И не было после того разговора минуты, которую бы я не думал о той реке, каковую мировая природа ошибочно подарила китайцам, хотя такая река, конечно же, должна была принадлежать исключительно победившему классу пролетариата, чтобы пополнить его восприимчивый к новому кругозор и одарить прочими эстетическими радостями общего жизневосприятия.
И мучился я этим вопросом до тех пор, пока не догадался в какой-то ответственный момент истории точно, что не может быть в Китае такой реки, чтобы величием своим она превосходила нашу, российскую, и, следовательно, манящая названием и сущностью своей Хуанхэ брала исток у нас, аккурат на территории Российской Федерации, и только вследствие нашей пролетарской доброты и великодушного международного курса было позволено нашим трудовым народом пользоваться этой рекой и отсталым в политическом и ином отношении китайцам…
И снилась мне эта река каждую ночь, да так преступно занимала весь мой сон, что наутро я испытывал чувство не проходящей душевной вины, потому что в этот ночной момент, выходит, оставлял свой круглосуточный пост и по той причине не мог прочно контролировать доверенный мне дальневосточным комиссаром конвоируемый китайский элемент.
А элемент тот тем временем все больше разъедался на выбиваемых мной комбикормовых харчах, и в итоге этого непреложного факта раздобрел просто до недопустимого для рабочего класса состояния – так, что мне приходилось подталкивать китайцев в их широченные спины, если степь путем неожиданного изменения рельефа своей неровной местности решала устроить нам очередное испытание в виде трудного проверочного подъема.
На некоторых комбинатах я побывал уже по несколько раз, меня везде узнавали и выдавали провиант немедля и в полном объеме, понимая, что я все равно выколочу из них положенный харч путем отрывания пуговиц с ворота гимнастерки и самовольной порчи ткани тельняшки, которые я, используя иголку и нитку, добросовестно чинил после каждого посещения очередного питательного пункта. И сдавалось мне, что это путешествие есть ни что иное, как проверка руководством моей революционной самосознательности, испытание, имеющее целью выявить, достоин ли я новой жизни, осознал ли недопустимость своего прежнего поведения, когда подобно распоследнему буржую обжирался из чистых тарелок с золотыми каемками паштетами фуа-гра и прочими недопустимыми для рабочего человека гастрономическими крайностями, в то время как настоящему представителю нового мирового поколения надлежало питаться с газеты, хватая незатейливую экологическую еду пальцами, которые непременно должны быть желтыми от табака подобно циррозным водам красивой русско-китайской реки.
И когда я совсем уже уверился в факте воспитательной миссии конвоирования и решил, что буду все дальнейшее обозримое будущее водить китайцев по степи, случилось неожиданное…
– Ни хрена себе… – не веря глазам, пробормотал сторож питательного комбината номер двадцать пять, когда увидел моих китайцев, у которых от излишеств собственного веса подгибались похожие на гигантские сардельки ноги, и по этой незатейливой причине они не смогли стоять перед воротами, а попадали на землю подобно кеглям в буржуазном кегельбане, и тяжело, со свистом легких, дышали, напоминая рыб, получающих жизненный кислород через красные добывающие жабры. – Это как же ты, мил человек, смог их сюда довести…
И не дождавшись от меня ответа, поскольку я как раз скручивал козью ногу и по причине отвлечения внимания не смог надлежащим образом своевременно собраться с мыслями, радостно сказал:
– Сейчас позвоню, доложу о таком невероятном факте руководству.
И побежал крутить ручку своего вахтерского телефона…
Выбежавший вскоре работный человек в чине мастера, облаченный в длинный брезентовый фартук, сначала недоверчиво уставился на китайцев, затем потряс мне в крепком рабочем рукопожатии кисть, и сказал:
– Сейчас быстро всех на весы, зафиксировать привес… А потом конвоируй их, мил человек, в пятый цех, там на воротах номер прописан, найдешь… – И не давая мне обстоятельно что-то ответить, указательно бросил вахтеру: – Пропустить немедля.
И я пошел расталкивать недопустимо придремавшихся на траве китайцев, чтобы гнать их на весовую площадку…
– Загоняй их внутрь, – буркнул после тщательной измерительной процедуры неприветливого вида работник в таком же брезентовом фартуке, и удалился в какие-то темные коридоры, не обращая на меня дальнейшего внимания и поставив тем в затруднительное положение по причине невозможности задать ему всевозможные уточняющие вопросы.
– Давайте сюда… – бросил я в свою очередь подопечным и те через раскрытые деревянные ворота безразлично побрели внутрь похожего на хлев приемного цеха, где оказалась еще одна группа дремлющих на раскиданном повсюду сене китайцев. Те, как отметил я с гордостью, телесными габаритами оказались куда меньше моих, хотя и в их организмах не проглядывалось ни единого костяного угла, все они, как один, были упитаны до крайней степени круглобокости.
– Ждите меня здесь, – поколебавшись, бросил я разместившимся на сене китайцам и посмотрел на Джеминга, с которым, честно говоря, очень за время нашего похода сблизился, как только способен сойтись различной национальной принадлежности мировой пролетариат.
Открыв внутреннюю дверь хлева, я прошелся по полутемному, с повсеместно облупившейся побелкой коридору в надежде увидеть любого работного человека, способного дать мне внятные объяснения, что делать дальше, но увидел только множество обитых жестью дверей с различными, нарисованными зеленой масляной краской, номерами.
Рванув на себя ручку незапертой двери с надписью «Откормочная камера № 08», я оказался в темном сыром помещении, где царила тишина. Постояв в нерешительности несколько секунд, я пошарил рукой по неприятной на ощупь осклизлой стене, ища выключатель, и внезапно понял, что нахожусь здесь не один – в окружающей меня беспросветной темноте слышалось чье-то множественное дыхание. Тут пальцы нащупали ручку выключателя, я крутанул ее по оси, и в следующий миг перенесся из полной темноты в скудно освещенный довольно большой зал, площадь которого я не смог сразу оценить из-за того, что он был плотно уставлен деревянными клетушками с какими-то существами, из всех телесных принадлежностей которых я видел только головы с закрытыми глазами. Я нервно отступил, крепко сжав трехлинейку без боекомплекта в виде остроконечных разящих патронов, думая, успею ли примкнуть штык, но в следующий миг понял, что нападать на меня никто не собирается. Да и глупо было предполагать, что кто-то нападет на меня в откормочной камере цеха номер пять двадцать пятого Дальневосточного комбикормового комбината. А в следующий миг я выдохнул с облегчением, потому что непонятные существа оказались обычными китайцами, на которых я за три месяца конвоирования насмотрелся досыта, имея возможность, или даже, точнее, обязанность наблюдать за ними двадцать четыре часа в сутки. И глаза этих китайцев не были закрыты, все они смотрели на меня, просто я не смог этого понять по причине национального строения их глаз и запредельной жирности век.
Я смотрел на китайцев и не верил своим глазам, потому что эти оказались еще жирнее моих, и я был готов поспорить, что вздумай кто-то выпустить их в чистое поле, басурманы не смогли бы сделать и шагу, в то время как мои, худо-бедно, еще могли самостоятельно передвигать ноги.
– Ты чего здесь… – тихо спросил я оказавшегося прямо передо мной и очень похожего на Джеминга китайца, если представить, что к своим восьмидесяти килограммам при росте полутора метров тот прибавил еще килограммов двадцать.
– Вот, просто сижу… – так же тихо ответил китаец.
Я поднял глаза и обнаружил под потолком цеха огромный металлический чан, от которого к каждой клетушке змеями расползались резиновые трубки диаметром около пяти сантиметров, которые в дальнейшем закреплялись на специальных шарнирах возле ртов сонных китайцев. Всего разделенных проходами клетушек по моим подсчетам было примерно около двухсот.
– А… зачем?
– Посадили, сказали сидеть, – пояснил китаец.
– А что в чане? – спросил я и указательно кивнул вверх.
– Комбикорм.
И тут сквозь щели между досками обиталища китайца я рассмотрел, что у него неестественно вспучен правый бок. Кажется, его печень увеличилась, по меньшей мере, вдесятеро. Я уставился на эту его выпуклость и в голове шевельнулась какая-то догадка, точнее, появилось ощущение, будто я должен знать, что все это означает, что есть в моем мозгу необходимая для этого информация.
– А что с твоим боком? – хрипло спросил я.
– Вздуло… – пояснил китаец, и у меня теперь возникло ощущение, что он пожал бы плечами, если бы смог это сделать в тесноте своего вместилища.
– Поня-я-тно… – протянул я, не зная, что сказать еще, и вдруг заметил белеющую на передней планке его клети табличку.
Я сделал шаг вперед, нагнулся, чтобы прочитать мелко написанные химическим карандашом каракули, и при окружающем скверном освещении не без труда разобрал: «Фуа-гра пролетарский. 1 сорт. Получатель: Москва. Большой ресторан». Не веря прочитанному, я на секунду замер в нелепом положении, затем разогнулся и на ватных ногах шагнул к соседнему ряду клетушек. «Фуа-гра пролетарский. 2 сорт. Получатель: Петербург. Марсельеза».
– Ну, отдыхай, товарищ… не буду тебе мешать… – чувствуя, как волосы на голове встали дыбом, сказал я, потихоньку отступая к двери, но мой собеседник уже похрапывал по причине внезапного наступления сна.
Забыв выключить свет, я как лунатик побрел по длинному коридору, поворачивая голову на двери многочисленных камер и не имея возможности прочитать произведенные на них надписи из-за внезапно начавшейся расплывчатости зрения.
Вдруг впереди, в месте пересечения моего коридора с другим, послышались голоса, и я увидел мужика, толкающего тележку, нагруженную свиными тушами. За ней усилиями еще одного мужика двигалась вторая тележка, и эти двое что-то обсуждали на ходу.
– А я ему конструктивно говорю… как же я тебе дам план, если кормов не хватает категорически, если начальство давно все разворовало! – разобрал я возмущенный голос первого, и не услышал ответа второго, потому что они уже скрылись за углом.
«Камера № 10», – прочитал я, остановившись, и вследствие дальнейшего неодолимого любопытства потянул на себя огромную ручку – здесь нигде не было замков, наверное, по причине отсутствия на комбинате несознательного воровского элемента.
Продравшись материальным телом сквозь жесткие полоски толстого полиэтилена, мешающего рассеиванию в коридор холодного воздуха, я вошел внутрь, уже привычно нащупал выключатель и понял, что очутился в обычной морозильной камере, набитой подвешенными на крюки свиными тушами, в точности такими же, какие я минутой назад видел на тележках работных людей.
Туши висели ровными рядами, разделенные лабиринтами проходов, но что-то во всем этом было странным, нечто, что не позволило мне выключить тусклый свет и покинуть помещение. Я произвел несколько осторожных шагов вперед и в следующий миг почувствовал, как улегшиеся в области головы волосы теперь не просто встали дыбом, а, взбунтовавшись, почти выскочили корнями из своих гнезд.
– Твою китайскую мать! – вырвалось у меня помимо твердой воли, когда я рассмотрел, что на крюках болтаются не привычные для российского глаза свиньи, а туши освежеванных китайцев.
Почему я решил, что это китайцы, мне было неведомо, потому что туши были лишены голов и кожи, и опознать в них национальность было затруднительно, но только такое вот возникло у меня убеждение. Упитанные тела висели неподвижно, отсутствующими головами вниз, зацепленные крюками за связанные ноги.
Я попятился и едва не впал в недопустимую панику, наткнувшись спиной на пластиковые заградители холода, о существовании которых забыл, и выскочил из камеры, опять запамятовав удалить выключателем свет…
Стараясь ступать плотным крестьянским шагом, я пошел по коридору к выходу, пытаясь собраться с мыслями. К сожалению, рабочие с тележками укатили, а больше не у кого было со всей скрупулезностью вызнать, почему свиные туши на комбинате так похожи на освежеванных китайцев и нет ли в этом какого-то производственного нарушения. Естественно, поверить в то, что это и на самом деле китайцы, было невозможным, зато это могло быть проверкой на моральную устойчивость и преданность общему делу, устроенной мне руководством партии в лице члена дальневосточного реввоенсовета, Верховного комиссара Дальневосточной революционной республики, товарища Е. М. Гусмана. Даже нацепленная на правый большой палец связанных ног недавней туши бирка, на которой я минуту назад разобрал химическую надпись: «Юшенг Йо, 27 лет, привес за лето 2 (два) пуда, конвоир рядовой Севастьянов», не могла убедить меня в обратном.
В тревожных чувствах я ткнулся еще в какую-то камеру, и, опасливо приоткрыв дверь, увидел огромный площадью цех, в центре которого стоял массивный агрегат, верхняя часть которого являла собой приемную воронку гигантской мясорубки. Управляемая кем-то кран-балка с крюком, на котором была подвешена связка освежеванных свиных туш, со скрежетом доехала до зева воронки, и работный человек в брезентовом фартуке, стоявший рядом на специальной деревянной площадке, принялся заполошно махать руками.
– Матвеич! – хрипло заголосил он, задрав лицо кверху, – ты ж смотри, подлец, куда двигаешь! Вира! А ну! Вира, тебе говорят, похмельная, можно сказать, твоя рожа! Нарушаешь, можно ответственно заявить, тщательный бесперебойный трудовой процесс!..
Кто-то невидимый приподнял крюк с болтающейся на ней мясной связкой на полметра вверх, и человек махнул рукой уже плавно, с долей удовлетворенности.
– От так… от так, да… А ну, наддай еще чуток вперед, и майна…
Агрегат заскрежетал своими невидимыми рубящими лопастями, и из специального раструба с костяным хрустом бурно полезла плотная кровяная масса, которая, оторвавшись, с громким чавкающим звуком упала в исполинских габаритов жестяное корыто. Кто-то внутри воронки заверещал по-китайски так пронзительно, что голос его вырвался из мясорубного агрегата и перекрыл громкий хруст его проворачивающихся лопастей, а человек в фартуке опять зло заорал кому-то, находящемуся вверху:
– Матвеич! Подпишешь мне в качестве подлинного свидетеля офицьяльный акт! Это кто ж их так глушит, что они своими неорганизованными выкриками опять весь технологический цикл мне тута срывают! Это кто ж у них там в забойном цеху такой криворукий!..
Я тихо прикрыл дверь и поднял глаза, чтобы прочитать зеленую масляную надпись на жестяной дверной оболочке: «Колбасный цех № 1».
Не меньше десятка секунд я стоял неподвижно, перечитывая это еще и еще, а потом мой организм вдруг неодолимо скрючило и я, схватившись руками за живот, побежал, не глядя, по коридору в стремлении донести желудочное наполнение до улицы, где можно было отдышаться свежей атмосферой.
И уже выворачиваясь на крыльце наизнанку, не видя ничего вокруг из-за разноцветных, застивших мое зоркое зрение всполохов, пытался припомнить я, сколько за прошедшее лето сожрал вкуснейшей колбасы, выдаваемой мне на комбинатах в качестве десертного дополнения к революционному фельдфебельскому пайку…
– Вот ты где, – услышал я знакомый голос и кое-как разогнулся из своего вынужденного положения. – Бегать за тобой, что ли… – бубнил худой, лошадиного лицевого облика мастер, пока я пытался сконцентрировать зрение, чтобы прийти в необходимое для надлежащего восприятия окружающей обстановки чувство, – работник ты, конечно, справный, спору нет… вон, какой индивидуальный привес на каждую китайскую голову обеспечил за лето… не было еще ни у кого такого привеса, поэтому предстоит тебе, товарищ Константинов, выступить перед своими сослуживцами на митинге, поделиться передовым, можно сказать, опытом… а сейчас вот тебе пакет… держи, и дуй на железнодорожную станцию, принимать новую партию китайских товарищей из дружественной нам коммунистической страны для откорма оных в рамках международной пролетарской взаимопомощи.