще сидел в кабинете, глядя на остатки коньяка в бокале. Нэй видел, как устал отец. От носа к губам залегли глубокие складки, от недосыпа появились мешки под глазами. Он... постарел. Всегда моложавый. Уверенный в себе и окружающих Канцлер — постарел. Это лучше всяких слов обрисовывало ситуацию во дворце.
Но жалеть отца Нэй не стал. Он не заслуживал такого оскорбления. Но и Нэй — тоже. Его отчитали, как мальчишку, который сует нос не в вое дело. Он едва сдержался, чтобы не опрокинуть в себя остатки коньяка и стремительно, насколько позволяли костыли, вышел из кабинета.
— Сынок?
— Мама? - Нэй натянул улыбку, но обмануть матушку не поучилось.
— Прогуляйся со мной...
Особняк Канцлера окружал небольшой сад. Несколько деревьев, кусты да пара цветников. А еще — фонтан. Нэй доковылял до скамейки и опустил руку в журчащую воду. Запах ночной фиалки вернул его в детство.
— Помнишь, ты удивлялся, как может невзрачный цветок источать такой дивный аромат? — мама протянула ему сорванный цветок.
— А ты сказала, что не следует судить о чем-то только по внешнему виду...
— Ты помнишь... — маленькая ладошка коснулась коротко стриженой шевелюры. — Не обижайся на отца. Ему сейчас тяжело. Тяжелее, чем кому то ни было. Эти жуткие трагедии обезглавили страну. Пройдет немало времени, пока Её Высочество втянется в государственные дела, разберется, кто друг, а кто враг...
— Хорошо бы отец тоже разобрался с этим, — горько ответил Нэй. — Кажется, он даже в собственном сыне не видит опоры.
— Это не так! — в голосе матери звучала страстная уверенность. — Просто... ох, ты, оказывается, совсем не знаешь своего отца. Он сам привык быть стеной, защитой, оплотом... Ему тяжело смириться с тем, что ты вырос, и он все еще хочет заслонить тебя от грядущих бурь.
— Я не ребенок! — Нэй отстранился.
— Конечно, не ребенок. Ты взрослый мужчина. Так и веди себя... как взрослый.
Теплая улыбка на миг сменилась насмешливой — с таким выражением лица матушка следила за проказами маленького Нэя. Он почувствовал, как вспыхнули щеки и отвернулся.
Тонкие пальцы осторожно коснулись подбородка.
— Посмотри на меня, сынок. Дело ведь не в отце, верно?
Ветер шептал что-то, запутавшись в ветвях деревьев. Фонтан тихо ему отвечал, словно плакал. Неожиданно захотелось как в детстве уткнуться в материнские колени и дать волю слезам. А когда они иссякнут, и высохнут на щеках влажные дорожки, вдруг понять: все беды закончились. Все хорошо. И побежать в дом, где на столе уже ждет свежий чай и яблочный пирог.
Но детство закончилось давным-давно. Звезды равнодушно взирали на метания молодого человека, и только сверчки старались поддержать его пронзительным стрекотанием.
В последующие дни Нэй почти не видел отца. Самые строгие дни траура перевалили за половину, следовало подготовить все для коронации и приведении армии к присяге. Канцлер сбивался с ног и Нэй злился, что не может помочь, но ничего не предлагал, боясь гневного взрыва. Матушка балансировала по краю, стараясь предотвратить взрыв. Нэй вдруг понял: с того момента, как он пошел против воли родителей и отправился в армию, вся её жизнь превратилась в искусный танец между мужем и сыном. Одно неловкое движение — и хрупкое равновесие взорвется, похоронив под обломками всю семью. И теперь он изо всех сил помогал ей в этом. Но вскоре понял: находится дома невыносимо!
Матушка слишком болезненно переносила его ранение. Когда думала, что он не видит, смотрела невидящим взглядом, и старательно сдерживала слезы. Эти попытки сделать вид, что ничего не случилось раздражали. Но еще больше раздражало безделье.
И все же вернуться в Академию не долечившись, он не мог. И все свободное время Нэй тратил на тенировки.
Спортзалы, врачи, массажисты... Он метался от одного к другу, стараясь не опоздать. А вечерами, вымотанный тяжелым днем, падал в кровать и засыпал.
Иногда тяжелое забытье сменялось снами, слишком яркими, слишком живыми. Кара была рядом, и её смех хрустальными осколками пронизывал вязкий туман, а в прорехи заглядывало солнце.
После таких снов совсем не хотелось возвращаться в реальность. Она давила, мучила... Но лейтенант Нэй Байю умел требовать не только с курсантов. Самым строгим тренером он был для себя самого. И вступал в новый день, как белка — в колесо. Бесконечное, тошнотворное, но необходимое для того, кто хочет жить. Пусть не для себя. Ради матушки. Ради отца. Они не заслужили хоронить единственного ребенка. И Нэй оставался в этом мире только из-за родителей.
К началу учебного года он смог сменить костыли на трость и вернуться в академию. Из дома уезжал, как из оранжереи: красивой, но душной и влажной.
Курсанты возвращались в приподнятом настроении, особенно выпускной курс. Они радовались встрече после небольшого, но перерыва. Это виделось в позах, улыбках, обменах взглядами... Особенно сиял выпускной курс, и даже отряд Кары поддался всеобщему настроению.
Но на построении о ней вспомнили. Место в шеренге зияла брешь.
— Сомкнуть строй!
Шеренга качнулась и брешь исчезла. Но Нэй понял — только здесь, в ряду курсантов. В душе она по-прежнему ощущалась дырой, пустотой, болью, что не разит, но тихо ноет, сводя с ума. И эта грань уже близко.
В моменты отчаяния Нэю всегда помогала работа. Но не теперь. Недолеченная нога не позволяла тренироваться, и он зарылся в бумажную рутину. То, что он ненавидел — стало спасением. Тем более, что пришел приказ подготовить отряд для принесения Присяги на Дворцовой площади.
Она приносилась в день коронации, сразу по окончании глубокого траура и заменяла торжества. Они пройдут потом, через год, когда снимется последняя черно-белая лента с одежды нового правителя. Но тем строже выдвигались требования к подготовке.
По традиции, от Академии отправлялся выпускной курс. Два отряда со своими командирами. Но ранение лейтенанта Нэя Байю поставило его участие под угрозу.
— Ты не сможешь держать строй! — никто в этом не сомневался, и Нэй с ненавистью сжимал ладонь на рукояти трости. Горькая правда — он не сможет чеканить шаг по главной площади страны.
— Уверен? — тихо спросил отец.
Канцлер выбрал время, чтобы позвонить сыну. Нэй не жаловался, но ледяные нотки в голосе не оставляли сомнений в его состоянии.
— Уверен, — отрезал Нэй и прервал связь.
Даже на это он теперь не годен. Воин, защитник... даже любимую женщину не смог уберечь... Да что там — понять, что влюблен, и то...
Лист бумаги лег на стол. Нэй замер, глядя на белое поле. А потом щелкнул кнопкой ручки.
Широкие, уверенные строчки складывались в рапорт об отставке.
Прежде, чем подписать, лейтенант прочитал его еще раз. И еще. А потом смял резким движением, словно в горло врага вцепился.
— Будь ты проклят, Нэй Байю!
Кулак побелел от напряжения, рука дрогнула, и бумажный комок пролетел мимо корзины для бумаг.
Лейтенант наклонился, с каким-то наслаждением ощущая боль в раненой ноге, подхватил смятый лист и выкинул.
— Говоришь, не можешь?
Пока курсанты тренировались чеканить шаг под руководством старшего офицера, лейтенант тоже времени не терял. И его занятия были не менее выматывающими. День за днем тело покрывала испарина, и боль тянула жилы. Зубы скрипели, когда Нэй сжимал челюсти в попытках не закричать.
Но он радовался этому страданию. Оно помогало хоть ненадолго отвлечься от пустоты, которая поселилась в душе. Падая на кровать, Нэй проваливался в сон и воспоминания не тревожили измученный разум.
И наконец, настал день, когда в кабинет Канцлера вошел секретарь:
— Звонит ваш сын.
— Нэй?
Канцлер не сдержал удивления. Впервые за много лет сын позвонил сам.
— Что-то случилось? — тревога перерастала в страх, пока в трубке не послышался спокойный голос.
— Все в порядке. Хочу доложить, что я справлюсь. Я уверен.
— Я понял, — Канцлер кивнул, словно собеседник мог его увидеть.
На этом разговор отца с сыном прервался, но второй человек в королевстве не торопился отдать телефон секретарю. Он смотрел на экран, на фотографию заставки. На ней улыбались фотографу трое: он сам, жена и сын — сорванец двенадцати лет, молодой, уверенный и... счастливый.
— Наверно, пришло время тебя отпустить...
Над площадью реяли флаги. На навершии королевского стяга развивались черные и белые ленты — символ траура. Такие же повязки красовались на рукавах высших сановников, расположившихся на трибунах.
Отряды всех родов войск, призванные принести присягу, замерли под палящим солнцем. Нэй застыл во главе курсантов. Парадная форма, сшитая специально для этого случая, еще не обмялась и казалась непривычной.
Нога побаливала. Не сильно, просто напоминая о травме. Но это пока: через несколько часов боль усилится, а когда придется чеканить шаг — станет нестерпимой. Лейтенант морально готовился к этим минутам. Что будет потом, его не волновало. Главное — выдержать эти четверть часа, когда он поведет отряд мимо главной трибуны, на которой Её Величество будет принимать парад.
Но прежде она объедет площадь, отдавая приветствие своей армии.
Первая команда, подхваченная усиливающей голос аппаратурой пронеслась надо площадью. Военные, и без того демонстрирующие великолепную выправку подтянулись еще больше.
У ворот королевской резиденции началось движение. Площадь оцепенела в ожидании.
В тишине раздался звук. Едва заметный, робкий, он постепенно набирал силу, и вскоре торжество фанфар накрыло собравшихся крыльями первых тактов марша. Им вторил рокот барабанов и, казалось, площадь сотрясают удары гигантского прибоя.
Золоченые ворота распахнулись, выпуская всадников. Серая лошадь под дамским седлом вышибала шею, вскидывая тонкие ноги в манежном галопе. Её Величество грациозно восседала в дамском седле, держа повод в левой руке. В правой свободно свисал короткий хлыст.
Золотая канитель вышивки ярко сверкала на солнце, а белая ткано казалась ослепительной. Согласно традиции, монарх являлся шефом Кавалерийского Лейб Гвардейского полка, и мундирное платье сидело как влитое.
Королева, только-только возложившая на себя корону, сейчас напоминала невесту. Хрупкую, волшебную... Сходство усиливала вуаль, легким облаком закрывающая лицо. По правилам, с мундирным платьем она дозволялась только в солнечный или очень ветреный день. Дамы с удовольствием пользовались этой эфемерной защитой не столько от непогоды, сколько для защиты от нескромных взглядов.
Вот и для юной королевы невесомая ткань превратилась в броню.
Всадница лихо мчалась вдоль пощади. Хорошо выезженная лошадь слушалась малейшего движения руки и замирала, стоило натянуться поводу. Её Величество вскидывала правую руку в приветствии, пока командир отряда зачитывал вызубренные наизусть слова присяги и терпеливо ждала, пока прозвучит последнее словно. Только покачивание хлыста, надетого на запястье, напоминало, что она — живой человек, а не статуя, так неподвижны были и конь, и всадница.
Нэй не сводил с неё глаз, зачарованный грацией и величием. Когда королева остановилась напротив, сердце пропустило удар, а потом заколотилось часто-часто, и голос отказал от волнения. Миг, другой... Весь мир сузился до стройной фигурки, но лейтенант взял себя в руки, и первые же слова присяги, слетевшие с губ, подействовали успокаивающе.
Через минуту он пришел в себя и даже стал замечать окружающих. Слышал, как стараются не дышать курсанты за спиной, как фыркает серый жеребец королевы, как развиваются плюмажи двух всадников Лейб-Гвардейского Конного полка; всадники замерли на расстоянии корпуса лошади от монаршьей особы.
Вспышки фотокамер сверкали, несмотря на солнце. Но среди солнечных зайчиков был один, вызвавший тревогу. В стороне от остальных, со стороны резиденции, чуть правее... Журналистов там быть не могло, да и расстояние...