— Зря горючее жжем, товарищ Лебедев, — ворчливо начал Кочетов. — Голый дефицит. Полный распыл труда и горючего.
— Я не понимаю вас, товарищ Кочетов, — сказал Лебедев, внимательно изучая нового знакомого.
— Пойдемте покажу.
Более двух часов Кочетов водил Лебедева по сыпучим пескам, по тинистым берегам стародонья, заросшего непролазным камышом и кустарником.
— Примечаете? — пояснял Кочетов и шел дальше, продираясь сквозь чащобные тальники, обходя гниющие болота. — Тут машинам гибель, а мы жжем горючее. Какой смысл?
Скинул фуфайку и в одном пиджачке полез на песчаный изволок. За старым руслом Дона высились сыпучие холмы, протянувшиеся грядой на многие километры. За зыбучими песками, в приречной низине с вековыми дубами, с глубокими озерами, шумел широкий Дон. Вышли на его обрывистый берег, под которым бурлила и пенилась вода.
— Что скажете теперь? — У Кочетова блестели большие серые глаза. — Здесь врагу не пройти. Да он тут и не пойдет. Зачем ему без нужды идти на явную погибель.
Лебедев сдержанно вздохнул.
— Неодолимых препятствий нет, товарищ Кочетов, — сказал он. — Неприступных крепостей на свете не существует. Однако я рад, что познакомился с вами. Вы местный житель?
— Да, наш хутор на той стороне Дона. Видите, на горе белеют хаты? Там родился и там вырос. А сюда на лодках переправлялись за сушником да за грибами. В озерах ловим рыбу. Лини в них, как поросята. Мне тут каждый дубок — родной брат. В песках, товарищ Лебедев, любой танк завязнет, а обойти пески невозможно — кругом вода.
— Вы, товарищ Кочетов, передайте бригаду другому, кому найдете нужным, а вас беру в свои помощники.
Кочетов удивленно посмотрел на Лебедева. Тот присел на дубовый пенек и внимательно стал вглядываться в широкое, размытое русло Дона. На мелководье вода струилась, покрывалась чешуйчатой рябью, а в узкой горловине, под крутым обрывистым берегом, поток гулко шумел и ревел.
— Вода-то кипит, — не отрывая взгляда от реки, раздумчиво произнес Лебедев.
— Здесь всегда так. На этом месте пароходики пыхтят-пыхтят, да и назад. Приткнутся к берегу, где потише, наберут побольше силенок — и опять с разгону идут на приступ.
— Даром силища пропадает. Построить бы тут электростанцию.
— Снесет, Григорий Иванович.
— Не снесет, если с умом построить. Принимаете мое предложение, товарищ Кочетов? Вечерком жду вас в конторе.
— Тракторы, Григорий Иванович, перекиньте на другой участок, а здесь им делать нечего. Здесь я одним пулеметом отобью все атаки.
— Вы пулеметчик?
— Бомба — дура. Снаряд — хорош, но не всякий, а пулемет в умелых руках — силища. — О пулемете Кочетов говорил с восхищением, будто речь шла о живом человеке, говорил долго и увлеченно, а помолчав, неожиданно спросил: — Григорий Иванович, почему таких, как я, в армию не берут?
Лебедев, насупив брови, тихо сказал:
— Теперь, товарищ Кочетов, не стало мирных станков и профессий. Хлеб для фронта — такое же оружие, как и пулемет.
— Стыдно от товарищей. Вернутся, что я им скажу? Скажут, с солдатками воевал.
— Дурак, быть может, и скажет, а умный поблагодарит. Не за солдаток, конечно, а за хороший урожай. Вас как зовут?.. Вот что, Степан Федорович, построим рубеж и тогда вместе в армию пойдем. В один полк, в один батальон, в одну роту.
С того дня Кочетов стал у Лебедева незаменимым помощником и советчиком. Когда нужно было, он лихо садился на коня, если на рубеж не приходила машина, которую он водил виртуозно; не раз поневоле купался в болотах и протоках, перебираясь через них напрямик, чтобы быстрее справиться с поручением Лебедева. Он ко всякому делу подходил изобретательно, и Лебедев, не шутя, иногда спрашивал Кочетова:
— Степан Федорович, какую здесь построим огневую точку?
Кочетов, сверкнув своими быстрыми глазами, почти всегда сворачивал на свою любимую стежку:
— Для пулемета лучшего места не найти. Мышь не проползет, а танкам здесь — амба. Кто тут может полезть? Пехота. Вот тут-то и заиграет пулемет.
Лебедев прилег на землю. Посмотрел в одну сторону, в другую.
— Да, удобная позиция, — согласился ой, поднимаясь с пригорка. — Так и решим: быть здесь пулемету. — Глянул в небо, затянутое грузными облаками.
…Осень в сорок первом стояла сырая, мозглая, с густыми туманами по утрам. По дорогам вязли колеса по самые ступицы, в пути застревали автомашины, а время торопило — противник подходил к Ростову.
Поздним вечером у Лебедева собрались председатели колхозов и сельсоветов, на территории которых возводился рубеж. Председатель местного хуторского Совета, человек средних лет, с усталым и болезненным лицом, убеждал Лебедева в том, что заготовить топливо в степи трудно, невозможно.
— Поймите, идет война, — убеждал Лебедев. — Строим рубеж. На нашем участке людей тридцать тысяч. Столовых, фабрик-кухонь, как вам известно, не успели построить. Где мы должны выпекать хлеб? Где людям просушить одежду? У вас есть никому не нужные полусгнившие хозяйственные постройки. Одним словом, дрова должны быть.
На совещании говорили о неотложных нуждах, какие возникали на строительстве рубежа. С совещания разошлись близко к полуночи.
Лебедев вышел на улицу. В хуторе — ни огонька и темнота непроглядная. «Хоть бы немного посвежело», — подумал Лебедев. Напрасно он искал в небе голубых просветов, ярких звезд. Он медленно пошагал по улице, время от времени высвечивая дорогу фонариком. В голове шумело и покалывало. За хутором остановился на минутку. «Морозцу бы теперь. Но где там? Раньше декабря не жди, теплынь какая. Все раскисло».
На обратном пути Лебедеву попалась развилка, он не приметил ее, свернул направо. Прошло немало времени, а хутора все не было. Лебедев остановился, прислушался. Кругом — тихо. Воздух — сырой и тяжелый, пахнет прелым сеном, луговыми испарениями. Отошел несколько в сторону и скоро почувствовал травяной покров, мягкий и податливый. «Заблудился». Засветил фонарик. Неподалеку от дороги завиднелся стог сена. Лебедев понял, что ушел в сторону от хутора и путается где-то возле трассы рубежа, возможно рядом с Доном. Мимо стога шли две набитых дороги: одна вела к Дону, другая — в степь. «Какая чертовщина. Неужели вышел на степную?» Взглянул на часы, было далеко за полночь. Шагнул в темноту. Впереди черной скалой выступила кудлатая ветла. От нее к Дону шла ухабистая, мало набитая дорожка. Дыхание реки, свежее и прохладное, все яснее давало о себе знать. Лебедев с включенным фонариком направился к берегу. «А что, если искупаться?» — мелькнула озорная мысль. «Простудишься», — возразил голос благоразумия. «Ерунда. Я каждый день принимал холодный душ». — «Простудишься. Не дури». — «А как же на фронте? Там всякое бывает».
Он осторожно спустился к воде. Темнота всегда настораживает, особенно когда ты один и вдали от человеческого жилья. Нечто подобное испытывал Лебедев, раздеваясь на берегу Дона. Перед тем как войти в воду, Лебедев зажег фонарик и оставил его на берегу непогашенным. Вода обожгла Лебедева. Сердце как будто в комок сжалось, а Тело, получив ожог, перестало ощущать холод и покрылось гусиной кожей.
— А-а-а, — для храбрости громко крикнул Лебедев, плывя наперерез течению. — О-го-го! — И эхо откликнулось ему: — О-го-го!..
На берег Лебедев выскочил пулей. Его тело стало легким, как будто потеряло половину своего веса.
— Хорошо, — стуча зубами, говорил он. — Очень хорошо!
Не успел он выбраться из-под обрыва, как с правой стороны кто-то негромко окликнул его.
— Что за человек? — голос строгий и отчужденный. — Что за человек? — громче и суровей повторил тот же голос, теперь доносившийся с близкого расстояния.
Лебедев, справившись с легким испугом и уверившись в том, что эти люди с его рубежа и что никакая опасность ему не грозит, сам суховато спросил:
— А вы что за человек, позвольте узнать? Кто вы и откуда?
— Мы тут дома, а ты здесь зачем?
Лебедева стала забавлять эта перекличка, и он, не сбиваясь с взятого тона, сказал:
— Одно дело делаем.
— Ты, гражданин, не шути, а говори толком — кто ты такой? Зачем ты здесь? — голос звучал грубо, с напористой прямотой.
— Зачем и вы. Зачем и все мы тут, — не обижаясь, ответил Лебедев спокойно и с достоинством.
С этой минуты дело повернулось круто. Человек решительно сказал:
— Тимофеич, заходи с той стороны, а я с этой.
Лебедев понял, что не следует больше испытывать терпение людей, и он шагнул в сторону окликавшего.
— Своего начальника не угадали, — миролюбиво сказал он. — Здравствуйте, товарищи.
Лебедева встретили подозрительным молчанием. Он невольно замедлил шаг. Из ближайших кустов вышел ему навстречу человек богатырского сложения.
— А мы думали… Здравствуйте, товарищ Лебедев, — ответил богатырь.
Подошел еще человек с топором за поясом. Лебедев, поглядывая на топор, спросил:
— Дровец пришли нарубить?
Человек с топором смущенно проговорил:
— В землянках живем. Слышим, кто-то кричит. Не то, думаем, кто тонет, не то что случилось. Вот и прихватили топорик. Купались?
— Немножко освежился.
— Вода, должно, страсть холодная. Я без купанья дрожу. У меня отец любил в снегу валяться. Бывало, нажарит себя веником в бане, а потом — нырь в снег и катается. Пойдемте к нам в землянку. В нашей хоромине тепло. Кашей покормим. Кипяточком угостим.
В неглубокой землянке, покрытой хворостом и травой, на ветловых кольях были сделаны три узких топчана, застланных прутьями, полынком и сеном.
— Вот наша квартира, — добродушно сказал пожилой человек с густой курчавой бородой по имени Тимофеич. Он воткнул топор в кряжистый чурбак. — Присаживайтесь. Сейчас кашу подогреем. Матвей, — обратился он к худощавому, угрюмому человеку с редкими черными усиками, — где у нас сало?
— Не беспокойтесь, есть я не хочу, — сказал Лебедев.
— Ну, как можно? Я зараз. Теперь бы вам выпить, а то как бы не того… вода-то ледяная.
— Я привычен. Я круглый год принимаю холодный душ.
— И ничего? А мы только, было, спать улеглись и вдруг слышим, кто-то кричит. В такое время, товарищ начальник, ко всему надо быть готовым. Теперь всякая нечисть из щелей полезет. Теперь топор за поясом держи. — Тимофеич выдернул топор из чурбака и сунул его под соломенную подушку. — У нас случай какой произошел. Появилась в хуторе бабка с клюкой. По хатам ходит, подаяние выпрашивает. И с того дня по хутору слухи разные загуляли, одни страшнее других. Пришла эта бабка к Якову Кузьмичу, нашему колхозному председателю.
— Знаю Якова Кузьмича, — сказал Лебедев. — Давно знаю. Деловой и смекалистый казак.
— Казак он замысловатый, — вел свой рассказ Тимофеич. — Садись, говорит, бабка, со мной блинков покушать. Чья, мол, ты? Откуда прибыла? К зятю, мол, ковыляю. В Сталинград. Кузьмич свое: проходящая, стало быть. Садись, бабка, садись, блинков на всех хватит, да и не угостить убогую грешно. Бабка опять упирается. Кузьмич, не долго думая, старуху за руку — да к столу. Бабка начала вырываться. Кузьмич тянет к себе, а бабка не сдается — сила у нее образовалась. Тянула-тянула да и перетянула Кузьмича-то, чуть на ногах удержался, а бабка — в дверь, да ходу. Ну, конечно, настигли. И что же оказалось? Горб — нашивной, из пакли. Мордой — молодка. Отправили в район. — Помолчал. — Матвей, помешай кашу. Садитесь поближе, товарищ Лебедев. Вы сами откуда родом?
— Из Сталинграда. А вы из колхоза Якова Кузьмича?
— Из его. Вы, стало быть, знаете нашего Кузьмича? Мозговитый казак, а по первому-та разу отворачивался от колхоза, а теперь исправно ведет дело. Уехал в хутор за народом. Хотим пораньше рубеж свой обделать. Вас как звать, товарищ Лебедев?.. Хочу я, Григорий Иванович, спросить вас без всякой хитрости об одном деле.
— Пожалуйста, отвечу, если знаю, а нет — извините.
— Как бы это поаккуратней.
— А вы попросту, без хитрости.
— Без хитрости, Григорий Иванович, тоже нельзя. Хитрость, скажу вам, штука нужная. Вот, скажем, Кузьмич. Не схитри он с бабкой, так бы она и шпионила до сих пор. Международность интересует нас. Газет не читаем, а радио у нас нет. Так вот мы и хотим спросить: не придется нам, старикам, топоры да косы точить?
Лебедев не без удивления подумал: «Какой же это международный вопрос?» В глухой землянке тепло и тихо. Пахнет листьями, сухим полынком. Все улеглись на душистый подстил. Удобно и приятно Лебедеву лежать после сытой каши. «Вот хитрец», — подумал Лебедев о Тимофеиче, а тот, посапывая, не торопил, ждал ответа. Лебедев понимал, о чем речь идет. Тимофеич кашлянул, дал знать: «Я, мол, не сплю».
— Дело до топоров не дойдет, — со всей определенностью сказал он. — Армия без стариков обойдется.
— Это как сказать, — сомневался Тимофеич. — Что у них на уме — не отгадать. Не переметнутся англичане с американцами на вражью сторону?.. У них слово, что товар, — продается и покупается. Где прибыль — там и правда, союз и дружба. Дружба до первой схватки. Не обманут, Григорий Иванович?
— Не допускаю, — все так же определенно заверял Лебедев.
— Хорошо бы… А мы тут с Кузьмичом все прикидывали да примеряли. Дела-то на фронте больно паскудные. Я своему сыну Пашке отписал. Я ему, шалопаю, высказал. Отступаем, пишет. Бежим. Никак, мол, не закрепимся. Как бы, мол, на Донщину не перекинулся пожар. Это он меня успокаивает, сучий сын. Ишь чем обрадовал. На всякий, мол, случай, батя, подтяни порты. Чуешь? Я тебе подтяну. Я тебя, говорю, на версту к дому не подпущу, из хутора выгоню. Сам свой суд над тобой учиню. — Помолчал, повернулся на другой бок, под ним затрещали сухие прутья. «Спать укладывается», — подумал Лебедев, но Тимофеич неожиданно опять спросил — Говоришь, своему слову союзнички не изменят?.. Хорошо бы…
— Нет, — твердо заявил Лебедев.
— Хорошо бы…
Не прошло и минуты, как Тимофеич богатырски захрапел. Заснул и Лебедев. Здоровый сон вернул ему силы. Встал он бодрым, в хутор пришел на рассвете. Выпив стакан чаю, он позвал Кочетова. Ему он приказал собираться в Сталинград за взрывчаткой.
— А зачем нам взрывчатка, Григорий Иванович? — удивился Кочетов.
— А затем, Степан Федорович, в ноябре закончим земляные работы и тогда примемся за доты и дзоты. Могут ударить морозы. Сколько тогда потребуется лишнего труда. Кострами много земли не отогреешь. Садись в машину и поезжай. Все бумаги я уже заготовил.
— Ясно, Григорий Иванович.
— Непременно узнай, какому заводу заказано готовить доты. Я хочу, если это возможно, уже теперь начать их транспортировку. Обязательно привези хороший прогноз погоды на одну-две декады. Попроси погоды солнечной.
— Непременно добьюсь. Будьте в надежде.
— Заверни ко мне на квартиру. Узнай, как они поживают.
* * *
В семье Лебедевых все было ладно: Алеша учился в школе, Анна Павловна с дочкой Машенькой целые дни проводила в заботах и хлопотах в детском садике, а в свободное время стирала и гладила госпитальное белье. На госпитали женщины Сталинграда отдавали многие часы, отрывая их от сна, откладывая свое личное напоследок.
В дверь тихо постучали. Пришла соседка, дряхлая, подслеповатая старушка Митрофановна. Она в трясущихся руках принесла для госпиталя две вилки и две глубокие тарелки.
Анна Павловна с чувством удивленного восторга воскликнула:
— Да зачем это? Тебе, Митрофановна, самой надо помогать.
— Я, милая, ни в чем не нуждаюсь. У меня все есть. А тебе, Машенька, я леденчик принесла. Это меня вчера Настя, соседка, гостинчиком порадовала. Получка у нее. Она всегда с получки обдаривает.
— Садись, Митрофановна, к столу. Кусочек пирожка съешь.
— Это можно. Ты, Аннушка, обязательно передай раненым (мой подарочек.
Сталинградцы несли в госпитали столовую посуду, простыни, подушки; несли книги, картины, ковры. К солдатам шли артисты, музыканты, школьники. Госпитали, размещенные в школьных зданиях, затруднили учебную работу, занятия пришлось вести в три смены. Родители, преодолевая трудности, отводили в своих квартирах комнаты под классы; таких классов в городе возникло более сотни. Тысячи девушек в госпиталях работали санитарками. Все палаты имели своих шефов. Детский сад, в котором работала Анна Павловна воспитательницей, тоже имел подшефную палату.