Я заезжаю на пустую парковку перед молочным киоском, и на секунду мне становится страшно, потому что фонари не горят и Клавдии нигде не видно. Ни у двери, ни у столиков. Наконец я вылезаю из машины и обхожу здание кругом - сестра сидит на бордюре около окошка выдачи.
Услышав мои шаги, она оборачивается, лунный свет освещает ее заплаканное лицо.
— Так… — начинаю я.
— Ничего не говори, — просит она. — Просто поехали отсюда.
Мы садимся в машину, но я не спешу заводить мотор. В сумерках я пытаюсь разглядеть, напилась Клавдия, накурилась, или, может быть, ей нужно к врачу. У нее расширены зрачки, но на улице темно, так что, думаю, мои выглядят не лучше. И у нее, вроде, все в порядке с координацией. Но, может быть, сестра не из тех, кто под градусом начинает шататься и буйствовать.
— Хватит пытаться заглянуть мне в глаза! — требует Клавдия, закрывая лицо ладонью. — Я ничего не курила.
Я перегибаюсь через сиденье и начинаю копаться сзади, пока не нахожу бутылку с водой. Она полупустая и уже нагрелась, но лучше, чем ничего. Я отвинчиваю крышку и протягиваю бутылку Клавдии:
— Пей!
Я жду, что сестра начнет сопротивляться, но она берет бутылку, осушает ее одним глотком и выпускает изо рта со звуком, похожим то ли на икоту, то ли на плач. Мне неприятно видеть ее в таком состоянии, и я завожу машину, надеясь, что с радио нам будет не так неловко.
Я выезжаю на улицу, но пропускаю поворот домой. Может быть, Клавдия замечает это, а может, она слишком напилась. Так или иначе, она ничего не говорит, только кладет кроссовки на бардачок и прислоняет голову к окну. Мы едем мимо коттеджного поселка, застроенного усадьбами из пятидесятых годов. Мне нравится ездить этой дорогой. Я еду тихой ночью по одинаковым, ровным улицам и почти верю, что в мире нет ни войны, ни плагиата, ни идиотов из сети. Никаких анонимных ненавистников, никакой silverspunnnx23. Вообще никакого интернета.
— Я не обязана ничего тебе рассказывать, — произносит Клавдия.
Вообще-то, я и не собиралась клещами вытаскивать из нее правду, и молчу я тоже не поэтому. Я просто вела машину, и меня все устраивало. Но на это надо чем-то ответить, так что я парирую:
— Я не обязана была приезжать.
Сестра снова принимается плакать. Громко. Я торможу на красный свет, хотя кроме нас рядом нет ни одной машины. Интересно, будет ли считаться нарушением закона, если я сейчас поеду на красный? Если никто не слышит падения дерева в лесу, есть ли звук? Прежде чем я успеваю погрузиться в размышление о тайнах вселенной, зажигается зеленый, и мы едем дальше. Клавдия все еще плачет.
Наконец она произносит:
— Мы с Д-дженной и Элли поругались. Я сказала Дженне, что она вы-выпила с-слишком много, чтобы садиться за руль, но она меня не слушала, так что я попросила ее остановиться и высадить меня. Н-но я не думала, что она правда это сделает. Я думала, она притормозит, и мы просто посидим, пока не протрезвеем. Но она уехала, стерва. Обе они с-стервы.
Повисает молчание, и я задаюсь вопросом, вспомнит ли Клавдия что-нибудь наутро и стоит ли начинать этот разговор. Видимо, это написано у меня на лице.
— Я не настолько напилась, — произносит Клавдия и опускает стекло.
— Клавдия, да прекрати же ты! Там слишком душно.
Она высовывает голову наружу. Я гадаю, не стошнит ли ее сейчас, но через полминуты она прячет голову обратно и закрывает окно.
Мне становится стыдно за мою последнюю фразу, так что я добавляю:
— По крайней мере, ты поступила правильно. Друзья не позволяют друг другу садиться за руль пьяными, ну или как-то так.
Клавдия давится коротким истерическим смешком:
— Ага, типичная я. Веду себя правильно, даже когда пускаюсь во все тяжкие.
Я смеюсь вместе с ней, потому что она сказала то, что было у меня на уме: даже когда она пытается уйти в отрыв, она поневоле берет на себя ответственность за все подряд.
Некоторое время мы молчим, потом сестра просит:
— Хватит!
— Что хватит?
— Психоанализ свой выключи.
— Я ничего не говорю.
— Ты думаешь.
— Боже, прости меня за мои мысли...
— Ты понятия не имеешь, что творится у меня в жизни!
— Значит, не имею.
— Я не пытаюсь успеть почувствовать себя плохой. Дело совсем не в этом.
— Хорошо, не в этом.
Тишина.
— Ты все еще это делаешь.
Я жму на тормоз. Мы снова на перекрестке, и горит зеленый свет, но я все равно паркуюсь. Наплевать. Кроме нас, здесь никого нет.
— Успокойся уже, — быстро и нервно прошу я. — Я имею полное право размышлять, почему ты так себя ведешь. Ты прекрасно понимаешь, что ещё с начала лета мы всей семьей думаем об этом.
— Ты вообще о чем?
— Ой, да ладно тебе. Ты с нами не ужинаешь и ведешь себя с родителями, как последняя…
— Но я…
— Именно этим ты и занимаешься. Слушай, я понимаю, что у тебя последнее лето и что ты пытаешься насладиться каждым моментом, но плевать на нас всех было необязательно.
— Боже, ты сама себя слышишь? Вот оно! Вот поэтому я и слетела с катушек. Шаг вправо, шаг влево - и вы уже мной разочарованы.
— Я не говорила…
— Забей. Ты просто не понимаешь.
— Так объясни мне!
Клавдия качает головой:
— Ты не знаешь, что это такое. У тебя на все зеленый свет. Ты можешь бегать с камерой, сколько влезет. А я старшая сестра и мне надо оправдывать надежды.
Секунду я обдумываю услышанное:
— Но… тебе же нравится оправдывать надежды!
— Да, пожалуй, обычно нравится. Но иногда у меня не выходит. Иногда этого мало. И мама с папой…
— Что мама с папой? Они никогда не говорят…
— Им и не надо! — перебивает меня Клавдия. — Им даже не нужно ничего такого говорить. Все и так ясно.
Клавдия роняет голову на согнутые колени. Над нашими головами снова зажигается зеленый, потом желтый, потом красный. Мне хочется разозлиться на Клавдию, но у меня не получается. Похоже, я слишком ошеломлена услышанным.
Сестра поворачивается ко мне и спрашивает:
— Знаешь, что сделал папа, когда я сказала, что интересуюсь машиностроением? Таш, он расплакался. Он, блин, взял и разревелся. И сказал, что дедушка бы мной гордился и что я продолжу семейное дело!
— Но что… что тут такого?
— Давление! — визжит Клавдия. — Кому нужна такая ответственность?
— Он не хотел…
— Да, само собой. Но надавил на меня. И будет продолжать давить, даже когда я уеду в Вандербильт. На мне всегда будет лежать груз моей фамилии. Я буду осознавать это каждый раз, когда пишу тест или рассказываю презентацию. Типа бабушка с дедушкой специально приехали из-за «железного занавеса», чтобы я провалила экзамен по термодинамике, да?
— Клавдия, ты выдумываешь. Никто так не подумает!
— Но…
— Хватит уже! — перебиваю я. — Слушай, знаешь, что? Ты даже не понимаешь, насколько тебе повезло. Ты жалуешься, как тебе будет трудно в крутом, дорогущем университете, куда меня даже не примут!
Не знаю, чего я добиваюсь, чтобы она наорала на меня? Чтобы сказала какую-нибудь гадость? Но вместо этого она шепчет:
— Да, прости, я не должна была так говорить.
Но мне не нужны ее извинения. У меня ушло несколько недель, чтобы похоронить мечту, но, кажется, мне удалось. Сама удивляясь своему спокойствию, я отмахиваюсь:
— Я читала статью про выпускников частных университетов и обычных колледжей. Через двадцать лет у них у всех одинаковая работа и одинаковые зарплаты. Так что, на самом деле, плевать, где учиться.
— Мне казалось, ты пытаешься меня подбодрить, — шмыгает носом Клавдия и как-то умудряется рассмеяться.
Впервые за вечер тишина больше не угнетает нас. Я думаю развернуться и поехать домой, но боюсь нарушить удивительно уютное молчание.
— Ты когда-нибудь… — начинает Клавдия, потом качает головой и вытирает рукой нос. — Ты когда-нибудь задумывалась, какими были бы мама с папой, будь их родители рядом?
— Что?!
— У папы никого не было, кроме дедушки с бабушкой. А мама уехала от своей семьи на другой конец света. Да, раньше я говорила, что мама решила родить третьего ребенка, потому что мы с тобой не удались. Согласна, это было глупо, но… очень похоже на правду. Но теперь мне начинает казаться, что они просто пытаются расширить семью. Дать друг другу то, чего они оба лишены, понимаешь?
— Что ж, — отвечаю я, — это, так или иначе, было случайностью, так что вряд ли тут нужна причина.
Клавдия поворачивает ко мне голову:
— Ну, может и не нужна.
Я понимаю, что мы достигли точки, в которой можем снять с себя кожу и показать друг другу все кривые вены и дурную кровь. Такого доверия можем достичь только мы с Клавдией, потому что мы сестры и мы настолько хорошо друг друга знаем.
Так что я наконец произношу вслух то, что меня мучает:
— Как думаешь, они сделали глупость?
— Не знаю, — Клавдия чертит мизинцем какой-то узор на окне. — Но я их не виню.
И я почему-то понимаю ее. Конечно, сестра еще не простила маму с папой, да и я в каком-то смысле тоже, но мы не можем их винить. Мы не можем считать, что они поступают безнравственно. Мы можем только обижаться, как дети обижаются на родителей. Мы по-разному смотрим на это, но задаемся одним вопросом: зачем менять свою жизнь навсегда, когда все и так хорошо?
Светофор в очередной раз зажигается зеленым. Я завожу машину. Сейчас я знаю, куда ехать, хотя еще и не домой. Клавдия ни о чем меня не спрашивает. Сначала она, может быть, и не понимает, куда я ее везу, но до нее точно доходит, когда я торможу у круглосуточного магазина и предлагаю ей купить цветов.
Мы покупаем букет подсолнухов и еще один, под названием «Праздник лета» - из ромашек, оранжевых роз и бутонов хризантем. Мы берем по бутылке колы на кассе самообслуживания, садимся обратно в машину и едем в «Вечнозеленые Мемориальные сады». Старое кладбище расположено в пригороде, рядом с лошадиным заводом. Ворота уже закрыты, но через невысокую ограду из кованого железа не так уж сложно перелезть. Первой лезу я, Клавдия подает мне цветы, колу и лезет следом. Я включаю фонарик на телефоне, чтобы не заблудиться.
Кладбища никогда не пугали меня, как пугают большинство людей. Я не верю в призраков и проклятые места, только в жизнь после смерти. Но тут дело, наверно, еще и в том, что дедушка с бабушкой умерли очень рано, и я так привыкла навещать их могилы, что для меня здесь не осталось уже никакой пугающей неизвестности. Кладбище стало такой же частью моей жизни, как ежегодный медосмотр или стрижка. Да и как можно поверить, что здесь, в компании дедушки и бабушки Зеленок, живет что-нибудь злое и страшное?
После катастрофы мы часто ездили сюда всей семьей. Мы носили бабушке цветы и пили газировку за дедушку, потому что раньше, когда мы приезжали к ним домой, он больше всего на свете любил сидеть на крыльце и пить колу. Потом, когда мы пошли в старшую школу, мы стали ездить сюда реже и в последнее время приезжали раз в год, каждый октябрь. Но мне здесь нравилось. Тут было спокойно и совсем не тоскливо.
Могила остается могилой, и я не верю, что дедушка с бабушкой превратились в духов и знают, что мы их навещаем. Но воспоминания о них - бабушкин гуляш, утренние партии в карты и раскатистый смех дедушки, когда мы смотрели мультики - все еще живут и становятся ярче, когда я прихожу на кладбище.
Мне казалось, что я помнила дорогу до их могилы, но мы успеваем намотать два круга, прежде чем Клавдия показывает пальцем куда-то вперед:
— Нет, нет, нам туда. Вон она.
И правда, мы выходим к большой закругленной известняковой плите с надписью:
«Доминик Ян Зеленка
7 февраля 1942 - 2 октября 2008
Ирма Мари Зеленка
23 сентября 1945 - 2 октября 2008
Любимые родители, дедушка и бабушка.
Мы будем помнить».
— Эй, вы двое, — шепчу я, опустившись на корточки. Я подбираю увядшие розы, снимаю обертку с букета подсолнухов и кладу его на могилу.
Клавдия садится по-турецки рядом со мной. Она срывает упаковку со своих цветов и кладет их к моим. Потом мы сидим рядом, и я слышу, как Клавдия тихо всхлипывает.
Мне не грустно, но я погружаюсь в свои мысли. Я думаю о словах сестры, что родители пытаются создать семью побольше. Да, беременность могла быть случайной, но ребенок? Кто и что из него вырастет? Наверно, что-то в этом есть. Быть может, нашей семье - часть которой умерла, другая часть осталась в соседнем полушарии, а третья вот-вот уедет из дома - быть может, ей правда нужно пополнение. Ребенок перевернет всю нашу жизнь с ног на голову. Но, может быть, в каком-то смысле он принесет нам покой.
Должно быть, Клавдия думает о том же, потому что произносит:
— Жаль, что бабушка не знает о ребенке. Она бы сказала, что это чужасно.
По кладбищу пролетает порыв промозглого ветра и треплет наши волосы. Я завороженно гляжу в освещенное луной лицо Клавдии. Она выглядит такой мрачной и жестокой. Она похожа на ведьму. Но не на страшную каргу с бородавками. Она юна, изящна, красива и одинока, как Салемские ведьмы. Я никогда не скажу ей об этом, Клавдия просто не поймет. Но мне кажется, что, если бы она сейчас прочла заклинание, оно бы сработало.
Я так долго смотрю на Клавдию, что у меня начинают болеть глаза. Затем двигаюсь поближе к ней и кладу голову ей на плечо. Мы сидим и до рассвета пьем колу. Мои веки тяжелеют от недосыпа, под них как будто песку насыпали, но я все равно раскрываю глаза пошире, впуская в них нежно-розовый свет зари, такой неожиданный на фоне могильных плит, кипарисов и одинокого склепа.
20
Настало утро нашей поездки в Нэшвилл. Мы стоим рядом с моим домом, вокруг «Форда-Эксплорера» Брукса, и ждем Тони. Он опаздывает уже на двадцать минут.
— Поехали без него! — предлагает Серена; она все еще косо смотрит на Тони после той истории с пирожным в зубах. — Если он не ценит наше время, зачем нам ценить его?
Я качаю головой:
— Вообще-то, без него мы бы никуда не поехали, так что давайте подождем еще минут десять.
— Кто-нибудь ему дозвонился? Он хоть встал уже? — Брукс сидит за рулем, свесив ноги в открытую дверь. Он курит сигарету, и я очень надеюсь, что родители этого не видят. Как-то эта идиллическая картина не слишком соответствует лапше, которой я навешала им на уши.
— Я ему написала, — бормочет Джек. — Сейчас придет.
Я кидаю на нее удивленный взгляд, но он пропадает втуне. Пытаться обсуждать с ней Тони бесполезно. Слишком запущенный случай, под силу каким-нибудь гениальным хирургам или отмороженным искателям адреналина, но никак не мне.
Пол трогает меня за локоть и шепчет:
— Что происходит?
Я прячу голову в плечи: мол, сама без понятия. Потом замечаю надпись на его футболке и хихикаю. Там серебряным по черному красуется: Pure Heroine.
— Чего? — спрашивает Пол. — Что тебя так насмешило?
— Тебе нравится Lorde, но не нравятся Chvrches? Как такое вообще возможно?
Пол радостно кивает, как будто я спросила у него определение слова, которое он выучил с утра:
— Да легко. Мне нравится только мейнстрим.
— Но Chvrches тоже тот еще мейнстрим! — возражаю я.
— Не-а, мейнстрим - это то, что знают даже твои родители.
— Ты в словаре смотрел?
Ответ Пола тонет в реве мотоцикла. Визжа покрышками, Тони тормозит у самого «форда». Он снимает шлем, и, клянусь, я слышу, как Джек шепчет себе под нос: «Засранец».
— Эгей! — кричит Тони, вразвалочку - да, реально вразвалочку - направляясь в нашу сторону с широкой улыбкой и распростертыми объятиями, будто он какой-нибудь Мессия - вот-вот запоет Day by day.
Кажется, пора завязывать общаться с актерами.
— Где ты пропадал, засранец? — вопрошает Брукс. — Солнце в зените!
— Не настолько уж я и опоздал, — отвечает Тони, сияя улыбкой.
Серена, похоже, собирается пнуть его по самому чувствительному месту.
— Мы все собрались, — напоминаю я. — Пора загружаться.
Все с радостью повинуются. Брукс поворачивается лицом к рулю, а Серена садится рядом с ним. Мы с Джек и Полом занимаем средний ряд, так что места сзади остаются Тони и Джею. Мы не специально, но до меня быстро доходит, и я внимательно смотрю, как они забираются в машину. Джей молчал все утро, но я списала все на то, что он просто сова. Сейчас на его лице написана не усталость, а скорее какая-то неловкость. Или даже легкое раздражение. Он садится у окна, надевает наушники и исчезает в мире звуков, где-то за пять тысяч миль отсюда. У Тони тоже смущенный вид, и это не плод моего воображения, потому что Пол спрашивает: