– Да тут и скрывать нет никакого смысла, – проворчала медсестра, доставая из сумки пакет с бинтом и принимаясь за перевязку. – Тем более что я вспомнила: тебя наш Буза прогнал, когда ты приходила проситься в лазарет.
– «Буза» – это кто?
– Начальник госпиталя, капитан. Прозвище у него такое.
– Да, капитан в самом деле прогонял. И, помнится, требовал «прекратить мерзопакостную бузу».
– Так ведь он, мерзопакостный, и на сей раз прогнать попытается. Странный человек: все, что не по его воле случается, все – буза. Так что готовься к баррикадным боям, эскулапка.
– На сей раз прогнать не посмеет. Мне сам командир полка разрешил, – кивнула Евдокимка в сторону штаба. – А второй командир, начальник штаба который, поддержал. И поставил на довольствие.
– Если весь чопорный такой, по манерам на царского офицера похожий, то действительно начальник штаба. Гребенин, кажется.
– Он-то и послал меня сюда. Расспросил обо всем, и велел служить. Правда, сумку пришлось подобрать у погибшей. У меня и своя, вон, только пустая.
Вера, как назвалась медсестра, на несколько секунд отвлеклась и заглянула в лицо погибшей коллеги.
– Тоже собиралась отходить вместе с нами…
Потом она критически осмотрела повязку Евдокимки, попробовала жгут и удивленно качнула головой:
– На первый раз неплохо. Очень даже неплохо, эскулапка.
– Я еще подучусь, – Евдокимка не стала поддаваться чарам похвалы. – К ранам и крови тоже постепенно привыкну.
– Если учесть, что крещение бомбежкой ты уже прошла, то привыкнешь, куда денешься? Вот мы с тобой еще под пулями на поле боя поползаем, и считай – всё, настоящие фронтовые эскулапки.
Вместе с мужчинами-санитарами они уложили раненого в кузов машины и, предоставив погибших задержавшейся где-то похоронной команде, поехали на соседнюю улицу, откуда тоже доносились крики о помощи. Тут Евдокимка воздала хвалу случаю, сведшему ее с Верой, поскольку вид тел, представших перед ней рядом с воронкой от бомбы, поверг новообращенную эскулапку в ужас…
26
Когда этот странный разговор через линию фронта завершился, Вегеров и «бургомистр» какое-то время молча прохаживались по просторному кабинету, стараясь при этом не смотреть друг на друга.
– А ведь Гайдук с минуты на минуту должен появиться здесь, – нарушил этот «марш молчания» старший лейтенант. – И как вести себя с ним?
– После такой «телефонограммы» от германской разведки он вообще-то вряд ли появится. Попытается скрыться.
– О звонке он, допустим, пока что не знает, – мрачно заметил энкавэдист – невысокого роста жилистый мужичок, явно призванный в ряды чекистов из числа рабочих, «для пролетарского усиления». На лунообразном лице его все еще просматривались россыпи юношеских веснушек.
– А если все-таки знает?
– Тогда все очень худо.
– Хотя, с другой стороны, именно он сообщил, что следующей ночью в районе Степногорска должны высадить большой десант, – напомнил председатель горисполкома. – Такие сведения враг давать не станет.
– Осталось только дождаться ночи, чтобы убедиться, что майор не солгал.
– Уверен, не солгал. Такие операции противник сдавать не станет. Какой смысл? Ради прикрытия какого-то завербованного перебежчика?
– Который способен основательно внедриться в органы НКВД, – напомнил старший лейтенант.
– Но ведь они сдали Гайдука. Как воспринимать этот звонок офицера-эсэсовца?
– Не исключаю, что это – заранее спланированный ход. Для подстраховки. Скрыть тот факт, что какое-то время он оставался во вражеском тылу, Гайдуку уже вряд ли удастся. Но коль сами немцы решили сдать его, значит, он свой, не предал и не продался.
– Как ни крути, а получается, что майор знал о предстоящем разговоре этого эсэсовца с нами.
Они опять помолчали. Услышав какой-то шорох за дверью, городской голова оглянулся, но, решив, что это суетится секретарша, проверять свое подозрение не стал.
– Если бы не сообщение Гайдука о десанте, все выглядело бы проще, – произнес офицер продолжая разговор.
– А чего оно в реальности стоит? Что мы успеем предпринять? Увеличим гарнизон города? За счет чего, спрашивается? Или, может, сумеем подготовить линию обороны? Так ведь известно, что основной рубеж на этом участке намечено обустроить на Ингульце, а если быть правдивее, то уже на Днепре, так что к серьезной обороне городок наш никто и не готовил. Да и какими силами его защищать нашим военным, не опасаясь попасть в окружение?
– Коменданта города полковника Селиванова вы уже предупредили?
– Предупредил. Он воспринял сообщение майора скептически.
– Таким, значится, козерогом? – исподлобья взглянул энкавэдист на городского голову.
В габардиновом френче армейского образца, с огромными накладными карманами, в неимоверно широких галифе, в очках с маленькими круглыми стеклами, Кречетов чем-то напоминал особисту Льва Троцкого, каким тот запомнил его по документальному антитроцкистскому кинофильму.
– «Это ж из каких таких источников ваш доморощенный разведчик сумел раздобыть подобные сведения?» – поинтересовался полковник Селиванов, однако ночное патрулирование пообещал усилить. Мы же с первым секретарем райкома партии решили вывести на ночное дежурство отряд народного ополчения и отряд гражданской обороны.
Они помолчали и, глядя в окно, покурили. Но при этом не заметили, что, воспользовавшись отлучкой секретарши председателя горисполкома, у приоткрытой двери мается городской юродивый Гурька.
Он уже дважды прорывался к Кречетову с идеей раздать оружие жителям, а всех солдат рассадить по домам, чтобы, как только немцы войдут в город, из каждого дома по ним открыть стрельбу и всех перебить. «Больше ни один немец в город не сунется,» – уверял Гурька, восхищаясь собственным полководческим гением. Да вот беда, городской голова [14], как его называли в Степногорске, глубиной этого стратегического замысла так и не проникся, а потому оба раза выставлял Гурьку за дверь, с угрозой: «Еще раз сунешься со своими идиотскими советами, так отхлещу нагайкой, что сам Махно в аду тебе позавидует». Угроза на блаженного Гурьку не подействовала; «личный советник Махно» снова топтался у двери, и, подслушивая разговор двух вершителей судеб города, ждал своего часа, чтобы предложить еще более гениальный план.
– Кстати, – подался городской голова к телефону, – сейчас тоже надо бы позвонить первому секретарю райкома, доложить о звонке эсэсовца и что немцы способны вклиниваться в наши телефонные линии.
Городской голова уже потянулся к трубке, однако старший лейтенант на какое-то мгновение раньше успел положить на нее свою руку. Кречетов удивленно взглянул на энкавэдиста.
– По этому поводу в райком звонить пока что не нужно, – как можно внушительнее проговорил тот.
– Вообще? – испугался городской голова собственного предположения.
– К чему торопиться?
– Но поставить в известность, подстраховаться нужно бы.
– Обычно вы подстраховывались с оглядкой на «органы». Теперь начальник этих самых «органов» перед вами. И позвольте ему решать – что, кому и под каким предлогом следует доводить до сведения.
– Но ведь фашист этот и со мной тоже говорил.
– Тут, Иван Гаврилович, дело вот каким козерогом оборачивается. Это мы здесь, за двадцать километров от линии фронта, понимаем, как могло случиться, что на связь с нами вышел германский офицер, эсэсовец. А там, за Днепром, особо разбираться в ситуации не станут. И, если вдруг случится, что мы хоть на какое-то время окажемся в окружении, то есть на оккупированной врагом территории, – а при нынешней ситуации на фронте такое исключать нельзя, – тогда уж дела наши будут совсем плохи. Разом всплывут и наши переговоры с немцами, и наше «добровольное» пребывание в тылу врага; и тут уж, по законам военного времени…
– Если и в мирное не очень-то старались вникать в ситуацию, – задумчиво признал «бургомистр», на минутку забыв, что перед ним офицер НКВД. Впрочем, теперь они чувствовали себя заговорщиками, от поведения каждого из которых зависит их общая участь.
– И каков же выход? – спросил старший лейтенант, слегка приглушив голос.
– Это вы меня спрашиваете?! – испуганно отшатнулся городской голова. – Разве не вам решать такие вопросы?
– Но вы же понимаете, что, если мы будем бездействовать, майор Гайдук не только безнаказанно сможет орудовать в нашем тылу, в органах… Он еще и предстанет в облике героя, добывшего важные сведения о вражеском десанте. Причем сведения, подтвержденные ночной атакой противника. Таким вот козерогом все может обернуться.
Кречетов дипломатично прокашлялся, немного пометался по кабинету и, наконец, произнес именно то, что хотел услышать от него энкавэдист:
– По всем признакам, тут дело партийной важности. А в таких делах члены партии всегда прислушивались к тому, что решат «органы».
– Опять затеваете эту словесную канитель? – одернул его Вегеров.
– Никакой канители. На сей раз – никакой. Я соглашусь с любым вашим решением, исход которого конечно же останется между нами.
– То есть в наших общих, государственных и партийных, интересах – убрать этого Гайдука, – не очень-то решительно, как бы размышляя вслух, произнес Вегеров, возводя, таким образом, расправу над майором в ранг обоюдного решения. – Причем сделать это при первой же возможности. Такой, значится, козерог у нас вырисовывается.
Услышав это, Гурька смахнул с лица маску городского придурка и, неслышно перекатываясь с пятки на носок, убрался из приемной.
27
– А, ты опять здесь?! – вяло как-то удивился начальник походного госпиталя капитан Зотенко, увидев Евдокимку въехавшей на территорию госпиталя на санитарной машине.
– Как видите, – без какого-либо вызова, скромно потупив глаза, ответила курсистка. – Я ведь уже говорила, что хочу служить у вас.
Заметив, что вслед за курсисткой на землю спускается медсестра Вера Корнева, эскулап-капитан недовольно покряхтел в ответ, однако поступаться принципами не пожелал.
– Только тебя нам сейчас и не хватало, – пробубнил он.
– Но теперь я появилась по приказу командира полка и начальника штаба.
– Точно, она у самого полковника Селиванова разрешения спрашивала, – тут же подтвердила Корнева.
– Если по приказу, тогда уже не «появилась», а «прибыла», – начальник госпиталя сжал тоненькие, словно шнурки, и почти бескровные губы.
– Так точно. Прибыла. Для прохождения этой, ну, санитарской медслужбы…
– Вот именно: «санитарской медслужбы», – поморщился худощавый, бестелесный какой-то капитан. Затем он долго протирал запыленные очки еще более запыленным носовым платочком, не зная, как вести себя с настырной девицей дальше. – И все же это нарушение закона, – Зотенко неуверенно попытался оправдать свое нежелание видеть Евдокимку в составе госпитального штата.
– Саму войну и все, что на ней сейчас происходит, вы, товарищ капитан, конечно же считаете «законными», – попыталась въедливо усовестить его медсестра Корнева. – Ну-ну…
– Ладно, кончаем эту бузу, – сдался эскулап-капитан. – Если командование полка действительно так решило, то… ему виднее, – осуждающе пожал он своими тощими плечиками-крылышками. Начальник даже не пытался скрыть, что недоволен решением полковника, но вынужден подчиниться.
– И даже не сомневайтесь. По мудрости своей, командование в самом деле зачислило Евдокию Гайдук в личный состав и поставило на довольствие, – победно, с явным намерением хоть в чем-то досадить, дожимала его Вера, наблюдая за тем, как мужчины-санитары снимают с кузова носилки с раненым зенитчиком.
Из небольшого особнячка, наспех приспособленного под операционную, донесся душераздирающий крик какого-то солдатика, судя по голосу, явно мальчишки. Однако встрепенуться он заставил только курсистку, остальные же, в том числе и мужчины-санитары, курившие на ступеньках приемного отделения в ожидании следующей партии раненых, отнеслись к этому всплеску боли без особых эмоций. Когда же вопль повторился, один из санитаров даже проворчал:
– Лучше бы матерился, так оно для души и боли отходчивее.
– Моли Господа, чтобы сам в его шкуре, да на этом же столе, не оказался, – упрекнул его «собеседник по махорке».
Что же касается эскулап-капитана, то он даже не взглянул в сторону операционной, зато стал еще мрачнее и, пусть и запоздало, но все же огрызнулся:
– По мудрости или по глупости назначили эту девчушку в санитарки – мы еще посмотрим, – ответил он медсестре. – И кто ей больше добра желает: я или ты со своим командованием – над этим тоже еще подумать надо.
– Во всяком случае, я уже видела, как эта эскулапка перевязывает. Толковая девчонка; главное, что крови да мяса людского не боится. Сама я, помню, поначалу раз пять сознание теряла. Словом, пусть служит.
– Так ведь восемнадцати ей нет! Наверняка и в штабе соврала.
– Да что вы все годы наши девичьи считаете, эскулап-капитан? Пока вы решитесь звать девушку замуж, она аккурат созреет, – вновь осадила его пышнотелая тридцатилетняя Корнева, давая понять, что с этой минуты Евдокимка окончательно переходит под ее попечительство.
– Ну при чем тут «замуж», Корнева?! – болезненно поморщился начальник лазарета. – Не видишь, что ли? Вокруг – сплошная буза… Как и вся эта мерзопакостная служба, которая тоже – буза.
– А при том, что и сама я когда-то пришла в госпиталь, после медсестринских курсов, птенчик-птенчиком. Однако же ничего, оперилась да остепенилась. В отличие от вас, товарищ капитан, поскольку вы все никак не остепенитесь.
– Прекратить бузу, Корнева!
– Так еще ж даже и не начинала, – язвительно, воинственно подбоченясь, огрызнулась медсестра. – Если уж я в эту самую «бузу» ударюсь, наш эвакогоспиталь, как он теперь именуется, придется расформировывать.
– Его следовало расформировать сразу же, как только ты была зачислена в штат.
Словно бы испугавшись собственной щедрости, с какой он наделил красотой крепкое тело этой рослой женщины, Всевышний тут же уравновесил свои старания скуластым, небрежно вытесанным, а главное, испещренным фурункулами лицом. Однако Евдокимке она как-то сразу понравилась. Причем настолько, что даже доверилась ей своим уличным прозвищем.
– Теперь понимаешь, почему весь госпиталь капитана «бузой» называет? – еле слышно, почти сквозь стиснутые зубы поинтересовалась Вера. – А порой еще и «мерзопакостной»?
– Чего уж тут непонятного?
– Ниспослали же мне вас господь и командиры! – поморщился тем временем капитан, наверняка услышав их перешептывание, и поспешил в канцелярию госпиталя. – Не служба, а сплошная мерзопакостная буза!
Сняв с машины последнего раненого, девушки вместе с санитарами отправились на ней к железнодорожной станции. В тот день немцы бомбили «железку» с особым остервенением, не обращая внимания на то, что с разных сторон ее прикрывали два зенитных орудия и две пулеметные спарки.
Там все еще горел какой-то вагон, который пытались тушить две пожарные машины и несколько десятков солдат. Руины вокзала дымились. Однако раненых осталось только трое – красноармеец и двое путейцев, уже кое-как кем-то перевязанных; остальных успели увезти на армейских машинах.
С помощью санитаров и подоспевших патрульных девушки погрузили страдальцев на устланный сеном и застеленный брезентом кузов и были убеждены, что спасут их, но на обратном пути снова попали под бомбежку. Буквально в двухстах метрах от госпиталя штурмовик устроил на них настоящую охоту. Санитары успели спрыгнуть первыми и кто знает, как сложилась бы судьба Евдокимки… но, воспользовавшись очередным разворотом самолета, Вере удалось схватить сжавшуюся в калачик курсистку и буквально выбросить ее на дорогу.
Едва девушки успели забежать в ближайший двор и упасть за невысокой каменной оградой, как бомба взорвалась почти рядом с грузовиком, буквально в трех шагах от борта, где до этого пряталась курсистка. Вслед за этим раздался еще один взрыв, очевидно, уже бензобака машины…
Когда налет окончился, эскулапки вышли из своего укрытия, однако, приблизившись на несколько метров к тому месту, где стояла машина, испуганно уткнулись лицами в плечи друг друга. Это была единственная возможность не видеть того ужасного месива из дерева, металла и человеческой плоти, которое им открывалось. Немного придя в себя, они бросились бежать от этого страшного места. За углом ближайшего переулка курсистку беспощадно стошнило.