Сразу выскочили из кошемных юрт киргизы. Закричали испуганно.
- Уй-бой... Уй-бой, ак-казыл-урус... Уй-бой...
Пали на лошадей. Лошади точно день и ночь заузданы. Затопали юрты. Затопала степь. Камыши закричали дикой уткой:
- Ай-ай, красный - белый русский, ай-ай...
Один седобородый свалился с лошади головой в казан - котел, опрокинул котел. Ошпаренный, завопил густым голосом. А подле, поджав хвост, лохматая собака боязливо тыкала голодную морду в горячее молоко.
Тонко ржали кобылицы. Испуганно, как от волков, бились в загоне овны. Тяжело, точно запыхавшись, дышали коровы.
И покорные киргизки, увидев русских, покорно ложились на кошмы...
Хохотал беспутно Древесинин:
- Да мы жеребцы, что ли?.. Не вечно мы их...
Торопливо нацедил он в плоскую австрийскую фляжку молока и, хлопая нагайкой, сбирал к юрте коров с телятами. Освобожденные с привязи телята, быстро толкая головой мягкое вымя, радостно хватали большими, мягкими губами сосцы.
- Ишь, голодны, бичера...
И Древесинин разрядил наган в телят.
Афанасий Петрович обежал аул и хотел было ехать вслед за Древесининым, но вдруг вспомнил:
- Соску надо. Черти, соску забыли!..
Кинулся по юртам искать соску. Огни в юртах потушены, Афанасий Петрович схватил головню и, брызгая искрами, кашляя от дыма, искал соску. В одной руке у него трещала головня, в другой был револьвер. Сосок не находилось. Лежали на кошмах, распластавшись и закрывшись чувлуками, покорные киргизки. Ревели ребятишки.
Рассердился Афанасий Петрович и в одной юрте закричал молодой киргизке:
- Соску, сволочь немакана, давай соску!
Заплакала киргизка и начала поспешно расстегивать фаевый кафтан, а потом стягивать рубаху.
- Ни кирек... Ал... Ал... Бери...- А рядом на кошме плакал завернутый в тряпки ребенок. Киргизка уже подгибала ноги.- Ал... ал... бери...
Но тут схватился за грудь ее Афанасий Петрович, потискал и свистнул обрадованно:
- Во-о... Соска-то. А! Крепка!
- Ни кирек... Ни... Что?..
- Ладно, не крякай. Айда! Крепка!
И за руку потащил за собой киргизку.
В темноте посадил на седло киргизку и, время от времени пощупывая у ней груди, понесся в Селивановские лога, к отряду.
- Нашел, паре, а,- обрадованно говорил он, и на глазах у него были слезы.- Я, брат, найду, я из-под земли выкопаю.
V
А в стане оказалось - в темноте не заметил Афанасий Петрович захватила с собой киргизка ребеночка.
- Пущай,- сказали мужики,- молока и на обоих хватит. Коровы есть, а она баба здоровая.
Была молчалива, строга киргизка и ребят всем невидимо кормила. Лежали они у ней на кошме в палатке - один беленький, другой желтенький, и пищали в голос.
Через неделю на общем собрании Афанасий Петрович пожаловался:
- Так что утайка, товарищи: киргизка-то, паскуда, кормит абманом своему-то всю грудь скармливает, а нашему что ни на донышке. Я, брат, подсмотрел. Вы поглядите только...
Пошли мужики, смотрят: ребята, как и все ребята, один беленький, другой желтенький, как спелая дыня. Но похоже, что русский тоньше киргизского.
Развел руками Афанасий Петрович:
- Я ему имя дал - Васька... а тут поди ты... Оказия. Абман.
Сказал Древесинин даже без ухмылки:
- А ты, Васька, хилай, смертнай...
Нашли палку, измерили ее на оглобле, чтобы одна другую сторону не перетягивала.
Подвесили с концов ребятишек - который перевесит.
Пищали в тряпочках подвешенные на волосяных арканах ребятишки. Пахло от них тонким ребячьим духом. Стояла у телеги киргизка и, не понимая ничего, плакала.
Молчат мужики, смотрят.
- Пущай,- сказал Селиванов.- Пущай весы.
Опустил руки от палки Афанасий Петрович, и сразу русский мальчонка кверху.
- Ишь, сволочь желторотая,- сказал Афанасий Петрович разозленно,отожрался.
Поднял валявшийся сухой бараний череп и положил на русского. Уравнялись тогда ребята.
Зашумели мужики, закричали: - На целу голову, паре, перекормила, а?..
- Не уследишь...
- Вот зверь... как кормила.
- Кто следил?..
- Не только работы, что за ребятами следить! Подтвердили некоторые, степенные:
- Где уследишь!
- Опять же, родительница...
Затопал, завизжал Афанасий Петрович:
- По-твоему - русскому человеку пропадать там из-за какова-то немаканова... Пропадать Ваське-то... моему?..
Посмотрели на Ваську - лежал белый, худенький.
Муторно стало мужикам.
Сказал Селиванов Афанасию Петровичу:
- А ты его... того... пущай, бог с ним, умрет... киргизенка-то. Мало их перебили, к одному... ответу...
Поглядели мужики на Ваську и разошлись молча.
Взял киргизенка Афанасий Петрович, завернул в рваный мешок.
Завыла мать. Ударил ее слегка в зубы Афанасий Петрович и пошел из стана в степь...
VI
Дня через два стояли мужики у палатки на цыпочках и чрез плечи друг друга заглядывали вовнутрь, где на кошме киргизка кормила белое дитё.
Было у киргизки покорное лицо с узкими, как зерна овса, глазами; фаевый фиолетовый кафтан и сафьяновые ичиги-сапожки.
Било дитё личиком в грудь, сучило ручонками по кафтану, а ноги мотались смешно и неуклюже, точно он прыгал.
С могучим хохотом глядели мужики.
И нежней всех Афанасий Петрович. Швыркая носом, плаксиво говорил он:
- Ишь, кроет!..
А за холщевой палаткой бежали неизвестно куда: лога, скалы, степь, чужая Монголия.
Незнамо куда бежала Монголия - зверь дикий и нерадостный.
ПОЛЕ
Отпустили Милехина на четыре часа.
- Опоздаешь - не в очередь в наряд отправлю,- сказал ротный командир, со стуком прикладывая штемпель на пропуск.
Да Милехину и часу было достаточно. Ротному он сказал, что приехали родные из деревни, и, сказавши так, соврал. Хотелось проветриться. В казарме особенно казалось темно от мартовского солнца, от грязных окурков на полу, от стен, серых от грязи. На классной доске (раньше здесь была школа) кто-то белой глиной написал нехорошее слово, а рядом на стене хлебным мякишем был прилеплен плакат: "Колчак несет колбасу, Советы свободу''. И когда Милехин захлопнул обитую рогожей дверь и пошел через большой двор на площадь,- ему было тепло, сытно и радостно.
Станция железной дороги была от города верстах в четырех, и через каждые полчаса в город ходила ветка. Милехину не хотелось дожидаться ветки, и он пошел пешком через огромную площадь станции.
Сверху пекло солнце, а снизу морозило. Площадь уже оттаяла, и только бугор дороги лежал грязновато-желтоватой лентой на черной разбухшей земле. За тальниками - прямо на западе - мерзло синел Иртыш, и видны были на нем разорванные кусочки дороги, как клочки бумаги.
- Тронулся ночью, должно,- сказал Милехин.
Но шипящего шума тронувшегося льда еще не было слышно.
"Скоро пойдет".
Милехин улыбнулся и почувствовал радость, словно лед принадлежал ему. Он, шумно бухая мокрыми английскими бутсами, шел по краю дороги, и снег ломался под его ногами. И треск этот доставлял ему удовольствие. Зеленоватая английская шинель, похожая на пальто, и голубые французские обмотки на икрах так не шли к огромной заячьей шапке с ушами и плохой рыженькой бороденке.
Над тальником мелькнула белым крылом чайка.
"Скоро пойдет",- подумал опять Милехин.
На вокзале толпились люди с мешками, большинство женщин; солдаты с жестяными звездочками на шапках; три китайца продавали сигареты и семечки. С крыши капала вода. и часто с тихим звоном падали длинные ледяные сосульки.
Милехин постоял у двери третьего класса. Какой-то комиссар с желтым портфелем подмышкой, проходя, толкнул его и тихо проговорил:
- Извините.
Милехин, чтобы не мешаться, отошел и сел на подоконник. Бегали мимо с фонарями и какими-то черными ящичками железнодорожники, свистели на разные голоса паровозы, стучали буфера вагонов. Сверху, тихо и не спеша, грело и станцию, и грязные вагоны, и набухающую влагой землю большое чистое солнце.
Рядом упала сосулька. Милехин наклонился и поднял ее,- она была без пустоты внутри. Упала вторая, третья - все такие же.
"К урожаю,- подумал Милехин,- налив будет полон и умолот богатый. Штука-а..."
И ему вспомнилось, что снег тает не от солнца, а больше ночью, от земли. И тает дружно.
- К урожаю,- сказал вслух Милехин и. сказавши этак, подумал о деревне.
Подумал, что скотина у него вся ко двору - чалая и бурая, хозяйство идет хорошо. В прошлом году плох был урожай, а нонче должен быть хорош март весь сухой, да вот коли апрель будет в сырости - благодать. А теперь в такое святое время винтовку чисти, а то на часах у какого-нибудь склада стой. Ему стало нехорошо на душе, он поднялся, прошел три раза по перрону и решил итти в роту. В это время его окликнули:
- Кольша!
Милехин обернулся и узнал одного из товарищей по роте, Федьку Никитина. Он месяц назад заболел тифом, и его увезли в больницу. Милехин подошел к нему, и они подержали друг у друга руки.
- Как живешь-то? - спросил Милехин.
- Ничо. В поправку на два месяца в деревню пустили. Поеду сейчас.
- Ты какого уезда-то?
- Татарского,- ответил Никитин с удовольствием.- Через полдня, брат, дома буду. А ты?
Милехин нехотя ответил:
- Ново-Николаевского... Двое суток надо ехать. Ноне поезда-то беда как ходют, а коли с "Максимом", так и всю неделю.
- С "Максимом", верна,- подтвердил Никитин и звонким радостным голосом сказал: - Айда, ко мне чай пить.
Милехин согласился. Когда они шля, Милехин заметил, что Никитина пошатывает от слабости, а с лица он был такой, будто под венец шел. Милехин ему позавидовал.
За чаем Никитин, как и все послетифозные, ел много и угощал Милехина. А Милехин не слышал, что рассказывал ему Никитин про больницу, докторов, а думал о своей деревне.
И когда он вышел из вагона, распрощавшись с товарищем, то решил уехать домой с этим же поездом. Прошло три вагона, хотелось сесть в самом хвосте поезда, но не вытерпел, вошел в вагон, прошел одно купе и в следующем полез под лавку.
В купе сидело пятеро солдат. Один из них, с расщепленным носом, спросил:
- Куда ты?
- Домой,- ответил Милехин.
- А-а...- сказал солдат, а другой, макая сухарь в стакан с чаем, спросил:
- Далеко тебе?
- До Ново-Николаевска. Одну станцию не доехать.
- Далеко. Документов нету?
- Нету.
- И хлеба нету?
Милехин ответил со злостью:
- Ну, нет, а тебе чо?
- Лежи уж,- сказал солдат.- Как-нибудь доедешь.
Два дня пролежал, не вылезая, под лавкой Милехин и на третьи сутки ночью слез на Грачевой. От Грачевой до Крутого осталось пятнадцать верст, и утром Милехин был дома.
Милка завизжала и кинулась под ноги. Гусь испуганно бросился в сторону, под опрокину-тые розвальни; на конском черепе, воткнутом на заборный кол, как и год назад, сидел воробей и чистил под крылышками. Сенька выглянул в двери и заорал в избу: - Мамка, батя приехал!
Баба поставила самовар, принесла молока, нарезала калачей и, утирая в кути подолом глаза, спросила:
- Надолго те пустили?
- На двое месяцев,- степенно сказал Милехин, и ему самому поверилось сказанному.
- Война кончилась, што ли?
- Где кончать? По болезни пустили.
- Какая болесть-то?
- А чорт ее знат. Докторам известно.
- Конечно, докторам известно,- всхлипывая, сказала Марья,- уморили человека-то, да еще и не говорят - чем.
- Ладно, не лопшись. Буде.
В деревне спрашивали:
- В кумынию не записался?
Милехин отвечал:
- Брюхом не вышел, говорят.
- Ишь ты...- удивлялись мужики.- А у нас тут бают - в Омске-то усех в кумынию пишут, а кто не хочет, тому затылок бреют и к немцам шлют. Не видал таких?
- Не приходилось,- отвечал Милехин.
- Набродь мутить народ, добра не жди.
Милехин подтвердил:
- Не жди...
Но расспросы скоро кончились. Начался взмет земли, и все пошли на пашню. Весна шла тихая, апрель сырел - падали недолгие, но хрупкие дожди.
- Благодать.- невголос говорил Милехин, чтоб не сглазить.- Оглобля за ночь травой зарастает.
- Дивеса! - охала баба.
Плуг упорно и бойко буравил черную землю. Бурко потел, и от хомута пахло остро и сладко. Поблескивал лемех, поблескивала влажная шерсть на Бурке, и Милехину казалось, что сама отваливается земля - надоело ей лежать. С озер пахло камышами, распускались деревья, а кое-где на них мокрели еще нераспустившиеся почки, похожие на больших жуков.
И как-то не думал Милехин, что в Омске, во 2-м взводе, лежит у его нар винтовка № 45728 и что он совсем не дядя Коля, а Николай Милехин, солдат Красной армии.
Куры сходили с насеста поздно. Баба улыбалась и тихо ночью говорила на ухо Милехину: