Чуянов в тот же час поехал на завод. Он попросил в его присутствии промерить высоту ворот цеха, в котором предполагалось ремонтировать фронтовые машины. Оказалось, что для тяжелых танков ворота тесны. Директор был обескуражен.
— На очередном заседании бюро обкома будем слушать вас. Подготовьтесь, — предупредил Чуянов.
И с тем уехал, попросив полковника Сергеева почаще звонить ему. Заседание бюро открылось ровно в полдень. Директор тракторного, крупный и грузноватый, свое сообщение о работе завода начал солидно, с достоинством. Речь лилась гладко и логично, но вот один из членов бюро вполголоса бросил реплику.
— Слишком холодновато докладываете.
— У каждого свой характер, — на щелчок щелчком ответил директор, и все же от прежней солидности мало что осталось, голос у него сдал, и все это сразу почувствовали. Директор, стараясь обрести прежнее спокойствие, заговорил громче и торопливей, но войти в свой характер ему не удалось. Он начал спешить, не договаривать, комкать и закончил на не свойственной ему высокой ноте. В зале заседания наступила выжидательная тишина. Чуянов, взглянув на директора, сказал:
— Рабочие завода сами, по своему почину, ремонтируют фронтовые танки, а у вас, директора, не нашлось нескольких добрых слов о них. Лучшая бригада сборщика Лебедева обязалась в нерабочее время капитально отремонтировать два танка. По его почину за ремонт боевой техники принялись многие рабочие сборочного конвейера. Вот где ваши главные резервы. Завод работает неплохо, но мы хотим большего.
Директор продолжал:
— У завода, безусловно, немало неиспользованных возможностей, например, уплотнение рабочего дня, улучшение технологии…
— Повышение производительности труда, — прервал Чуянов, — экономия сырья, топлива. Сегодня эти общие понятия хотелось бы перевести на танки, моторы и тягачи. Можете?
— В данную минуту, Алексей Семенович, не скажу, но я заверяю бюро…
— Вот видите, а я вас предупреждал. Знать политэкономию всем нам нужно, но едва ли целесообразно читать лекции на бюро. Продолжайте.
Продолжать после такого замечания не было никакого смысла.
Бюро записало, что у завода много неиспользованных резервов, что дирекция не перестроила руководство предприятием на военный лад.
От танков перешли к строительству железнодорожной ветки Сталинград — Владимировна.
Дорога должна кратчайшим путем связать Сталинград с Уралом и Сибирью, а через Астрахань — с Кавказом и Баку. Срок — два месяца.
В решении этой сверхударной стройки принимали участие секретари райкомов, главные инженеры заводов, генералы, представители Министерства путей сообщения.
Секретарь Ленинского райкома партии Телятников, пригладив редкие пшеничные волосы, раскрыл клеенчатую тетрадь, где у него занесено все движимое и недвижимое района, доложил, что половина дороги Сталинград — Владимировна пройдет по его району и что людей на стройку выйдет не менее трех тысяч.
— Хорошо, — одобрил Чуянов и, повернувшись к секретарю горкома, сказал: — Иван Алексеевич, надо помочь ленинцам людьми и техникой.
Далее бюро рассмотрело вопрос о строительстве оборонительного рубежа на дальних подступах протяженностью до пятисот километров. По проекту рубеж брал свое начало на юге, в открытой степи, подходил к Дону в его среднем течении, отсюда круто поворачивал на запад и северо-запад, потом уходил на северо-восток, впритык к Волге в районе Камышина. Рубеж пересекал все железнодорожные пути, десятки степных речушек, сотни балок и оврагов. На рубеж надо было послать десятки тысяч людей, а срок для строительства дан предельно малый, совершенно немыслимый в мирное время. На рубеж надо было перебросить строительные материалы, для чего требовались вагоны, которых едва хватало на отправку сверхсрочных военных грузов. На бюро секретари райкомов партии докладывали необычно коротко, сухим напряженным тоном, подкрепляли свои соображения цифрами и фактами. Рассматривая и утверждая планы строительных секторов и участков, бюро одновременно назначало начальников и политработников на эти участки. На этом заседании присутствовал Григорий Лебедев. Чуянов спросил его, на какой бы участок хотел он поехать.
— Качалино — Калач, — сказал Лебедев. — Я хорошо знаю эту трассу.
— Тем лучше, — согласился Чуянов. — Как, товарищи, уважим просьбу инженера Лебедева? — обратился он к членам бюро. — Возражений нет.
Бюро постановило на рубеж с рабочими, колхозниками и служащими послать бригадирами председателей колхозов и секретарей райкомов партии.
IV
Из обкома в районы круглосуточно звонили во все телефоны. Секретарей райкомов разыскивали в колхозах и в машинно-тракторных станциях, поднимали с постелей. Секретарей спрашивали: «Когда люди выезжают на рубеж? Сколько тысяч? Сколько с людьми пойдет пар волов, машин? На сколько дней берете продовольствия?»
Григорий Лебедев получил участок протяженностью до сотни километров. Его трасса — проходила по восточному берегу Дона с лесистыми поймами и огромными песчаными наносами в районе Песковатка — Калач. Лебедев целыми днями мотался по рубежу. Его гремучую и обшарпанную полуторку видели всюду, а там, где в сыпучем песке машина буксовала, Лебедев, увязая в песке, шагал напрямик. Он был в отцовской поношенной шинели времен гражданской войны, в новеньких сапогах, приготовленных для осенней охоты, в черной суконной гимнастерке и в черной кожаной фуражке. Лицо похудело и заветрело, стало строже и озабоченней.
Он не очень богат на слово, не очень поспешен на выводы, и это нравилось всем, с кем ему доводилось встречаться.
— Привет строителям тыла! — приветливо поздоровался Лебедев с колхозниками.
К нему подошел пожилой человек с сизо-медной бородищей во всю грудь. В нем сохранилось что-то от вышколенного строевого казака. Осанистую голову он держал высоко. Старик почтительно снял шапку, уважительно поклонился Лебедеву и, не мешкая, сказал:
— Ладно, что завернул к нам. Раскоряка в мыслях тут у нас. Полный разброд, можно сказать. Толки разные.
Лебедев насторожился.
— В чем дело? — спросил он.
Старик для важности погладил редкую по густоте и окладистости бороду.
— Война, можно сказать, навалилась на нас треклятая, какой на веку не бывало. Ну, значит, в голове мысли завихрились. Разъяснить бы нам. — Поднял на Лебедева очень ясные для его возраста глаза в легкую просинь. Григорий, немного подумав, сам спросил старика:
— А вы как думаете? У вас за плечами мудрость и опыт долгих лет.
Старик поправил порыжелый бараний треух.
— Сам-то я знаю, что у меня крутится-вертится под моей покрышкой, — неохотно промолвил он. — А наш интерес послухать грамотеев, у власти поставленных людей. — В раздумье потеребил на полушубке надорванную пуговицу и, зорко глянув на Лебедева, неторопливо промолвил — Ну, что жа, скажу свое слово. Не придут к нам немцы, товарищ начальник. Не допустим неприятелев.
В разговор вступил другой пожилой колхозник в заячьем треухе.
— А зачем тогда столько люду сюда нагнали? — спросил он.
Бородатый сердито обрезал несогласного:
— Ты сколько годов гнил в окопах? Ни одного? Это и видно. А я, мил челэк, знаю, что храбрец не тот, который перед девкой сабелькой играет, а тот, кто вражью кровь с клинка после рубки стирает.
Скоро Лебедева окружила толпа. Он вынул пачку папирос, предложил закурить одному, другому, и пачка опустела.
— Значит, не придет? — переспросил Лебедев, прикуривая папиросу. — Это хорошо, что вы так думаете. И все мы, советские люди, того хотим. И ради этого рабочие вооружают армию, село растит хлеб и кормит фронт и тыл. Все мы должны трудиться на совесть, а у нас на рубеже кое-кто бережет себя. Жирок нагуливает. В сказках-побасках время проводит. Метровые самокрутки раскуривает. — Сурово помолчал. — Зачем вы таким потакаете? Почему таких покрываете? А лодыри ли они? — Жестко окинул строгим взглядом примолкших. — А лодыри ли они, еще раз спрашиваю я? Надо присмотреться к таким, вызнать, чем они живут, чем дышат. Я, товарищи, говорю резко, но теперь, сами понимаете, время такое. Мы должны понять, на чьей стороне лодыри, кому они служат.
— Правильно! — раздались голоса. — Верно!
— Судить таких!
Старик-бородач, выдвинувшись вперед, громко крикнул:
— Такие союзнички в моей бригаде есть?
— Пока нет, — ответил Лебедев. — Ваши люди работают примерно, — похвалил он.
— Дозволь мне сказать, — раздвигая толпу, вышел старик на простор.
На старика зашумели:
— Дай договорить товарищу начальнику.
— А если я мысль утеряю? — старик разгладил бороду. — Граждане-товарищи… станичники, сгорел я от стыда. Истинно не вру. Вот, думаю, сейчас товарищ начальник осрамит мою бригаду. Но нет у нас лежебоков. И не будет! Вырвите мне бороду, если я совру.
В толпе захихикали, засмеялись.
— Без бороды старуха на рогачи поднимет.
— Это как есть — не узнает.
Старик рассерчал.
— Что скалите зубы? Над собой изгиляетесь, — передохнул минутку и, обернувшись к Лебедеву, с большой страстью досказал свои мысли — Покажи ты нам этих лежебоков. Выведи на мир, а мы поглядим, какого они роду, какого племени. Откудова припожаловали. — Еще раз передохнул и закончил на низкой ноте: — Свой наряд справим до сроку. Пускай теперь кто другой гутарит, как он кумекает.
— И скажу, — задорно крикнула круглощекая девушка. Она поправила пуховый платок и, не выходя из толпы, зазвенела чистым голосом: — Я берусь выдать две нормы. И к этому призываю всех девушек. А тех, кто сбежал с рубежа, предать суду. Обязательно суду.
Лопаты в этот день глубже входили в серый суглинок. Люди реже крутили цигарки, меньше табунились у костров, больше грелись в работе. А на рубеж прибывали все новые тысячи рабочих и колхозников. Через одну-две недели притихшие хутора и станицы, расположенные по рубежу, переполнились людом, загомонили от петухов до петухов. В каждую хату набивалось по двадцать — тридцать человек. Спали вповалку во дворах, на сеновалах, готовили пищу на улицах, на усадьбах. Над кострами сушили намокшую рабочую одежду. Всюду слышался говор, скрип повозок, ржание лошадей. Люди поднимались задолго до рассвета и уходили на рубеж по грязным размокшим дорогам. Месить грязь по таким стежкам-дорожкам становилось нелегко, и многие бригады селились в землянках у самого Дона.
Ночью, при свете керосиновой лампы, Лебедев принимал в конторе бригадиров, выслушивал их нужды. Они просили подкинуть железных лопат и топоров, требовали фураж для волов и лошадей, жаловались на неустроенный быт. Лебедев подходил к телефону, вызывал председателей сельсоветов и требовал немедленно разместить по квартирам неустроенных.
— Со всеми удобствами, — кричал он в трубку. — Да, да, — со всеми удобствами. Я с кем говорю? С Деминым?.. А звать как?.. Яков Кузьмич? Послушайте, ведь я вас знаю. Вы не забыли бывшего студента Лебедева?.. Да, да. Я самый. А помните обед в столовой… в Сталинграде?.. Ну, вот и выходит, что мы с вами давние друзья. И я по-дружески прошу вас устроить людей.
Пока Лебедев говорил по телефону, в контору вошла бойкая женщина на вид лет сорока. Ее смелые глаза, казалось, схватывали все вокруг в одно мгновение.
— Вы ко мне? — спросил Лебедев, внимательно вглядываясь в женщину, улыбающуюся веселыми с хитринкой глазами.
— К вам. Не узнали? — Она ближе подошла к столу и, не ожидая приглашения, села на скамью.
Лебедеву смутно стало что-то припоминаться. Да, он, возможно, когда-то встречался с этой женщиной.
— Батюшки, не узнал! — дивилась женщина. — Неужто позабыл? Ты вглядись-ка получше…
Лебедев подскочил с табуретки и, желая искупить свою вину, самым сердечным образом воскликнул:
— Неужели это вы, Дарья Кузьминична? Извините мою забывчивость. Я отлично помню ваш вкусный борщ. Я до сих пор ощущаю вкус ваших вареников.
— Я пришла к вам по делу. С жалобой.
— В чем дело? Я слушаю вас, Дарья Кузьминична.
— У меня на постое бесстыжий человек оказался. Убери его от меня подальше. Идет такое время, а он со своими шашнями липнет.
— Это нехорошо, — сдерживая улыбку, сказал Лебедев.
— Я его не прошу, а он мне дров нарубит. Воды принесет. Настырный казачишка. У меня семнадцатилетний парень, а он, скаженный, прямо на людях опять лезет с какой-нибудь услугой. А нынче, бесстыжий, возьми да и ляпни: напрасно, мол, ты, Дарья Кузьминична, бережешься меня. Я, дескать, от всей души услужаю. Убери его от меня, а не то я…
— Откуда ухажер, из какого района? — с трудом удерживаясь от смеха, спросил Лебедев.
— Ты лучше убери его от всякого греха, от всякого соблазна.
— Вон как, — удивился Лебедев. — Ухажер-то, видно, не так стар и не так плох?
— А что вам, дьяволам, делается? Вы до гробовой доски греха не стережетесь. Один живешь? — она зорко осмотрела комнату. — И натаскали же тебе грязи.
— Куда от нее денешься? На дворе вон какая слякоть.
— У тебя и веника не видно. Тебе кто комнату прибирает?
— Никто.
— Это и видно. Завтра принесу ведро, веник. Все вымету, выскоблю. Все какой-нибудь рубль заплатишь, а не заплатишь — и так сойдет. Ты у кого столуешься?
— В этом смысле, Дарья Кузьминична, я еще не устроился. Вы, пожалуйста, подыщите мне такую квартиру, где бы я мог обедать.
— Завтра наварю щей, нажарю картошки и принесу. Понравится моя стряпня, милости прошу на мои хлеба.
— Спасибо, Дарья Кузьминична. Я рад стараться. Я к вам прикачу со своей походной ложкой.
— Ишо лучше. К своей ложке рот привыкает. Своя ложка мимо рта не пронесет.
К полуночи контора участка опустела. Лебедев спал в смежной комнате, где стоял скрипучий топчан с матрацем, набитым свежим сеном Он разогрел чайник, достал хлеб с сахаром, мясные консервы. Стакан крепкого чая он выпил с большим удовольствием. Хотелось спать, но в контору неожиданно вошел запоздалый посетитель. К Лебедеву приходили без доклада в любой час ночи.
— Садитесь, — пригласил Лебедев. — Вы кстати. У меня к вам неприятный для вас разговор. Почему ваша бригада, как старая кляча, ползет-ползет и никак выползти не может? — сердито проговорил он. — Где у вас совесть, сознание? Вы на работу или на курорт приехали?
Бригадир не ожидал такой строгости от Лебедева.
— Напрасно вы так, товарищ начальник, — заговорил он извиняющимся тоном, и в то же время стараясь держать себя в крепкой обороне. — И пища такая… Дома мясцо, молочко, а здесь…
Лебедев встал.
— Понятно, — едва сдерживая себя от гнева, неприветливо проговорил он. — Причина уважительная. И как мы с вами не учли этого обстоятельства! — Перешел он на иронию. — А? Коров сюда, коров! Перины сюда. Непременно перины! И баб при них. Идет?
— Да наверстаем, товарищ начальник, — искал примирения бригадир. — Догоним и перегоним.
— Не учли, не учли. Коров, действительно, зря не прихватили. А знаете что? — Лебедев остановился перед бригадиром. — Я вам командировочное удостоверение выпишу, и вы отправитесь в колхоз за коровами. И, кстати, пуховики прихватите.
— Что вы, товарищ начальник, — взмолился бригадир. — Это же стыд, позор. Разве это возможно? Вы шутите?
— До шуток ли мне теперь! Непременно выпишу и секретаря райкома попрошу помочь вам доставить пуховики и пригнать буренок.
— Товарищ Лебедев… Григорий Иванович…
— Плохо вы знаете своих людей. Не верю, что у них совесть осталась при коровах. — Лебедев подошел к столу, налил стакан чая и поставил его перед бригадиром. — Пейте.
— Да я, Григорий Иванович, и без чаю вымок. Прямо-таки сыт по горло. Но я вам заявляю категорически: бригаду я свою выведу на переднюю линию.
— Дело, следовательно, не в телушках.
— Виноват, Григорий Иванович. Вожжи малость ослабил. Но я их натяну. Даю слово.
V
Ранним утром, сырым и прохладным, Лебедев, объезжая свой участок, встретился с молодым черноусым человеком невысокого роста, с быстрыми и очень выразительными серыми глазами.
— Кочетов, — весело представился он. — Бригадир тракторного отряда. Работаю у вас на участке.
Лебедев подал бригадиру руку.
Кочетов был недоволен своим малым ростом, и всякий раз, когда ему доводилось стоять рядом с таким, как Лебедев, он стремился занять самую высокую точку опоры. И на этот раз он встал на песчаный пригорок, чтобы не казаться перед Лебедевым подростком.