— Не слушай ее! — вскипела Гурка. — Она снова колдует! Видишь, она и тебе хочет причинить горе!
— Эльфы велели мне держаться подальше от него, — сказал я. — Так я и поступлю.
— Ты не решаешь ничего, — зло произнесла ведьма. — Все решено за тебя!
— Кем? Тобой, что ли? — сплюнул я. — Если ты такое могущественное существо, то отчего же ты живешь тут, в глуши лесной, всеми отвергнутая и презираемая? Ты даже свою судьбу не в силах изменить, так что не заикайся даже о моей!
Ведьма зло оскалилась. Видно, я здорово разозлил ее, напомнив о том, что когда-то Эльфы и люди изгнали ее и до сих пор не простили.
— Ах ты, ублюдок! — прошипела она, оскалив зубы. — Маленький засранец! Да что ты знаешь об этом мире?! Думаешь, ты кому-то нужен? Думаешь, подаренный пояс обеспечит тебя защитой, а эльфийская куртка сделает тебя своим в поселении Эльфов? Ты никому в целом мире не нужен, и даже мать твоя только и жаждет, чтобы перерезать тебе горло! Она идет следом за тобой! Она не поспевает за твоим быстрым эльфийским шагом, но настанет день... настанет день, и вы встретитесь!
Упоминание о матери для меня было неожиданно. Словно острая стрела пронзила мое сердце, и я на миг перестал дышать. В памяти моей живо встало тонкое, бледное лицо матери, упрямо сжатые губы, прикрытые глаза...
— Да эту женщину, верно, тоже орки зачали! — выругался я, когда наваждение схлынуло. Почему-то я поверил ведьме безоговорочно. Мать... зная ее характер, я вполне мог представить себе ее ярость, когда я скрылся в ночи, оставив позади себя пожарище. Я сжег дом старой ведьмы, которая взялась уничтожить не только меня, но и само воспоминание о ее, матери, любви, гордыне и разочаровании. Она могла захотеть отомстить — и могла переступить эту грань, решиться на страшное преступление, за которым только преисподняя и вечное проклятье: убийство.
Глава 11
Мусорная Гора...
Ее жестокое пророчество доставляло ей удовольствие. Лишь один раз глянув на ее радость я понял о ней если не все, то многое.
Она родилась такою, безумной или жестокой. Возможно, она могла пророчить по-иному, и ее добрые предсказания сбывались бы, но ей очень важно было отнять что-нибудь у человека, из шумного и подвижного сделать его тихим, незаметным. Это было все равно что оторвать крылышки мухе. Она останется живой, и дальше будет ползать, и, возможно, жить в самой теплой навозной куче, но летать — никогда.
Странное сравнение, правда?
Меж тем снаружи разыгралась целая буря. Ветер валил деревья и дождь нещадно хлестал, трепал листву. Казалось, весь мир утонул в этом жестоком дожде.
— Она идет, — зловеще клекотала Мусорная Гора, потирая грязные руки. — Твоя мать идет! Наверное, она сильно любила твоего отца если ее ненависть, родившаяся из ее любви, так сильна! О, я бы на твоем месте боялась ее! Я слышу как ненависть разрывает ее грудь!
Признаюсь, в тот миг я впервые в жизни испытал страх, тот, что заставляет каменеть и заставляет замирать сердца, и чувство это потрясло меня до глубины души.
Я никогда не боялся раньше так, как сейчас. Старуха и ее отрава, лес, принадлежащий Эльфам, и вооруженные враги — раньше я этого я опасался, пытался избежать, но никогда в моем сердце не было этой животной паники, этого ужаса, как тогда, когда я представил себе мать, бредущую по лесу с ножом, припрятанным в складках платья.
Я чувствовал ее одержимость.
Я чувствовал ее решимость.
Я знал, я знал это так ясно, как если б это было написано в книге, а я это прочитал, что она не упустит своего шанса, и если она увидит меня в толпе, она подкрадется и вонзит нож мне в сердце.
И было в этом что-то такое неумолимое, неотвратимое, жуткое, что она казалась мне не матерью, а злым духом, охотящимся за мной.
— Замолчи! — прикрикнул я. Если б не дождь, я бы тотчас отправился дальше в путь. Но если у меня хватило бы сил пройти через лес, то Гурка точно не смогла бы. Я не мог рисковать ее жизнью.
Но Мусорная Гора не унималась. Она тоже, по-видимому, слишком многое поняла о нас и наверняка знала, что ни один из нас не осмелится убить ее, даже несмотря на ярость и угрозы Гурки. Что побои? Пара царапин и синяков, укусы и даже выбитые зубы не убили бы ее, а сделали лишь злее, а предсказания ее еще страшнее и мучительнее для ее жертв.
И потому она смеялась, выпялив язык, глядя на мое отчаяние.
— Она встретит тебя, — бубнила Гора, — она настигнет тебя, вот увидишь!
— Замолчи! — закричала Гурка. В глазах ее танцевал страх, но теперь уже не за себя — за меня. — Не смей! Клянусь богами, я убила бы тебя, и мир стал бы чище, если б!..
— Вы не посмеете меня убить, — ответила Мусорная Гора. — Иначе вас накажут ваши же боги, жестоко накажут... Никому в этом мире нельзя убивать, а мне — можно, потому что я убиваю не руками, я убиваю своими словами... Она придет к тебе с ножом, — бубнила себе под нос Гора. — Она одержима и поэтому идет день и ночь. Ее ведет жажда убийства — ты не знаешь, что это такое? Это ужасная сила! Одержимому этой жаждой не нужно ни пить, ни есть, ни отдыхать, он не чувствует ни холода, ни жары. Он хочет только одного — прикоснуться к ненавистному сердцу ножом! И это желание такое горячее, что разогревает даже остановившуюся кровь и мертвых поднимает из могил! Твоя мать идет по твоему следу как гончая, ее сердце подсказывает ей, где ты, твоя кровь зовет ее. Она чует тебя, как хорошая гончая собака — и все потому, что хочет убить тебя...
Я смотрел на дождь, слушал угрозы этого существа, и в сердце моем рождалось новое чувство, незнакомое мне раньше так же, как и страх.
И название ему было — Жестокость. Страшная жестокость, ничуть не меньшая, чем Страх, который отметил мою душу. Мусорная Гора нарочно говорила все эти ужасные вещи, чтобы заставить мое сердце трепетать, а разум гореть в огне ужаса. Мои страх и отчаяние приводили ее в неописуемый восторг, и она хихикала еще омерзительнее, наблюдая за смятением, написанном на моем лице.
— Ты умеешь писать, Мусорная Гора? — спросил я. — То есть, смогла бы ты записать все то, что сейчас напророчила мне?
Она смеялась.
— Нет, — ответила она наконец. — Кто б научил меня этому? Люди были жестоки ко мне; никто и ничем не хотел со мной поделиться! Ни знанием, ни мастерством. Я ничего не умею, ни ткать, ни шить, ни класть камень. Может, я не была бы так жестока с людьми, если бы кто-то из них оказался ко мне добр... — Мусорная Гора притворно захныкала, начала тереть глаза грязными лапами.
Может, она пророчила бы другое, если б люди были к ней не так жестоки.
А может, и нет.
В любом случае я не хотел этого проверять, и исправлять что-либо было уже поздно.
— Больше ты ни напророчишь ни слова, — пообещал я ей и вынул нож.
Мусорная Гора затихла, не понимая, и догадалась она о моих намерениях слишком поздно.
Я сделал это.
Безжалостно я вырвал эту страшную страницу из книги нашего мира, уничтожил того, кто говорил о зле.
Может, зла в мире не стало меньше, но о нем никто не узнает раньше того времени, пока оно не произойдет. И, возможно, если о нем не говорить, оно не произойдет вообще.
Подаренным мне эльфом ножом я отрезал Мусорной Горе ее язык.
Интересно, почему до этого никто не додумался раньше?
Я сбил ее с ног одной пощечиной и уселся на нее сверху, прижав ногами ее тощие слабые руки к земле. Лезвием я разжал ее стиснутые зубы, нисколько не заботясь о том, что мой клинок едва ли не разрезал ей рот до ушей, и просто черпанул этим самым ножом столько, сколько мог, щедро, как черпают кашу из котелка. Она визжала от ужаса и боли, когда ее горячая, живая кровь брызнула из-под остро отточенного лезвия и полилась ей в глотку.
— Говоришь, руки железные? — сипел я, кромсая ее рот, уворачивающийся язык, и все мое лицо, мои руки были в брызгах крови.
Все люди, среди которых я рос, считают убийство грехом, но ни один из них не боится причинять боль своим врагам и калечить их.
От ее вопля, казалось, замер даже ветер снаружи. Гурка забилась в уголок, зажимая руками уши, а Мусорная Гора, разевая окровавленный рот, все кричала и кричала, катаясь по земле и дрыгая ногами от боли и злости. Носком сапога я подцепил мертвый кусок плоти, причинивший столько зла людям и эльфам — язык ведьмы, — и кинул его в огонь. Кто знает, может, она сможет его прирастить своим колдовством, если он останется цел? А так... горстка холодной золы поутру — вот все, что будет на месте костра.
— Ну? Расскажи мне что-нибудь теперь, — хладнокровно сказал я, вытирая нож о голенище сапога. — Расскажи мне о том, как меня догонит моя мать, и что будет потом. Подтверди хоть словом свою правоту! Не можешь? Значит, этого никогда не будет.
Мусорная Гора снова взревела от бессилия и злобы. Она поднялась с земли, зажав рукой рот и выпрямилась во весь рост. Сквозь пальцы ее текла кровь, много крови. Ее единственный глаз горел такой яростью, что, наверное, мог напугать и сотню храбрецов.
— Только попробуй, — произнес я, увидав, что она хочет кинуться на меня. — Только тронь меня, и я выпущу тебе кишки, и ни один бог меня не осудит, — она зарычала от ярости и снова сделала попытку прыгнуть вперед, но я ткнул в ее сторону ножом, и она отпрянула, боясь напороться на острое лезвие. — Кроме того, я начинаю сомневаться в их могуществе.
Не знаю, какие проклятья она вызывала на мою голову, да только теперь все ее попытки потешиться и причинит зло другому были тщетны. Она ни слова не могла произнести, лишь мычала что-то и визжала тонко.
Я победил. Кто теперь она была такая? Старуха, голодная, юродивая и нищая. Даже если б она и напала на меня, я легко справился бы с ней. Теперь она не была страшна никому. Ее оружие было отобрано у нее не великим героем и не мудрецом, желающим избавить мир от скверны, а обиженным юным мальчишкой, искалеченным той войной, которую она же сама и предсказала, и накликала. Странный финал такой долгой и жестокой предсказательницы.
Потом она ушла.
Помню, Гурка схватила из костра горящую ветку и погнала Мусорную Гору прочь, а та металась по пещере, не хотела выбегать под дождь, и лишь когда ее одежда вспыхнула, она выбежала и растворилась, исчезла за серыми струями дождя.
Странная усталость вдруг овладела мной, и я, как куль, свалился на землю. Гурка, до того размахивающая своей горящей веткой у входа, кинула свою тлеющую палку и подбежала ко мне.
— Что с тобой? — закричала она в ужасе, тормоша меня. — Старая ведьма все-таки заколдовала тебя?
Но это была всего лишь усталость. Не оправившийся толком от отравы и ран, я бежал две ночи подряд, и сегодня не выспался. Все это я хотел сказать Гурке, но уже не мог. Глаза мои неотвратимо закрывались, и я проваливался в сон, и синие яркие звезды на моей коже гасли, и исчезали их пути, нарисованные на моих плечах природой.
Потом не помню ничего.
Очнулся я ближе к вечеру, от холода и сырости. Костер наш прогорел до серого пепла, а сходить за топливом и разжечь его вновь разумеется, было некому. Гурка пряталась в темноте и снова всхлипывала, напуганная чем-то, а может, просто от своих мыслей, вот ведь напасть! Вечно я буду слушать ее рев?!
— Что теперь? — пробормотал я недовольно, потирая руками лицо. Щека, заклеенная эльфийским пластырем, почти не болела, и разорванная бровь теперь тупо ныла, вот ведь чудо-то какое! — Кто на этот раз напугал тебя?
— Терновник! Ты очнулся! — Гурка моментально очутилась рядом, и я ощутил ее холодные пальцы на своем лице. — Я думала, ведьма заколдовала тебя напоследок, и ты умер.
— Просто я устал, — ответил я. Какая-то мысль, забытая, но важная, свербела у меня в мозгу, и я мучительно приводил в порядок свою память. Что-то... что-то...
Да ведь мать моя идет за нами по пятам!
Орки ее отымей!
Глава 12
Не знаю, что произошло в моей душе еще, но почему-то почтения к моей матушке у меня поубавилось. Она женщина, выносившая меня и подарившая мне жизнь, но и только. Я не чувствовал больше родства так, как это было когда-то, в детстве, например. Мне не хотелось бы сейчас прижаться к ней, как когда-то, и взять ее за руку, чтобы ощутить тепло ее пальцев. Странное дело, но и того, чтобы мать моя одумалась, остыла и простила меня я не хотел тоже, да и не верил я в это. Я устал ждать, что она вспомнит обо мне, как о сыне. Я больше не нуждался в ее любви. Враги — значит, враги.
А с врагами встречаться не следует, особенно когда ты слаб и болен.
— Гурка, — я подскочил мгновенно, как только вспомнил кривлянья старой ведьмы, — собирайся! Идем. Перекусим на ходу. Нельзя медлить!
Дождь давно перестал, но весь лес был мокрым, и тропинка, по которой мы шли, наверное, надолго сохранит наши следы. Несколько раз я оборачивался, чтобы посмотреть, так ли на самом деле они явны... их не заметил бы только слепой!
На ходу мы жевали остатки хлеба, что у нас был, и бегом бежали за зовущей нас звездой. Гурка, еле передвигая ноги, мучительно зевала, пришел ее час отдыхать, а это означало, что я снова должен был нести ее. Следовательно, мы уйдем не так далеко, как могли бы, если б наша природа не разделяла нас!
Чтоб тебе всю жизнь разговаривать с одними только толстоязыкими троллями!
Кажется, я сглупил, не послушавшись Эльфов и решив не расставаться и тем подвергнув Гурку такой опасности. Хотя разве одна Гурка осмелилась бы идти в незнакомое ей поселение? И как бы она устроилась там? Вот напасть-то...
Мы выскочили на широкую просеку, наезженную, устроенную, видимо, людьми. Помню, когда я был маленький, мы с матерью ездили в соседнее поселение по такой вот дороге. Раскрылись ворота, позади остался частокол, и вот он, темный Дикий Лес, и его вековые сосны. Тогда это казалось мне ужасно интересным; наш обоз сопровождали вооруженные Охотники за ушами, и на возах только и было разговоров, что о нападении Эльфов. Все готовились к этому; я лежал на сене в клети вмести с кроликами, и сверху эта клеть была завалена всяким добром, которое предстояло продать на ярмарке. Обнимая теплое тельце ушастого зверька, я чувствовал себя в крепости и того, чего все опасались, ожидал даже с нетерпением, потому что верил в свою неуязвимость.
Теперь не было ни серого лопоухого защитника, смешно двигающего носом, ни сена над головой. И путешествие не казалось мне таким уж интересным.
— О чем ты задумался? — спросила Гурка, и я очнулся от моих воспоминаний.
— Так, ни о чем. Идем дальше.
* * *
Я не увидел мать.
Я ее ПОЧУВСТВОВАЛ.
Это было как... как запах. Запах дурной смерти.
Мы шли уже половину ночи. Вновь закапал дождь, смывая наш и с Гуркой следы — она уже еле тащилась вслед за мной, на ходу засыпая, — когда я понял, что ОНА тут, рядом. Непостижимым образом мать нас догнала, а может, она просто знала тайные тропы, известные только колдунам. Но, так или иначе, а я почувствовал ее, и встал посреди дороги, от страх не смея даже рукой двинуть.
Я слышал ее прерывистое дыхание за деревьями, я видел пар, поднимающийся из ее раскрытых губ ввысь, я слышал как чавкает грязь под ее ногами.
И она — она наверняка слышала и видела меня!
Как я боялся, боги, как я боялся!
Гурка, полусонная, наверное, ничего не поняла, когда я толкнул ее, и оба мы оказались в пышном подлеске.
Я зажал ей рот, чтоб не вздумала и слова произнести, крепко зажмурил глаза, чтобы не видеть, и спрятал лицо на ее груди. Как мне хотелось стать невидимым, исчезнуть, спрятаться, превратиться в кого-нибудь другого, чтобы моя мать, даже оказавшись рядом со мной, не узнала б меня и прошла мимо!
Она ходила рядом, в нескольких шагах. Я слышал, как она принюхивается к лесным запахам, точно зверь, точно хищный зверь, стараясь понять, куда мы делись, и понимал, что ее чутье через миг поможет ей найти нас.
Поняла это и Гурка. Я услышал, как забилось ее сердечко. И тогда я понял, что нам нужно бежать, бежать изо всех сил!