И не я один был таким успешным. Относительно удачно прошла неприятную процедуру вся основная масса, включая даже служивых из хозяйственного взвода. Всего двое или трое таковых выскочили из палатки с выпученными на красных физиономиях глазами, в соплях и слезах, и их, вопреки прозвучавшим ранее угрозам, даже не стали запихивать обратно, хотя такие вещи и практиковались обычно для профилактики и лучшего освоения бойцами военного дела.
Отбывших газовую повинность офицеры на перекур не отпустили, дожидаясь полного завершения полевого учебного занятия, поэтому освободившийся народ нетерпеливо топтался возле палатки, от нечего делать комментируя происходящее.
Оставалась последняя пятерка, в которую угодил Петров, когда в стане стартовиков произошло кое-что меня насторожившее. Я заметил, как Сулейманов подмигнул Корнееву, они одновременно посмотрели на сержанта Гуляева и тот, поколебавшись, кивнул. Стало понятно, что затевалась какая-то гадость, которую они придумали заранее, но окончательное добро на которую Гуляев дал только сейчас, в последний момент. И, ясное дело, гадость это была замышлена против Петрова. Очевидно, старослужащие не простили ему того наглого поведения на озере и сейчас посчитали, что настал удобный момент свести счеты.
Ну да, они же специально сделали так, чтобы оказаться с ним в одной пятерке, точно. И для этого Гуляев договорился с нашим замкомвзвода, потому что тот в какой-то момент отослал Петрова с каким-то поручением на позиции и он пропустил свою очередь. Очевидно, замышлялось что-то вроде неожиданного срыва маски, чтобы Петров наглотался отравляющей гадости. К тому же, я заметил, что уже прошедший палатку Гуляев заранее встал возле входа и смысл этого маневра не вызывал никаких сомнений – он изготовился запихивать рвущегося наружу Петрова обратно. Но там же торчит капитан Лубяной в качестве наблюдателя, он же не допустит, чтобы…
Я повернул голову, неожиданно увидел капитана, разговаривающего с солдатами, и у меня неприятно похолодело в желудке. Он вышел на свежий воздух, не дожидаясь окончания учебных занятий, просто я не засек, в какой момент это произошло. Ну да, капитану попросту надоело торчать в этой газовой камере, поскольку все шло гладко и, к тому же, оставалась всего пара последних заходов.
Я стал лихорадочно сигнализировать изготовившемуся Петрову об опасности, но тот, уже натянувший противогаз, моих стараний, разумеется, попросту не замечал.
– Вперед, – скомандовал Гуляев и последняя пятерка бойцов осторожно, один за другим, проскользнула за коричневый брезент.
У меня лихорадочно заколотилось сердце. Потянулись секунды ожидания, во время которых я не мог решить, что предпринять и стоит ли вообще что-то предпринимать. С одной стороны, ничего страшного не произойдет, даже если Петров наглотается этой остропахучей мерзости, поражающей легкие и слизистые оболочки организма. Ну, прослезится, прокашляется, на худой случай проблюется. С другой стороны, с какого черта Петрову нужно проходить через все это по прихоти желающих отомстить ему придурков. С третьей стороны, не закладывать же мне капитану этих уродцев, тем более, заранее, до того, как что-то произошло. Ведь это всего лишь мои догадки.
Пока я обо всем этом думал, из палатки вывалилась четверка возбужденных стартовиков. Сорвав противогазы, они развернулись к палатке и стояли, глубоко и часто дыша, а Гуляев на входе напружинился, явно готовясь пресечь попытки Петрова вырваться из брезентовой ловушки.
Минуло секунд десять, но ничего не произошло. Я посмотрел в сторону Лубяного и обнаружил, что вступившие в сговор стартовики из компании сержанта отвлекают его внимание, задавая какие-то вопросы и нарочно расположившись так, чтобы заслонить ему обзор сектора перед входом в палатку.
Прошло еще секунд десять и ехидные улыбки предвкушающих скорое развлечение стартовиков сползли с их довольных физиономий. Четверо с откровенной растерянностью уставились на Гуляева, а тот с не меньшей растерянностью пожал в ответ плечами и с усилием сглотнул.
– Твою мать… – прошептал он, – не дай бог, если из-за какого-то салабона мой дембель медным тазом накроется… А главное, ведь всего пара недель осталась…
Прошло еще секунд десять.
– Товарищ капитан! – с тревогой сказал я, подойдя к Лубяному. – Товарищ капитан, там боец… это…
– Чего «это»?
– Ну, не выходит.
– Вашу мать! – моментально во все вклинившись, сквозь зубы прошипел Лубяной и быстро зашагал к палатке. – Гуляев, вы что там вытворяете!
– Да мы ничего, товарищ капитан… – испуганно выдавил из себя сержант и его бледный вид окончательно подтвердил догадки Лубяного.
– Ну, я вам потом устрою. Будет вам дембель… – Было видно, как перепугался и сам капитан, который нес ответственность за происходящее. – Величко, ты где! – рявкнул он, и к нам, придерживая рукой увесистую медицинскую сумку на лямке через плечо, на полных парах понесся рыхловатого телосложения фельдшер с округлым лицом, младший сержант из призыва Гуляева. Кажется, он курил втихаря где-то углом казармы.
Лубяной уже протянул руку, чтобы откинуть брезентовую ткань, и тут появился Петров. Без маски, держа противогаз в руке, он спокойно миновал остолбеневшего капитана и вышел на утоптанный снег перед палаткой. Потом, словно спохватившись, повернулся к капитану, переложил противогаз в левую руку и козырнул.
– Виноват, товарищ капитан, – сказал он. – Задумался, не заметил вас.
– Н-ничего… – пробормотал Лубяной. Он снял шапку и рукавом шинели промокнул повлажневший лоб.
– Рядовой Петров норматив сдал.
Капитан молча смотрел на него, держа шапку в руке.
– Всем строиться! – через десяток секунд окончательно придя в себя, крикнул он и еще раз поднес рукав ко лбу. – И быстро!
А еще через несколько десятков секунд я стоял в строю и вертелся, пытаясь рассмотреть, как себя чувствует Петров. Потом, получив от старослужащих пару чувствительных тычков в бок и наказ стоять ровно, успокоился. Если бы с Петровым было что-то не в порядке, рядом с ним происходило бы какое-нибудь шевеление, да и капитан Лубяной, расхаживавший перед строем и дававший указания относительно дальнейших действий личного состава, не был бы так спокоен.
– Сдаете комплекты химической защиты, затем перекуриваете десять минут, затем построение на плацу для подведения итогов учебного занятия… – закончил капитан. Он взял паузу и пошарил взглядом по строю. Почему-то я был уверен, что он ищет Петрова. – Вольно, разойдись, – в итоге сказал Лубяной и, потеряв к нам интерес, развернулся и направился к казарме.
Строй рассыпался и трое делопутов окружили Петрова. Я, несмотря на окрики дедов, приблизился к стартовикам и навострил уши.
– Ну как? – ехидно спросил Корнеев. – Понравилось?
– Как дышится без масочки? – поддакнул Сулейманов.
Сержант Гуляев промолчал. Он просто стоял и рассматривал невозмутимого как автобус Петрова.
– Чего молчишь, – с раздражением сказал Корнеев. – Брезгуешь разговаривать с дедушками?
– Да пошли вы, – сказал Петров.
– Чи-во! – заорал, разъярившись, Сулейманов. Он подскочил к Петрову вплотную и замахнулся.
Не знаю, хотел ли он ударить или решил просто попугать, но у него не получилось ни первого, ни второго. Петров неожиданно подул на него и Сулейманов переломился в поясе. Схватившись за горло, он судорожно хрипел, задыхаясь в черном облаке вырвавшегося изо рта Петрова пара или газа, или чем там еще было это чертово облако. Остро запахло хлорпикрином, так, что у бойцов, оказавшихся невдалеке от Петрова, защипало глаза. Они закашлялись и поспешно отскочили.
– Твою мать! – растерянно выкрикнул Гуляев, когда Сулейманов рухнул на колени, а его лицо сделалось таким багровым, что могло посоревноваться с каленым кирпичом, из которого была сложена нижняя треть высокой водокачки на территории нашего дивизиона. – Величко!
Но пока прибежал опять куда-то запропастившийся фельдшер, Сулейманова подняли и он уже довольно сносно стоял, хотя по-прежнему держался за горло, сипел и пошатывался, словно пьяный.
– Я свободен? – все так же спокойно осведомился Петров и Гуляев, поколебавшись, молча кивнул.
Петров побрел по направлению к курилке, а взбудораженные стартовики устроили военный совет.
– Чем это он его? – растерянно сказал Корнеев.
– Похоже, эта скотина хлорпикрин в легких задержала, – после паузы неуверенно предположил Гуляев.
Все держались в некотором отдалении от Сулейманова, словно он мог оказаться заразным и неизвестная, поразившая его штуковина могла перекинуться на остальных.
Кто-то из стартовиков натужно засмеялся, но его никто не поддержал.
– Ты сам-то в это веришь? – спросил Корнеев.
Гуляев пожал плечами. Он поколебался, потом решился сделать шаг к Сулейманову.
– Ты как? – спросил он и решился положить руку узбеку на плечо.
Тот что-то тихо ответил или просто что-то промычал, что мне не удалось расслышать.
– Малютин, Петров, вы где застряли! – раздался с крыльца казармы раздраженный голос нашего замкомвзвода, младшего сержанта Васильева, и я, опомнившись, побежал к нему, придерживая рукой противогазную сумку. Сзади бодро топал сапогами по утоптанному снегу Петров. И, судя по всему, дыхание его было чистым и ровным.
Мне было как-то не по себе, а, главное, я знал, что никогда не решусь спросить своего закадычного дружка, что за фигню он в очередной раз отмочил. Во-первых, он все равно ничего толком не скажет, просто отшутится, а тогда и нечего спрашивать. Во-вторых, и это главное, я не определился, действительно ли мне хочется это знать. По поводу этого у меня были сильные сомнения…
По сравнению со случившимся во время отработки норматива по ОМП, следующий непонятный эпизод был по своей значимости уже совсем мелким, и если он вообще врезался мне в память, то как некий курьез, несуразность, выданная гораздым на неординарные выкидоны рядовым срочной службы Петровым, по совместительству моим другом.
Попав в очередной раз в караул и заступив на пост номер один, я ходил как зомби, не выспавшийся и голодный, лениво размышляя, скурить ли мне единственную захваченную на пост сигарету сразу или потерпеть и приговорить ее по прошествии, допустим, часа. Нарезая круги вдоль ограждения, за которым находился набитый боевыми ракетами двойной бетонный ангар, я думал о чем-то, что можно было охарактеризовать словосочетанием «ни о чем».
А совершая очередной виток по орбите, вдруг остановился и вернулся к только что пройденному кирпичному углу ограждения.
Это был дальний от входа на пост угол, исцарапанный именами девчонок и цифрами, следующими за заветным сокращением «ДМБ». Почему для художественной росписи кирпичной кладки военнослужащими был выбран этот угол? Наверное, потому, что стоящий в этом месте не был видим со стороны жилой части территории подразделения, и засечь занимающегося недозволенным делом часового было нельзя, если не выслеживать его специально. Этот угол, когда на него обращали внимание проверяющие посты офицеры, периодически скоблился железными щетками, но через какое-то время выцарапанные надписи упрямо проявлялись вновь.
Несколько минут я стоял, пялясь на эти надписи, пока, наконец, не понял, за что машинально зацепился взгляд. Это были стандартные буквы «ДМБ», разве что они были свежими. Разумеется, автор этой отметины не расписался, чтобы его не вычислили офицеры или, если таковой был молодым, этого не сделали деды. Однако у меня было стойкое ощущение, что я знаю, кто это сделал. Конечно, в качестве художника-графика выступил мой закадычный дружок Петров.
Во-первых, надпись была совсем свежей, а, заступая сегодня в караул, мы как раз принимали наряд у бойцов взвода управления, к которым присовокупили Петрова в качестве подмены бойца, отпущенного в полковую санчасть по причине неожиданно разболевшегося зуба. И тянул он лямку часового именно на первом посту.
Во-вторых, и это было даже более существенным аргументом… я просто чувствовал, что это его работа. Чувствовал, и все тут.
Только, если я не ошибался и автором надписи являлся действительно Петров, была во всем этом одна небольшая, но существенная странность. Он допустил ошибку в цифрах, слегка срезав себе оставшийся срок службы…
Я был озадачен настолько, что не просто лишился обычной для часового сонливости и оставшееся время ходил, хмурясь и прикидывая, что все это должно означать, но даже не скурил пронесенную на пост сигарету, попросту о ней позабыв, что лишь подчеркивало степень этой моей озадаченности.
– Ну да, я нацарапал, – беззаботно сказал Петров спустя сутки, когда наша батарея сдала наряд стартовому взводу и мы пересеклись с ним перед ужином. – И что?
Я пожалел, что не удержался и затеял этот разговор. Конечно, ни черта он мне не скажет, просто отшутится в своей обычной манере или загадочно промолчит.
Так и произошло.
– Говоришь, я ошибся? – переспросил Петров. И, помолчав, задумчиво произнес: – Кто знает, кто знает…
– Что «кто знает»? – не выдержав, чрезмерно резко сказал я, когда пауза опять затянулась.
– Кто может знать срок своего выхода на дембель, – сказал Петров нелепейшую для солдата срочной службы фразу. Затем бросил докуренную сигарету в контейнер, встал и потянулся. – Ну, пошли?
– Подразделение, строиться перед казармой! – словно уловив его посыл, прокричал выскочивший на крыльцо дневальный.
– Ну, пошли, пошли, – проворчал я, тоже вставая и отбрасывая бычок. И рявкнул в сторону рядового со скуластой физиономией с густыми черными бровями: – Чего расселся, Насыров! Команды, что ли не слышал…
Но все это, как выяснилось чуть позднее, было сущей ерундой. Этой же зимой случилось такое, что и мнимое отсутствие кожи в том эпизоде полугодичной давности, и происшествие во время отработки химической атаки, и «ДМБ», и прочие несуразности, все стало казаться незначительной мелочью – настолько страшным, невероятным и необъяснимым было произошедшее…
Мы с прапорщиком сидели в своей кабине на горке. Шла боевая работа, то есть операторы ручного сопровождения целей в кабине «У» крутили свои штурвалы, а наша кабина со сложной конфигурации антенной на крыше поворачивалась за целью соответственно поворотам штурвалов операторов. В принципе, ничего особенного во время боевой работы не происходило, поэтому один из нас мог даже спать, что зачастую и делал я с молчаливого согласия прапорщика Беликова, который был нормальным мужиком и позволял мне много вольностей. Вообще, мне здорово с этим тридцатилетним примерно прапорщиком повезло. Он был мало похож на военного – обычный специалист по радиоэлектронике, надевший погоны из-за зарплаты, или досрочного выхода на пенсию, или всего этого сразу. За год совместной службы я не получил от него ни одного настоящего нагоняя – разве что ряд мелких замечаний, делаемых даже с некоторым смущением, лишь по необходимости, из-за того что я находился в его подчинении и прапорщик мог получить взбучку от командира за мой, к примеру, внешний вид или что-нибудь вроде этого.
– У нас закончилась ветошь… – сказал прапорщик, не поворачивая головы, как бы никому, наблюдая за показаниями приборов.
Я услышал, но промолчал, находясь в полудреме. Сидел я на полу, на резиновом коврике, прислонившись спиной к одному из шкафов с аппаратурой и вытянув ноги, потому что крутящаяся табуретка окончательно отдавила зад и сидеть на ней стало уже нестерпимо.
– А после работы нам надо будет протереть кое-что, – продолжил Беликов и я вздохнул, поняв, что он не отстанет. – Командир обещал зайти, – как бы оправдываясь, пояснил прапорщик, наконец повернув ко мне голову. Стекла его очков сверкнули.
Я вздохнул еще раз и с кряхтением поднялся.
– Старшину наверняка не найти, – буркнул я. – Да и не станет он сейчас ветошью заниматься. Что вы, прапорщика Бурдастого не знаете…
– Ничего, обойдемся без Бурдастого, – сказал, опять посмотрев на меня, Беликов. Он ловко крутанул в пальцах отвертку и ткнул ею, указывая вниз. – Сходи к дизелистам, к прапорщику Величко. Он даст, мы договорились.