Всеволод Вячеславович Иванов
(1895-1963).
СБОРНИК РАССКАЗОВ "ДИКИЕ ЛЮДИ"
ДИТЁ
ПОЛЕ
ЖИЗНЬ СМОКОТИНИНА
Б. М. МАННИКОВ И ЕГО РАБОТНИК ГРИША
БАМБУКОВАЯ ХИЖИНА
ДИТЁ
I
Монголия - зверь дикий и нерадостный! Камень - зверь, вода - зверь; даже бабочка, и та норовит укусить.
У человека монгольского сердце неизвестно какое - ходит он в шкурах, похож на китайца и от русских далеко, через пустыню Нор-Кой, стал жить. И, говорят еще, уйдет он за Китай в Индию, в синие непознаваемые страны на семи берегах...
Прибывали около русских прииртышские киргизы, что от русской войны в Монголию перекочевали. У них сердце известно - слюдяное, никудышное, всего насквозь видно. Шли они сюда, не торопились - и скот, и ребятишек, и даже больных своих привезли.
Русских же сюда гнали немилосердно - были оттого они мужики крепкие и здоровые. На камнях-горах оставили лишнюю слабость - кто повымер, кто повыбит. Семьи и лопотина и скотина белым остались. Злобны, как волки весной, мужики. В логах, в палатках лежали и думали про степи, про Иртыш...
Было их с полсотни, председательствовал Сергей Селиванов, а отряд так звался: "Партизанский отряд Красной гвардии товарища Селиванова".
Скучали.
Пока гнали их через горы - от камня, огромного и темного, страшило на сердце. Пришли в степь - скучно. Потому что похожа степь на степь прииртышскую: песок, жесткие травы, крепко кованное небо. Все чужое, не своё, беспашенное, дикое.
И еще тяжело без баб.
О бабах по ночам рассказывали .матерные солдатские побаски, а когда становилось непереносно - седлали лошадей и ловили в степи киргизок.
И киргизки, заметив русских, покорно ложились на спину.
Было нехорошо, противно их брать - неподвижных, с плотно закрытыми глазами. Будто грешили со скотом.
Киргизы.- боялись мужиков.- откочевывали дальше в степи. Увидев русского - грозились винтовкамн и луками, гикали, но не стреляли. Может быть, не умели?..
II
Казначей отряда Афанасий Петрович был слезлив, как ребенок. И лицо у него, как у ребенка: маленькое, безусое и румяное. Только ноги длинные, крепкие, как у верблюда.
А когда садился на лошадь - строжал. Далеко пряталось лицо и сидел: седой, сердитый и страшный.
На Троицу отрядили троих: Селиванова, казначея Афанасия Петровича и секретаря Древесинина в степь искать хороших покосов.
Дымились под солнцем пески.
Сверху, с неба, шел ветер. С земли на трепещущее небо шла теплынь. Тела у людей и животных были жесткие и тяжелые, как камни. Тоска.
И Селиванов сказал хрипло:
- Каки там покосы-то?..
Все знали: говорит он про Иртыш. Но молчали редкобородые лица. Точно солнцем выжгло волос, как травы в степи. Алели узкие, как рана от рыболовного крючка, глаза. Жара.
Один Афанасий Петрович отозвался жалобно:
- Неужто и там засуха, робята?..
Плаксивился голосок, но лицо не плакало, и только у лошади под ним, усталой и запыхающейся, ныли слезой большие и длинные глаза.
Так одни за другим по пробитым дикими козами тропам уходили партизаны в степь.
...Тлели пески тоскливо. Лип на плечи, на голову душный ветер. Горел в теле пот и не мог пробиться через сухую кожу...
К вечеру, уже выезжая из лощины, Селиванов сказал, указывая на запад:
- Проезжие мчат.
Верно: на самом горизонте колыхали пески розовую пыль.
- Должно, киргизы.
Заспорили: Древесинин говорил, что киргизы далеко водятся и к Селивановским логам не подходят; Афанасий Петрович - непременно киргизы, пыль киргизская, густая.
А когда подкатила пыль ближе, то решили все:
- Незнаемые люди...
По голосам хозяев учуяли лошади - несется по ветру чужое. Запряли ушами, пали на землю далеко до приказания. Лежат в логу серые и желтые лошадиные туши. Были они беспомощны и смешны с тонкими, как жерди, ногами. От стыда, что ли, закрыли большие испуганные глаза и дышали порывисто?..
Лежали Селиванов и казначей Афанасий Петрович на краю лога. Плакал, пошвыркивая носом, казначей. Чтоб не было страшно, клал его всегда рядом Селиванов, и почти от детского плача веселилось и озорничало тяжелое мужицкое сердце.
Развертывала тропа пыль. Перебойко стучали колеса. И, как пыль, клубились в хомутах длинные черные гривы!
Уверенно сказал Селиванов:
- Русски... Офицера.
И позвал из лога Древесинина.
Сидят в плетеной новой тележке двое в фуражках с красными околышами. За пылью незаметно лиц. Будто в желтом клубу плавают краснооколышные. Ружье,- дуло торчит, когда рука с кнутом вынырнет из пыли.
Подумал Древесинин и сказал:
- Офицера... по делам, должно. Икспитиция... Ясно.
Озорно подмигнул глазом и ртом:
- Мы им пропишем, Селиванчик.
Несет тележка людей, твердо несет. Лошадей. Веселятся, и позади, как лиса хвостом, заметает тележка след свой монгольской пылью.
Протянул плаксиво Афанасий Петрович:
- Ни надо, ребя... У плен бы лучча... Бить обожди.
- Галовы своей не жалко... тебе, что ли?
Озлился Селиванов и затвор бесшумно, как пуговицу отстегивают, отбросил:
- Тут плакать не приходится, казначей.
Больше всего злило их - появились офицеры в степи одни, без конвоя. Будто их тут сила несметная, мужикам смерть будто. Вот, например, вставал в рост офицер, степь оглядывал, но видит плохо: пыль; ветер вечерний красный на сожженных травах; на двух камнях у лога, похожих на лошадиные туши... Какие камни?.. Туши?..
В красной пыли тележка, колеса, люди и мысли их... Мчатся.
Выстрелили... Гикнули. Еще выстрелили.
Разом, задев одна другую, упали фуражки в кузовок.
Ослабли, точно лопнули, вожжи...
Рванули лошади... понесли было. Но вдруг холки их молочно опенились... Дрожа крепкими кусками мускулов, они понурили головы, встали.
Сказал Афанасий Петрович:
- Померли...
Подошли мужики, посмотрели.
Померли краснооколышные. Сидят плечо в плечо, головы назад откинуты, а один из умерших - женщина. Волоса распались, в пыли - наполовину - желтые и черные, а гимнастерка солдатская приподнята высоко женской грудью.
- Чудно.- сказал Древесинин.- сама виновата, не надевай фуражку. Кому бабу убивать охота?.. Бабы нужны обществу.
Плюнул Афанасий Петрович.
- Изверг ты и буржуй... Ничего в тебе, сволочи...
- Обожди.- перервал их Селиванов.- Мы не грабители, надо имущество народное переписать. Давай бумагу.
Под передком среди прочего "народного имущества" в плетеной китайской корзинке лежал белоглазенький и белоголовенький ребенок. В ручонке у него угол коричневого одеяльца зажат. Грудной, маленький, пищит слегка.
Умиленно сказал Афанасий Петрович:
- Тоже ведь... поди, так по-своему говорит, что и как.
Еще раз пожалели женщину и не стали одежду с нее снимать, а мужчину закопали голого в песок.
III
Обратно в захваченной тележке ехал Афанасий Петрович, держал в руках ребенка и, покачивая, напевал тихонько:
Соловей, соловей-пташечка...
Канареечка...
Жалобно поёт...
Вспомнил он поселок Лебяжий - родину; пригоны со скотом; семью; ребятишек - и тонкоголосо плакал.
Ребенок тоже плакал.
Бежали и тонкоголосо плакали жидкие сыпучие и спаленные пески. Бежали на низеньких крепкомясых монгольских лошадях партизаны. Были партизаны спаленно-лицые и спаленно-душие.
У троп задушенная солнцем стлалась полынь, похожая на песок - мелкая и неуловимая глазом.
А пески - полынь, мелкие и горькие.
Тропы вы, тропы козьи! Пески вы, пески горькие! Монголия - зверь дикий и нерадостный!..
Разглядели имущество офицерское. Книги, чемодан с табаком, блестящие стальные инструменты. Один из них, на трех длинных ножках - четырехугольный медный ящичек с делениями.
Подошли партизаны, осматривают, щупают, на руку привешивают.
Пахнет от них бараньим жиром - от скуки ели много, и одежда высалилась. Скуластые, с мягкими тонкими губами - донских станиц; с длинным черным волосом, темнолицые - известковых рудников. И у всех кривые, как дуги, ноги и гортанные степные голоса.
Поднял Афанасий Петрович медноголовый треножник, сказал:
- Тилископ.- И глаза зажмурил.- Хороший тилископ, не один мильён стоит. На нем луну рассмотрели и нашли на ней, парни, золотые россыпи... Промывать не надо, как мука, чистехонькое золото. Сыпь в мешок...
Один молодой из городских захохотал:
- И чо брешет, разъязви ево...
Рассердился Афанасий Петрович:
- Ето я-то брешу, стерва ты почтовая? погоди...
- Кто погоди?
Афанасий Петрович схватил револьвер.
- Цыц.- сказал Селиванов.
Табак поделили, а инструменты передали Афанасию Петровичу - как казначей, может при случае обменять он на что-нибудь у киргизов.
Сложил он инструменты перед ребенком.
- Забавляйся...
Не видит тот: пищит. И так и этак пробовал (в пот даже ударило) пищит дите, не забавляется.
Принесли кашевары обед. Густо запахло маслом, кашей, щами. Вытащили из-за голенищ широкие семипалатинские ложки. Вытоптана станом трава. Вверху на скалах часовой кричит:
- Мне скора-а?.. Жрать хочу... Смену... давай!
Пообедали и вспомнили: надо ребенка накормить. Пищит непрестанно дите.
Нажевал Афанасий Петрович хлеба. Мокрую жамку сунул в мокрый растопыренный ротишко, а сам губами пошлепал:
- Пп-пы... баско... лопай, лешаненок... Скусно.
Но закрыл тот ротишко и голову отворотил - не принимает. Плачет носом, тонко, пронзительно.
Подошли мужики, обступили. Через головы заглядывают на дите. Молчат.
Жарко. Лоснятся от баранины скулы и губы. Рубахи расстегнуты. Ноги босые, желтые, как земля монгольская.
Один предложил:
- Штей бы ему...
Остудили щей. Обмакнул Афанасий Петрович палец в щи и в рот ребенку. Текут по губешкам сальные хорошие щи на рубашонку розовую, на байковое одеяло.
Не принимает. Пищит.
- Щенок умней - с пальца жрет...
- То тебе собака, то человек...
- Удумал!..
Молока коровьего в отряде нет. Думали кобыльим напоить,- кобылицы водились. Нельзя - опьяняет кумыс. Захворать может.
Разошлись среди телег, по кучкам переговаривают, обеспокоены. А среди телег Афанасий Петрович мечется, на плечах бешметишко рваный, глаза маленькие, тоже рваные. Голосок тоненький, беспокойный, ребяческий, будто само дитё бегает, жалуется.
- Как же выходит?.. Не ест ведь, мужики!.. Надо ведь, а?.. Заботьтесь, что ли, сволочи...
Стояли широкие, могучетелые с беспомощным взглядом.
- Дело бабье...
- Конешна...
- От бабы он барана съел бы...
- Вот ведь оно как.
Собрал Селиванов сход и объявил:
- Нельзя хрисьянскому пареньку, как животине пропадать. Отец-то, скажем, буржуй, а дите - как? Невинно.
Согласились мужики.
- Дите ни при чем. Невинно.
Захохотал Древесинин:
- Расти, ребя. Он вырастет у нас - на луну полетит... На россыпи.
Не рассмеялись мужики. Афанасий Петрович кулак поднял и крикнул:
- А и сука же ты беспросветная. Один в отряде издеватель!..
Потоптался он, руками помотал и вдруг закричал пронзительно:
- Корову... Надо корову ему!..
В один голос отозвались:
- Без коровы - смерть...
- Обязательно корову...
- Без коровы сгорит.
Решительно сказал Афанасий Петрович:
- Пойду я, парни, за коровами...
Озорно Древесинин перебил:
- На Иртыш, в Лебяжий?..
- На Иртыш мне, чичилибуха прописная, ехать незачем. Поеду я к киргизам.
- На тилископ менять? Иди, благодетель.
Метнулся к нему Афанасий Петрович; озлобленно вопил:
- Стерва ты! Хошь по харе получить?
А так как начали они материться не по порядку, то прервал председатель собранья Селиванов:
- Будя...
И проголосовали так: Древесинину, Афанасию Петровичу и еще троим ехать к аулам киргизским, в степь, и пригнать корову. Если удастся, то две или пять, потому что мясо у кашеваров истощалось.
Подвесили к седлам винтовки, надели киргизские лисьи малахаи, чтоб издали на киргизов походить.
- С богом.
Ребенка в одеяльце завернули и в тень под телегу положили. Сидел подле него молодой паренек и для своего и ребячьего развлечения в полыний куст из нагана постреливал.
IV
Эх, пески вы монгольские, нерадостные! Эх, камень - горюнь синий, руки глубокоземные, злые!
Едут русские песками. Ночь.
Пахнут пески жаром, полынью.
Лают в ауле собаки на волка, на тьму.
Волки воют во тьме на голод, на смерть.
От смерти бежали киргизы.
От смерти угонишь ли гурты?
Пахнет от аула кизяком, айраном - молоком кислым. Сидят у желтых костров худые и голодные киргизские ребятишки. Возле ребятишек голоребрые, остромордые собаки. Юрты, как стога сена. За юртами озеро, камыши, и вдруг гулко из камышей выстрелили в желтые костры: О-о-а-ат!..