— Спасибо, — еле слышно ответила эта.
Затем дверь в комнату напротив почти беззвучно открылась и закрылась. Вскоре стихли шаги и голоса, наступила тишина, желанная, но отчего-то не приносящая никакого покоя.
Ну, отлично, злился он. Эта доярка ещё и жить будет в шаге от него.
Что ж, тем хуже для неё.
Он ещё не придумал, как именно, но твёрдо знал, что превратит её жизнь в ад. Покажет ей, что нечего лезть со свиным рылом в калашный ряд, какой бы ушлой она там ни была.
«А может, — ухмыльнулся он, — и впрямь сходить с ней поздороваться?».
Ну а что? Просили ведь — так получайте.
В комнату напротив Максим вошёл без стука. Впрочем, за ним вообще не водилось привычки стучаться.
Девчонка вскинула голову и уставилась на него своими плошками. Как же он ненавидел голубые глаза!
Вот взять отца, посмотришь — ну, просто безгрешная душа. А сам ведь увяз в пороках по самую макушку. И эта жалкая история с брошенной колхозницей и внебрачной дочерью, так некстати раздутая журналистами, — самое, пожалуй, невинное в его послужном списке. И это ещё Максим далеко не всё знал об отцовских делах и делишках.
Так что, когда подобный образец всегда перед тобой, волей-неволей вспоминается теория адвоката Блэра о младенчески-голубых глазах [2].
И вот ещё одно голубоглазое, затрапезное, косматое чучело, решившее устроиться получше, урвать свой кусок.
Сейчас она перекладывала своё скудное шмотьё из пакетов и раскладывала в стопочки на кровати. Увидев Максима на пороге, она замерла с очередной тряпкой в руке.
Он говорить не спешил, сложил руки на груди и, привалившись плечом к стене, молча разглядывал девчонку.
Ну, реально — чучело! Тёмные патлы не чёсаны, длинная чёлка лезла в глаза, в лицо. Сама в каком-то несусветном балахоне. Точнее, в заношенном свитере, растянутом в длину чуть ни до колен, а вширь — можно его запросто натянуть натрёх таких, как она. Мешковатые треники. В общем, красотища! Утончённый стиль! Самая изысканность!
Максим невольно хмыкнул. Но девчонка откинула тёмную прядь и вдруг разулыбалась. Весело так, до ушей.
— Ой, прости, ты, наверное, Максим, да? А я — Алёна.
Отложив свою вещицу, она обогнула широкую кровать и сделала несколько шагов к нему.
Зубы у неё были ровные, белые, не хуже, чем у него — а он гордился своей улыбкой, — но это почему-то Максима ещё больше разозлило.
— Да в курсе я, кто ты такая. Все теперь в курсе, — Он оттолкнулся от стены и шагнул к ней навстречу, — …твоими стараниями.
Глава 2
— Везучая ты, — вздыхали девчонки. — Батя — губернатор! Это ж охренеть как круто! И не отказался, забирает себе. Подумать только!
Алёна пожала плечами. Не знала, что сказать. Ей до сих пор не верилось, что отец вдруг нашёл её и захотел взять к себе. Вообще-то, губернатор он или слесарь — ей было всё равно.
Главное — семья, дом нормальный. Но больше всего пьянила мысль, что отец, оказывается, не бросил её, как утверждала мать, а просто не знал, что она у него есть.
Алёна раз пятьдесят посмотрела в ютубе то интервью, где отец, такой красивый, значительный, импозантный, говорит, как счастлив, а у самого слёзы наворачиваются.
Она и сама в первый момент разревелась, глупая. Да и потом нет-нет да всхлипнет. Проняло так, что сердце сжималось. Ведь он радовался ей, ещё не видел, но уже радовался, что у него есть дочь! А она думала, что отец знать её не желает.
На мать за эту ложь Алёна не обижалась. Мать несчастная была, её только жалеть. Хотя жалеть стоило себя — жизнь с матерью казалась сущей пыткой, особенно после того, как умерли дедушка с бабушкой.
Пила мать по-страшному, и если в доме заводилась какая-то копейка, моментально спускала всё на самогон. Это позже Алёна научилась колоть дрова, копать огород, топить печь, стряпать, солить огурцы и квасить капусту, за шкирку выставлять вон материных собутыльников — ну ещё бы, помаши-ка топором.
Кроме того, сообразила договориться с соцзащитой и получать самой причитающиеся им жалкие гроши. Так что худо-бедно она тянула и себя, и мать.
А вот в детстве… в детстве был кромешный ад.
Иногда мать бросала её, мелкую, одну, на несколько дней, уходила гулять. Но ещё хуже, когда «гуляли» в их доме.
Однако самое страшное даже не омерзительные попойки, а голод. Голодала Алёна дико, безумно, до нестерпимой рези в животе.
Летом, впрочем, грех было жаловаться. Есть лес, где грибы-ягоды. Есть река, где полно рыбы. Есть, в конце концов, чужие огороды. И главное, летом тепло.
А вот зимы в тёмной, стылой избе Алёна до сих пор вспоминала с содроганием. Господи, у них даже мыши не водились!
Если бы не учителя и не сердобольные соседи, то пропала бы наверняка.
Ну а про отца мать всегда твердила одно: приехал в их село городской пижон, задурил ей голову красивыми речами, а потом, как узнал про беременность, исчез бесследно. И что вот она такая стала — виноват только он.
Мать умерла внезапно и нелепо — встала ночью попить, упала и ударилась виском об угол стола.
С похоронами помогали все: и сельсовет, и школа, и соседи. А спустя неделю Алёну из родной деревни увезли в райцентр, сначала помариновали в распределителе, а уж потом отправили в настоящий детдом.
Ехать никуда она не хотела, скандалила, плакала, просила оставить дома. Не маленькая ведь, семнадцать, можно сказать, скоро. Да и вообще, к самостоятельной жизни давно приучена.
Но тётки из опеки были непреклонны: «Так положено и всё тут».
Про жизнь в детдоме Алёна наслышалась всякого: и бьют, и отнимают всё мало-мальски ценное, и заставляют воровать, и попрошайничать гонят, а то и похуже. Даже сердобольная медсестра изолятора-распределителя, подкармливающая её пирожками, приговаривала:
— Ешь-ешь, синеглазка. Ещё наголодаешься там.
Однако с детдомом неожиданно подфартило.
Из всех имеющихся в округе подобных заведений её определили в тот, что считался самым благополучным. Во-первых, сами корпуса имели вид вполне приличный и ухоженный, как снаружи, так и внутри. Кормили тоже неплохо и вдоволь. А во-вторых, никакого беспредела там в помине не наблюдалось.
Учителя и воспитатели были, конечно, всякие, но зато девчонки дружные. Хотя поначалу и отнеслись к Алёне настороженно, но быстро привыкли и спустя неделю уже наперебой рассказывали и показывали, что тут у них и как. А когда случайно увидели её рисунки, так и вовсе к ней прониклись и просили наперебой: «Нарисуй мой портрет!».
Про отца обмолвилась она сама — не то чтобы хвасталась, хвастаться тут ведь нечем. Просто её спросили, а она честно ответила. Правда, никто ей поначалу не верил, даже смеяться стали, мол, а почему не Путин? Но Алёна никак не ожидала, что слухи расползутся так быстро и дойдут до директрисы.
Та тоже не поверила и даже отчитала её — фантазии фантазиями, но границы-то надо знать. Зачем такие сплетни распускать про губернатора?
А вскоре к ним в детдом приехала журналистка. Пояснила, что прочла эту «новость» в каком-то блоге — видимо, кто-то из девчонок поделился. Журналистка задавала ей всякие вопросы: про мать, про тяготы и прочее.
Ну а дальше всё завертелось и вовсе стремительно.
Каждый день Алёну дёргали: приезжали то из одной газеты, то из другой, дважды нагрянули репортёры из местных новостей. Всем хотелось пикантных подробностей или на худой конец драмы.
В конце концов ей до чёртиков надоели одни и те же вопросы, и она попросту отказалась разговаривать с любым, кто представлял масс-медиа.
А недели две назад заявился человек от её отца. Неприятный, вообще-то. Назвался Русланом Глушко. Не улыбался, почти ни о чём не спрашивал, только, щурясь, буравил её карими близко-посаженными глазами. Этот его взгляд отчего-то очень нервировал, словно назойливая щекотка или шуршание пенопласта, и с каждой минутой находиться с ним в одной комнате становилось всё тягостнее. А под конец и вовсе невыносимо.
Алёна не выдержала и спросила:
— Почему вы всё время на меня так смотрите?
Однако этот тип не удосужился ответить, но хоть взгляд свой сверлящий отвёл. Потом ненадолго уединился вместе с директрисой в её кабинете, а когда вышел, сообщил Алёне — не позвал, не предложил, а именно довёл до сведения, — что они едут в город, в одно место.
Детский дом находился почти в ста километрах от города, но не расстояние смущало Алёну, а неизвестность. Зачем её куда-то понадобилось везти? Почему нельзя всё толком объяснить? Почему вообще последнее время такой ажиотаж?
Впрочем, это она как раз понимала. И уже тысячу раз пожалела о том, что сболтнула подругам про отца. Но куда же всё-таки её везут? Что это за «одно место»? Пытать её там хотя бы не будут? Руслан Глушко заверил директрису, что вечером вернёт воспитанницу в целости и сохранности — только это мало-мальски и успокаивало.
Полтора часа в дороге тянулись в полном молчании. То есть Глушко несколько раз говорил по телефону, но с ней за всё время не обмолвился ни словом.
Алёне вообще казалось, что этот тип относится к ней настолько свысока, что ещё чуть-чуть и можно говорить о презрении. Оттого сидела она, как на иголках, пока не въехали в город, а там уж, прильнув к окну, забыла о чванливом Глушко, о своих сомнениях и беспокойстве. Если уж ей райцентр — стотысячный городишко — казался после родной деревни мегаполисом, то что говорить теперь?
Она заворожено смотрела на ажурные фасады зданий и вензеля чугунных ограждений, на стеклянные небоскрёбы и квадратные кусты, растущие как по линеечке, на пёстрые клумбы и диковинные фигуры из земли и травы, на нескончаемый поток красивых машин и людскую толпу. Город, красивый, огромный и чуждый, с его кипящей энергией, суетой и целеустремлённостью, пленил её и в то же время вызывал безотчётный ужас. Алёна порадовалась, что сидит сейчас в салоне автомобиля, потому что даже глядя из окна на эти оживлённые улицы, она чувствовала головокружение. А окажись сейчас там, среди этого бурлящего движения, и вовсе бы наверняка запаниковала.
Джип Глушко вскоре свернул во дворы и принялся петлять весьма ловко для своих габаритов, пока, наконец, не остановился у двухэтажного белого здания. Над стеклянными дверями в лучах сентябрьского солнца блестели золотом вычурные буквы. Щурясь, Алёна прочитала: Медиал.
«Одним местом» оказалась частная клиника, и их там уже поджидали. Ей предложили надеть бахилы, а затем препроводили в лабораторию, слепящую своей белизной и оттого неуютную. Алёна поёжилась. Медсестра заверила, что бояться нечего, попросила открыть рот и мазнула ватной палочкой по внутренней стороне щеки.
— Вот и всё, — улыбнулась она.
— А что это? Зачем? — спросила Алёна.
— Эмм… Тебе не сказали? Это анализ ДНК.
И вот тут она заволновалась по-настоящему. Нет, сначала слегка обиделась, но потом рассудила: ведь, в общем-то, любая могла бы назваться его дочерью. Откуда ему знать правду? Тем более такой важный человек.
А потом вдруг закралось сомнение: а если мать что-нибудь напутала? Она же такие порой небылицы несла, особенно спьяну. Что если и тут насочиняла? И это всплывёт! И все будут считать, что Алёна намеренно соврала. Каким же посмешищем тогда она себя выставит! Как же она тогда опозорится! Причём не только среди своих, ведь эта новость мелькала повсюду.
— А когда будут результаты? — вмиг осипшим голосом спросила она.
— Через два дня, — ответила медсестра, ненавязчиво выпроваживая её из лаборатории.
На обратном пути Руслан Глушко изволил всё же один раз к ней обратиться. Спросил, не хочет ли она есть. Алёна торопливо мотнула головой. Обед она, конечно, пропустила, и неизвестно успеет ли на ужин, но навязчивый страх, что все эти разговоры про отца окажутся выдумкой матери, напрочь отбил аппетит.
Не два — четыре дня она томилась и переживала. Потом её вызвала к себе директриса и огорошила:
— Дмитрий Николаевич Явницкий забирает тебя. Вот решит все бумажные дела и приедет за тобой. Поздравляю!
Алёна шла по пустому коридору — все были на занятиях, — прокручивала раз за разом в уме слова директрисы и никак не могла в них поверить.
Отец забирает её себе! Это же немыслимо! Невероятно! Она вдруг бухнулась у стены на корточки и расплакалась. Зажимала рот ладонями, а слёзы текли и текли. Ну тогда её хоть никто не видел. А вот на другой день, когда увидала ролик в ютубе с выступлением отца, разревелась при всех.
Пацаны смеялись над ней, но не зло. Просто не знали, как ещё реагировать. Девчонки утешали, шипели на пацанов, мечтательно вздыхали и фантазировали вслух о её будущей жизни.
— Ты только нас не забывай! — просили.
В тот день, когда за ней должен был приехать отец (накануне директрисе позвонили, и та торжественно передала счастливую весть), Алёна места себе не находила: с самого утра металась бесцельно, на часы то и дело смотрела, не могла усидеть и пяти минут. Не пошла на обед — вдруг именно в этот момент он приедет. Часов с двух не отлипала от окна.
Пацаны-идиоты потешались: «Передумал!». А она и сама этого панически боялась, потому что знала — не переживёт. Хотя переживёт, конечно, но весь вопрос — как.
Когда уж Алёна совсем отчаялась и теперь уже без всякой надежды взирала, глотая слёзы, сквозь оконное стекло на темнеющий двор, раздалось вдруг оглушительное и радостное, как залп фейерверка, как победный клич:
— Алёнка! Рубцова! Приехали! За тобой приехали!
Вытирая мокрые щёки рукавом, она припустила со всех ног на лестницу.
— Куда ты? А вещи!
От волнения она позабыла про сумки, которые собрала ещё вчера вечером. Ладно сумки, она едва не умчалась, ни с кем не попрощавшись. Хорошо, вовремя опомнилась.
Девчонки вызвались проводить, помочь с сумками, хотя сами явно сгорали от любопытства. Но в припаркованной чёрной машине, сразу видно — дорогой, хотя Алёна и не разбиралась в автомобилях, её ждал вовсе не отец, а незнакомый мужчина.
— А где…? — она растерялась.
Сказать «папа» язык не поворачивался, а называть его Дмитрием Николаевичем тоже не хотелось. Но мужчина понял и без уточнений.
— Дома ждёт, — ответил коротко и открыл багажник для сумок и пакетов.
Алёна слегка расстроилась — она-то ждала, что отец сам за ней приедет, сто раз в уме рисовала эту их встречу, мечтала, что и ему не терпится… А с другой стороны, он ведь такой занятой человек, столько у него важных дел. И вообще, водитель же сказал — дома ждёт. Вот что главное — ждёт…
Только тронулись, водитель сразу отзвонился, отчитался.
Значит, отец действительно её ждёт! Сердце лихорадочно забилось в предвкушении.
Алёне до сих пор никак не верилось, что у неё теперь будет настоящая семья, дом, отец и даже два брата — последнее она выяснила в интернете, и даже фотографии их нашла.
Один, помладше, чудо как хорош! Такой славный, милый. Ангелочек просто. Девчонки сразу подметили сходство между ним и Алёной. Глаза, сказали, у вас одинаковые.
А вот второй… он был совсем другой. Красивый, конечно, даже очень. Алёна таких красивых вживую и не встречала. Только в кино или в журналах. Правда, девчонки с уверенностью заявили, что его отфотошопили. Может, и так. Но ведь из Квазимодо Аполлона тоже не слепишь. А главное, даже не сама по себе его внешность так цепляла. Было в нём что-то невыразимое, западающее в душу. Может, взгляд? На всех фотографиях, даже там, где он улыбался, глаза его оставались полны острого, болезненного отчаяния и обречённости, но не глухой и мрачной, а какой-то сумасбродной, беспечно-фатальной. Откуда такое у парня, которому с детства всё дано на блюдечке? И на лице вон явственная печать дерзости, непримиримости, даже нет — стремления делать всё наперекор, невзирая ни на какие последствия. Такая вот адская, разрушительная смесь всегда либо притягивает, либо отталкивает, но не оставляет равнодушным, каким-то неведомым образом задевая за живое.
Девчонки вздыхали: «Красавчик! Познакомишь потом?».