Флотская богиня - Сушинский Богдан Иванович 13 стр.


Впрочем, прежде чем свернуть за угол, Евдокимка оглянулась и заметила, что к месту взрыва осторожно приближаются усатые санитары. Она им искренне посочувствовала.

– Вот это правильно. Это хорошо, что вырвало, – похлопала ее по плечу Вера, окончательно приводя в чувство.

– Да что ж тут хорошего? – та стыдливо вытирала губы отрезком бинта.

– В самом начале войны точно в такой же ситуации одна фронтовая фельдшерица сказала мне: «Не тушуйся, эскулапка: для медсестры первая рвота, как для новобранца – первый артобстрел».

– Тоже мне философ-самоучка, – поморщилась Евдокимка.

– Не скажи. Она оказалась права. Буквально через два часа после этого разговора наша Акулина Никитична погибла от осколка какого-то залетного дальнобойного снаряда. Только и оставила мне на память о себе приданое в виде словечка «эскулапка», которым щеголяла еще со времен Гражданской войны.

– Неужели в Гражданскую она уже служила эскулапкой?! – удивилась курсистка.

– Служила. Сначала санитаркой, затем медсестрой. Одно время, за неимением «пролетарски преданного» доктора, даже командовала госпиталем…

Степная Воительница понимала, что Вера занимает ее разговорами, чтобы отвлечь от жутких впечатлений. Но именно эта уловка помогла им обоим войти на территорию госпиталя сдержанными и почти спокойными – настоящими фронтовичками.

28

В течение двух часов Гурька дежурил у перекрестка, где городская улица пересекалась с пролегающим через Степногорск шоссе. Возвращавшийся с фронта Гайдук неминуемо должен был появился на нем, каким бы способом ни добирался до райсовета, неподалеку от которого, в тупиковом закоулке, за высокой оградой скрывался еще и двухэтажный особняк НКВД. На съезде с шоссе чернела свежая воронка с растерзанной лошадиной тушей на склоне: любой машине придется ее медленно, осторожно объезжать. Так что Гурька знал: здесь он обязательно сумеет перехватить майора!

В расчетах своих «первый анархист Гуляйполя» не ошибся. Водитель старого ведомственного грузовичка, доставившего в город каких-то важных беженцев из-за Ингула, охотно подчинился требованию майора НКВД оставаться в его распоряжении, поскольку никакого желания возвращаться к линии фронта у него не имелось. По пути сюда он и так дважды попадал под артобстрел.

Заметив Гурьку, первого знакомого ему человека, майор тут же высунулся из кабины:

– Уж не в должности ли регулировщика вы тут определились Гурий Гурьевич?

– Только для того, чтобы дождаться вас, – спокойным, жестким, а главное, вполне осознанным голосом ответил этот рослый, видный мужчина, в ком трудно было признать сейчас местечкового юродивого, облаченного в истрепанный мундир «белогвардейского» покроя, только без погон и портупеи.

– Именно меня? Опять фантазируем, Гурий Гурьевич? – легкомысленно ухмыльнулся энкавэдист. Он оставался единственным в городке, кто обращался к юродивому по имени-отчеству; все остальные давно забыли их, как и саму фамилию этого потомственного дворянина – Смолевский.

– Вас, господин Гайдук, – одернул свой замызганный китель Гурька. – И, представьте себе, без каких-либо фантазий, – как «городскому юродивому», ему многое прощалось, в том числе и слова, с какими он единственный мог обратиться к кому угодно, от секретаря райкома до уличной торговки семечками. Впрочем, сегодня Смолевский произнес слово «господин» с особой строгостью.

Заметив, что Гурька, выразительно повел выпяченным подбородком в сторону, явно вызывая его из кабины, майор понял: это неспроста, и, приказав водителю ожидать, вышел. Он все еще оставался в форме лесничего, глядя на которую не каждый мог догадаться, кто перед ним на самом деле.

– Ни в горисполком, ни в НКВД вам сейчас нельзя, господин майор, – юродивый увлек Гайдука под крону яблони. – Вас даже арестовывать не станут, а просто так, по-тихому, уберут. Скорее всего – выстрелом в спину, чтобы не возиться и не подставлять самих себя.

– Ты что несешь, Гурька? – особист не сумел скрыть под улыбкой свою растерянность. – Совсем свихнулся от бомбежки?

– Я случайно подслушал разговор городского головы и старшего лейтенанта Вегерова, начальника местного управления НКВД.

– Мне прекрасно известно, кто такой Вегеров. Но по какой такой странности это известно тебе, Гурька?

– Я давно свыкся со своим уличным прозвищем, поэтому не старайтесь оскорбить меня, господин майор.

– Товарищ… майор, – жестко спрессовал Гайдук слово «товарищ». – Однако не в этом дело. Уж не хочешь ли ты сказать, наш юродивый, что тебе известны фамилии и должности всех руководителей города и района?

– Сотрудников местного управления НКВД – тоже, – ничуть не стушевался Гурий Смолевский. – Но мы не о том говорим, а времени очень мало.

– Что именно ты слышал? Кто и почему намеревается убрать меня?

– Я, конечно, могу обращаться к вам «товарищ». Хотя офицер СС, звонивший господину бургомистру Кречетову, а затем беседовавший с энкавэдистом Вегеровым, называл вас именно так – «господином майором».

– Как понимать это ваше «беседовал»? – неожиданно перешел Гайдук на «вы».

– Во время очередного прорыва фронта, германские связисты сумели вклиниться в нашу телефонную линию. Насколько я понял из разговора, один из офицеров СС набрался наглости позвонить городскому голове и предложить ему пост бургомистра Степногорска, который немцы возьмут через двое суток.

– Это фон Штубер, – пробормотал про себя Гайдук.

– Вы сказали «фон Штубер»? Возможно. Фамилии этого эсэсовца я расслышать не мог.

– Что еще? – сурово подстегнул Гурьку майор.

– Заодно фон Штубер потребовал к телефону вас, убеждая Кречетова, что вы согласились служить рейху. Можно не сомневаться, что это всего лишь форма мести. Но для городского головы и Вегерова его извещение – повод для расправы с вами.

– То есть Вегерову захотелось получить орден за раскрытие опасного вражеского лазутчика…

– Он и в самом деле готов превратить вас в давнего агента абвера. Невзирая на то, что вы сообщили о планируемом немцами десанте.

– О десанте вам тоже известно? – подробности раскрывающейся тайны «городского юродивого» интересовали майора сильнее, нежели истоки нависшей над ним самим смертельной опасности.

– Во всяком случае, – не стал отвлекаться на его риторический вопрос Гурька, – старший лейтенант немедленно арестовал бы вас, однако…

– Что же его сдерживает?

– Опасается, что за связь с офицером абвера ему тоже могут основательно потрепать нервы. Словом, появляться сейчас в каком-либо из начальственных кабинетов Степногорска вам не стоит.

29

В госпитале особых разрушений не наблюдалось. Одна из бомб упала чуть в сторонке от металлических ворот, слегка изувечив их. Другая разнесла дом, вплотную примыкавший в больничной ограде. Больницу, а вместе с ней и госпиталь, спасло то, что располагались они вдали от железной дороги и городского центра, а корпуса и армейские палатки были разбросаны по территории старого густого парка, не привлекая особого внимания вражеских пилотов.

– Где машина? – встревожился капитан Зотенко, который вместе с главным врачом, – полноватым, страдающим от бессонницы и гипертонии стариком хирургом из гражданских, уже занимался подготовкой к эвакуации. – Вы почему прибыли «безлошадными»? Где машина, где раненые?

Евдокимка не отвечала. Она наблюдала, как в траве, завалившись на бок, бился в предсмертных судорогах большой старый ворон с толстым, потрескавшимся клювом. Брюхо его было распорото, наверное, осколком, и теперь он призывно каркал, то ли прощаясь с жизнью, то ли моля о помощи.

– Радуйтесь, товарищ эскулап-капитан, что хоть мы с Евдокимкой да санитары уцелели, – устало ответила тем временем медсестра Вера, краем глаза наблюдая, как «новенькая» склоняется над издыхающей птицей. – Бомбой нас накрыло. Шофера, раненых и машину помянем перед отбоем.

– Когда я вижу тебя, Корнева, я всегда радуюсь, – сокрушенно покачал головой начальник госпиталя…

– Я это, ох, как чувствую.

– …причем радуюсь обычно до слез.

– Вот если бы меня не стало, вы, конечно, плакали бы до смеха. Но учтите, – ехидно улыбнулась Корнева, – что без взаимности в таких случаях не обходится.

Евдокимка понимала, что между этими людьми сложились какие-то особые отношения; но вот куда капитан и Вера больше склонялись в своих чувствах – к тайной любви или к откровенной неприязни, – этого она пока что не постигала. Ей не верилось, что медсестра по-настоящему влюблена в эскулап-капитана, но очевидно было, та просто мстила этому офицеру за то, что тот видел в ней только медсестру, не желая видеть женщину.

– Не о том думаешь, Корнева. Лучше думай о том, как нам теперь без еще одной машины обходиться. Опять выпрашивать надо. Неизвестно только, у кого.

Ворон открыл глаза и потянулся клювом к руке девушки, присевшей рядом. Евдокимка ничем помочь ему не могла, но и птица тоже понимала, что обречена. Она слегка ущипнула человеческую руку, потом просунула клюв в полусогнутую ладошку Евдокимки и затихла, теперь уже навсегда.

– А скольких раненых из-за этого потеряем, – невнятно как-то сокрушался главврач, едва совладав со своей вставной челюстью. – Да к тому же опять эта чертова эвакуация. В который раз бежим. Куда, спрашивается? – беспомощно вопрошал он, внимательно присматриваясь сквозь толстые стекла очков к тому, чем занято внимание молоденькой санитарки. – Мы бежим, а они бомбят; мы отступаем, а они…

– Ты, новенькая! Как тебя? – не желал выслушивать его риторические стенания эскулап-капитан.

– Евдокия Гайдук.

– Ты ворона, падальщика этого, в покое оставь.

– Птица все-таки, – оправдываясь, произнесла курсистка.

– Его, воронья этого, знаешь, сколько вокруг госпиталей каркать будет? Потому что настало его, воронье время…

– И быстро иди на склад, – появилась на крыльце дородная, необъятная какая-то сестра-хозяйка. – Обмундируйся да пообедай. Ты у нас росленькая, телом Господь не обидел, так что одежку подобрать будет несложно.

Евдокимка разжала кулак и выпустила из него клюв птицы.

– Дома хоть знают, что ты служишь в госпитале? – спросил капитан, когда курсистка приблизилась к крыльцу.

– Нет пока что.

– И разрешения у родителей ты, понятно, не спрашивала. Вот так вот, взяла, и сама все решила: наврала, год себе приписала… А я хотел уберечь тебя от этого ада.

– Для кого? Для немцев, что ли, вы беречь ее собирались, эскулап-капитан? – вклинилась в их разговор медсестра Корнева, почти вплотную приближаясь к начальнику госпиталя.

– Почему сразу… для немцев?

– Да потому, что не завтра, так послезавтра, здесь уже будет располагаться фашистский госпиталь, по дворам станут шастать наглые «гансы» и прочие швабы. А они свидетельств о рождении не спрашивают, сгребают и насилуют.

– Кор-не-ва! – интеллигентно поморщился Зотенко. – Ну, зачем так сразу?

– Что «Корнева», что «Корнева»?! И вообще, что вы так смотрите на меня, эскулап-капитан? Словно не понимаете, что для этой украинской дивчины служба в госпитале – возможно, единственный способ вырваться из другого, более страшного ада – ада окружения и фашистской оккупации?

– Да нет же, я не только ради того, чтобы уехать из города… – попыталась было объяснить Евдокимка.

Но медсестра жестко пресекла эту ее попытку:

– Ты, эскулапка, иди себе, иди… Игнатьевна подберет для тебя все самое лучшее. Да и весь этот разговор – не для твоих непорочных ушек.

– Хорошо, хорошо, иду. Только вы из-за меня тут не ссорьтесь, – курсистка повертела головой, чтобы одновременно видеть реакцию и капитана, и медсестры.

– Можно подумать, что без тебя мы здесь не каждый день бодались! – неожиданно «успокоила» ее Вера.

30

Заметив неподалеку колодец, водитель, невысокий, чахоточного вида мужичок, взял ведро и, предупредив майора, что нужно подлить в радиатор, направился к «журавлю». Тем временем на испещренном выбоинами шоссе появилась очередная колонна беженцев: вслед за тремя грузовиками тащилось несколько доверху нагруженных подвод, рядом с ними устало брели старики, женщины и дети.

– И что же вы предлагаете, господин Смолевский? – особист с трудом вспомнил фамилию собеседника, быстро потеряв интерес к исходу беженцев.

Юродивый стоически выдержал на себе очередной пронизывающий взгляд майора и спокойно ответил:

– Как вы в будущем намерены нейтрализовать Вегерова и городского голову – это меня не интересует. Но коль уж вы спросили моего совета… На вашем месте я немедленно уходил бы дальше, на восток, – повел он подбородком в сторону хвоста удаляющейся колонны. – Полагаю, ваш чин и статус позволят вам пройти любые тыловые посты. Если, конечно, вы окончательно отказались от намерения остаться по эту сторону фронта.

– Лично у меня никогда подобного желания не возникало, – резко отреагировал Гайдук. – Но был приказ. Впрочем, вас, Гурька… – иронично осклабился майор, произнося кличку конюха, – это не касается.

– Стоит ли реагировать столь болезненно? Что такое война, как не время вселенского выбора?

– Не пытайтесь убедить меня в том, что вы еще и великий философ. Попробуйте ограничиться лаврами великого актера. В течение стольких лет играть роль городского сумасшедшего – это, знаете ли, случай в мире искусства уникальный. Как, впрочем, и в мире разведки. В принципе я должен тут же арестовать вас, господин Смолевский.

По ту сторону шоссе готовились к эвакуации какие-то учреждения. Там суетились и спорили между собой люди, занимавшиеся погрузкой всевозможных коробок и ящиков, матерился водитель машины, мотор которой никак не заводился, и, словно бы предчувствуя беду, испуганно ржали кони.

– Вряд ли мой арест способен изменить отношение к вам местных органов и руководства, господин майор, – молвил Гурька, насмешливо наблюдая за этой суетой. – Подумаешь: разоблачить местного юродивого в минуты временного просветления его разума, которое и раньше случалось не так уж и редко! Я уж не говорю о том, что сама попытка арестовать меня будет связана с определенным риском, – просунул он руку под борт френча, где за брючным ремнем покоился наган.

Воцарилась неловкая пауза, в ходе чего майор сумел изменить и тон беседы, и свое настроение:

– Ладно, отставить горячку. В самом деле, не время… Вопрос по существу: почему вдруг вы решили помочь мне, господин Смолевский? Почему предупреждаете об опасности? Ведь, при любом раскладе, я для вас – идеологический недруг.

– Когда в тридцать седьмом в органах появился донос, где я разоблачался, как скрытый враг и симулянт, именно вы, господин «идеологический недруг», спасли меня от неминуемого расстрела, убедив своих коллег, что они имеют дело с душевнобольным.

– Причем душевнобольным, «получившем не только ранение, но и душевную травму в борьбе с классовым врагом», – уточнил Гайдук.

– Вот именно. Тогда я был немало удивлен вашим заступничеством, поскольку понимал: вы-то прекрасно знали, что я действительно симулирую. Для меня до сих пор остается загадкой, почему вы поступили таким образом.

– То есть своим сегодняшним поступком вы намеревались отблагодарить меня за спасенную вам жизнь?

– Естественно. В этом городе и в этом мире найдется не так уж много людей, которые когда-либо приходили мне на помощь. Однако вы ответили всего лишь вопросом на вопрос.

– Отгадка проста: вместе с вами изобличалась бы известная вам Анна Альбертовна Жерми.

– Наша Бонапартша? – вскинул брови Смолевский. – Этого я не знал. Для меня конечно же не было секретом, что госпожа де Жерми находится под особо пристальным вниманием чекистов. Но о том, что ее имя связывают с моим – видит бог, не ведал.

– Так вот, когда Бонапартша работала в Одессе и пребывала в краткосрочном замужестве, мне, бездомному, пришлось какое-то время квартировать у нее. И даже оказаться одним из героев ее романа, возможно, в какой-то степени виновным в разводе с супругом.

Назад Дальше