А на могилу я съезжу завтра, теперь все равно спешить некуда.
Я пошел на кухню и на радостях сожрал сразу килограмма три зельца. Потом стал искать телевизионную программу и только тогда вспомнил, что попросту ее не купил. Да и не особо она мне была нужна, потому что после работы телевизор я не включал, сразу отправляясь жрать, а потом спать.
Я просто включил телевизор и попал на концерт Льва Лещенко. Можно было перевести, поискать какой-нибудь фильм, но мне было лень. Я улегся на диван, заложил руки за голову и стал мечтать о Тамарке.
«Прощай, от всех вокзалов поезда уходят в дальние края; прощай, мы расстаемся навсегда под белым небом января», – пел Лещенко, помогая моим фантазиям созданием подходящего романтического фона.
Только вот расставаться с Тамаркой я не хотел. Еще чего…
Я порадовался, что поехал на кладбище в воскресенье, потому что в какой-то момент, пожирая на кухне завтрак, состоящий из двух килограммов зельца, мне из-за лени захотелось перенести все на понедельник. Встану пораньше и съезжу перед военкоматом, подумал тогда я, и только необходимость столь раннего подъема смогла испугать меня больше, чем воскресная поездка.
Могилу деда оказалось найти не так-то просто. Бродя по кривым тропинкам между бессчетных могил, я сто раз пожалел, что всегда всеми силами отбрыкивался от подобного рода семейных мероприятий. Съездил бы с родителями, помог бы им навести порядок на могиле хотя бы полгода назад, когда мне еле удалось отбрехаться, и сейчас не пришлось бы топтаться, разыскивая место захоронения своего предка, на которого я получился таким похожим, что завтра даже понесу его фотографию в военкомат как свою.
А когда я его могилу все-таки нашел, вместо радости опять испытал чувство вины. Догадался бы захватить с собой инструменты, сейчас мог бы привести последнее пристанище деда в порядок. Прошелся бы везде граблями, взрыхлил слежавшийся песок. Полил бы кустики и специально посаженную траву. В конце концов, я уже взрослый и пора бы добровольно принимать участие в исполнении некоторых семейных обязанностей, не перекладывая их на плечи родителей.
Но из всех инструментов я захватил с собой лишь отвертку, которой, воровато оглядевшись, и стал ковырять овал в мраморном надгробье. Сначала я как можно более аккуратно вынул посеревшую от застывших на ней капель дождя прозрачную пластиковую заставку, затем, еще более осторожно, саму фотографию.
– Прости, дед, – от всего сердца сказал я, когда дело было сделано, испытывая тягостное чувство вины из-за того, что испоганил его могилу, – так надо. Был бы ты жив, ты бы меня понял… Ну, надеюсь, – подумав, добавил я. – Обещаю, что как только… – я замялся на секунду, – как только разгребусь со всеми своими чертовыми делами… ну, с военкоматом там, с работой, и… и вообще… то сам закажу дубликат фотографии, а потом непременно приеду сюда, чтобы вернуть ее на место и навести тут порядок, и больше не буду искать всякие гнилые отговорки, чтобы… Я уже стал взрослым, дед… и постараюсь, чтобы ты там… – я осторожно задрал голову и посмотрел вверх, – никогда не испытывал за меня чувство стыда.
– Ну все, дед, пока, – помолчав, в заключение сказал я и пожалел, что не захватил чего-нибудь выпить, – скоро встретимся, это я твердо тебе обещаю.
Весь путь назад, трясясь в полупустом автобусе, я рассматривал большую овальную фотографию деда и поражался, до чего он на меня похож. Или, точнее, я на него. Я был уверен, что в военкомате не возникнет подозрений, что это не моя фотография.
А когда автобус уже подъезжал к моей остановке, мне вдруг подумалось, что обещание деду насчет нашей скорой встречи прозвучало как-то двусмысленно. И что, возможно, обещание с моей стороны было слегка опрометчивым.
Возле военкомата не было оживления и у меня сразу возникло подозрение, что здесь что-то не так. Когда эти ребята организовывают массовые шоу типа медосмотров и прочих развлекательных мероприятий, у входа обычно толпится куча курящего и травящего анекдоты народа. Все всеми силами пытаются отдалить момент, когда придется оттягивать трусы и давать щупать свои причиндалы какому-нибудь развратному дядьке в белом халате, или раскрывать рот, отдавая свои зубы на откуп какой-нибудь зубоврачебной тетке, или делать еще что-то неприятное, чего никогда бы не сделал без умелого давления людей в зловещих погонах.
Внутри не оказалось веселее. Военкомат напоминал сонное царство. Большое приемное помещение было заставлено по периметру блоками кресел, какие бывают в кинотеатрах, но сейчас они пустовали. Было занято всего два кресла, в противоположных сторонах зала. На них скучало по парню, которых никак нельзя было назвать общей очередью. Кажется, они пришли по разным вопросам и просто дожидались документов наподобие каких-нибудь выписок из личных дел или чего-то вроде. Один заранее остригся на лысо, у второго были волосы до плеч. Оба без малейшего любопытства бросили на меня по беглому взгляду, затем лысый вернулся к своей газете, второй, со скрещенными на груди руками, просто откинул голову назад и прикрыл глаза. Я не стал их ни о чем спрашивать, просто прошел к коридору с дверьми кабинетов по обе стороны, и, миновав пару из них, остановился перед стеклянной сверху, как приемная в поликлинике или дежурка в милиции, конторкой с военным внутри.
«Прощай, от всех вокзалов поезда уходят в дальние края… прощай, мы расстаемся навсегда под белым небом января», – негромко пел из-за стекла Лещенко.
Лейтенант с красной повязкой дежурного по подразделению и худым лицом хронически недоедающего человека оторвался от какого-то журнала, поднял голову, посмотрел на меня вопросительно.
– Кузин. Александр.
Лейтенант протянул руку, придвинул к себе раскрытую конторскую тетрадь, вгляделся в записи.
– На сегодня не вызывали, – наконец сказал он.
– Я фотографию принес, – сообщил я.
– Зачем?
Я достал из заднего кармана повестку, выложил ее на деревянную, с исцарапанной полировкой, поверхность.
Лейтенант неохотно протянул руку в полукруглое окошечко, подцепил повестку пальцами, вгляделся с брезгливой миной.
– Это не документ, – сквозь зубы процедил он и бросил повестку обратно.
– А что это?
– Липа.
– Не понял.
– Нужно быть более внимательным, – сказал лейтенант. – Там даже печати нет. Достал кто-то бланк, заполнил, бросил тебе в ящик.
– Кто? – тупо спросил я и лейтенант пожал плечами.
– Тебе лучше знать. Наверное, такие же дебилы, как ты. Спросишь потом у своих дружбанов.
Ну, чертов Виталь, – подумал я, а лейтенант, потеряв ко мне интерес, опять уткнулся в свой журнал. Я чуть подался вперед и рассмотрел, что там много ярких картинок, а рассматривает он большую цветную фотографию загорающих на пляже девиц.
Через какое-то время я негромко кашлянул и лейтенант поднял голову.
– Чего еще? – с легким раздражением спросил он.
– А что с фотографией? – спросил я.
– С какой фотографией?
– Ну, в повестке же было про фотографии. И хоть повестка, вы говорите, фальшивая… я ж старался, добывал, чтобы к строку поспеть.
– Ну, оставь, если хочешь, – безразлично сказал лейтенант. Наверное, в стремлении поскорее от меня отвязаться, чтобы вернуться к разглядыванию своих загорающих девиц.
Я выложил перед ним фотографию деда. Секунд десять вытянувший шею лейтенант смотрел на нее, не беря в руки, затем перевел взгляд на меня.
– Что это?
– У меня не нашлось размером три на четыре, – сказал я. – Пока такую вот принес.
– А чья это?
– Моя.
– А почему овальная?
– Ну… я ее с могилы деда на время позаимствовал.
Лейтенант прищурился, захлопнул свой журнал. Затем заложил руки за голову, откинулся на спинку вращающегося кресла и, пристально глядя на меня, слегка повернулся влево-вправо.
«Прощай и ничего не обещай, и ничего не говори; а чтоб понять мою печаль, в пустое небо па-а-асма-а-атри-и-и»…
– Чего, – не выдержав, спросил я.
– С тобой все в порядке?
– В смысле?
– Ну, ты на учете не состоишь?
– На каком еще… – До меня вдруг дошло и я, кажется, слегка покраснел. Во всяком случае, появилось характерное при этом свербящее ощущение в щеках. – Нет, я вашу медкомиссию еще весной прошел. И сейчас на «Текстиле» работаю, а для этого в поликлинике опять по кабинетам пришлось ходить, двести восемьдесят шестую справку получать… Так что у меня все нормально.
– А почему не призвали?
– Отсрочку дали. Осенью в институт поступать буду.
Лейтенант опять крутнулся со скрипом влево-вправо, опять на десяток секунд замолчал, глядя на меня изучающе.
– Значит, ты утверждаешь, что это твоя фотография, – наконец задумчиво сказал он.
– Ну… да. А чья еще.
Лейтенант хмыкнул. А в следующую секунду, словно что-то решив, резко подался вперед и снял трубку одного из телефонов. Затем набрал три цифры – по всей видимости, телефон был местным. Подождал несколько секунд и негромко сказал:
– Ситуация номер три.
Затем положил трубку и опять закинул руки за голову, опять стал смотреть на меня. Пока я думал, что все это значит, где-то в глубине коридора скрипнула дверь, и тихо приблизившийся старший прапорщик с тремя звездами на погонах словно бы невзначай встал за моей спиной. Все это мне как-то не понравилось и я занервничал.
– Товарищ лейтенант… так если все это ошибка и повестку мне не присылали, может, я тогда пойду? – Он ничего не ответил и я неуверенно добавил: – Мне на работу пора.
В доказательство я поднял руку, показывая часы, которые неожиданно вызвали у него интерес.
– Ты все время носишь часы без стекла?
– Ну, не то что бы… В последнее время только. А что.
Я покосился на дюжего прапорщика за спиной, обнаружил, что тот делает лейтенанту какие-то знаки, и занервничал еще больше. Затем опять перевел взгляд на лейтенанта, а тот посмотрел мне за спину и едва заметно кивнул. У меня появились нехорошие предчувствия.
Лейтенант опять раз снял трубку, опять набрал номер.
– Еще одного. Клиент слишком здоровый. Вдруг начнет буянить.
– Спасибо… – зачем-то сказал я, разворачиваясь к выходу. – Ну так я пошел?
– А чего ходить, – сказал лейтенант, вставая и направляясь к выходу из конторки. – Сейчас тебя отвезут.
Скрипнула еще одна дверь и прямо по моему курсу, отрезая отход, нарисовался второй дюжий прапорщик.
– Молодой человек… задержитесь-ка, пожалуйста, на минуточку.
«Ты помнишь, плыли в вышине и вдруг погасли две звезды… но лишь теперь понятно мне, что это были я и ты»…
– Простите… мне это… ну, некогда… я на работу опаздываю!
Я ринулся вперед и смел перегородившего дорогу прапорщика толчком плеча, сзади раздался топот, в меня вцепились сильные руки, затрещала моя новая майка, я, не глядя, наотмашь ударил кулаком куда-то назад, что-то негромко хрустнуло, меня отпустили, кто-то болезненно охнул, а я пробежал через приемный зал и, уже оттягивая тяжеленную дубовую створку на себя, наконец рискнул обернуться.
Двое, лысый и патлатый, испуганно вскочили и смотрели на меня во все глаза. Лысый уронил под ноги свою газету и имел бледный вид. Прапорщик, недавно стоявший у меня за спиной, переломился пополам, прижимая к носу ладонь, из-под которой бурно текла кровь, а лейтенант застрял на выходе из коридора, пытаясь переступить второго прапорщика, которого я сшиб плечом – тот пытался подняться, матерился, и только мешал дежурному. Кажется, в падении он подвернул ногу.
«Лай-ла, ла-ла-ла ла-ла-ла ла-ла-а-а, ла-ла-ла-ла, ла-ла-ла-ла-а-а-а»…
Я так быстро побежал по улице, что оказался на расстоянии пары десятков метров от военкомата, прежде чем сзади тяжело бухнула притянутая мощной пружиной дверь…
Отойдя от проходной и завернув за угол, я увидел собравшуюся перед столовой толпу. Возле входа стояли несколько желто-синих «бобиков», всюду сновали милиционеры, а народ, размахивая руками, возбужденно что-то обсуждал. Два милиционера держали на поводках овчарок, которые, единственные из собравшихся, вели себя индифферентно – они просто сидели на попах и часто дышали, вывалив наружу длинные розовые языки.
Посмотрев на часы, я поколебался и пошел дальше.
– Чего там такое? – спросила идущая мне навстречу ткачиха, тетка лет сорока с двумя передними гнилыми зубами, но я только пожал плечами и прибавил шагу. Опаздывал я уже на час и для начала следовало бы отметиться в цеху.
– Привет, – сказал Викентьич, когда я ввалился в его каптерку, чтобы объяснить, почему явился позже. Он не поленился подняться, чтобы пожать мне руку, и так и остался стоять, разглядывая меня с ног до головы. – Неплохо прибарахлился, – в итоге резюмировал он.
– Так ведь зарплата нормальная, – сказал я. – Слушай, мне что сегодня делать? Продолжать точить прутки?
– А сколько ты уже наточил?
– Пятьдесят примерно.
– А сколько осталось?
– Тоже примерно пятьдесят.
– То есть ты за неделю наточил пятьдесят прутков?
Я пожал плечами.
– Ну так это… Так ведь отрывают все время. То ворота, то еще что-то. У нас же тут постоянно что-нибудь происходит.
– Это точно, – сказал Викентьич.
– Вон, перед столовой толпа работяг собралась, и ментов целая куча. Значит, и там какая-то фигня случилась.
– Ментов?
Уже собравшийся присесть Викентьич вернулся ко мне.
– Ну да.
– Перед столовой?
– Ну да.
– Выходит, столовские все же не захотели то дело замять… – пробормотал Викентьич и я только сейчас вспомнил, что произошло в столовой в пятницу, перед получением зарплаты. Казалось, это было уже давно, сто лет назад. – Ладно. Придется пойти разведать, что там и как. Начальник цеха как раз по делам отъехал, так что я за старшего, выходит, остался. Если столовские решили всех собак на нас повесить, буду хотя бы в курсе.
– А можно я с тобой? – спросил я, выйдя за Викентьичем.
– А ты почему опоздал вообще? – Он закрыл дверь и отмахнулся от подошедшего токаря: – Слушай, Семеныч, если у тебя ничего сверхважного, давай через полчасика, лады? У меня дел по горло.
– По горло… – пробурчал сутулый носатый мужичонка, – а мы, конечно, так, лясы точим… у нас, конечно, не дела, а так, делишки…
– Да в военкомат вызывали, – сказал я, пристраиваясь за быстро идущим Викентьичем и думая, стоит ли показывать ему ту дурацкую повестку без военкоматского штампа, которую я догадался на всякий случай забрать перед бегством.
– И что?
Викентьич остановился возле аппарата газводы, нажал кнопку.
– Да фигня, – сказал я, глядя, как он пьет, – они там просто напутали что-то, у меня же отсрочка… Викентьич, подожди, а?
Я тоже налил себе стакан вожделенной шипучки, а Викентьич стоял, нетерпеливо переминаясь, и тоже смотрел, как я пью.
– Ладно, тогда и я еще стакашок…
Мы выпили по пять стаканов и, чтобы не идти через ремонтников, вышли на улицу через ворота. Было непривычно видеть, что они стоят на месте, целые и невредимые, не считая многочисленных выбоин в бетонной стене и заделанных сквозных ран в самих деревянных створках.
– Надо же… – сказал, озабоченно нахмурившись, Викентьич, когда мы вышли на ведущую к столовой прямую. – Утром шел, никого еще не было. Значит, милицию совсем недавно вызвали.
– Угу… – пробормотал я, думая про этот чертов военкомат. Интересно, успел ли лейтенант запомнить мои данные. То, что я исхитрился в последний момент схватить повестку, это, конечно, здорово, но если у дежурного хорошая память…
Мы с Викентьичем подошли к толпе и остановились, оценивая обстановку. Народ образовал неровный полукруг, такой огромный серп, охвативший пространство перед крыльцом столовой, а дальше не пускали вставшие в оцепление милиционеры.
«Прощай, от всех вокзалов поезда уходят в дальние края; прощай, мы расстаемся навсегда под белым небом января», – доносился из открытого окна столовой голос Лещенко.