Все кресты, угрюмые кресты...
Сколько их раскидано по свету −
Нету им конца и края, нету!
Вдруг в подвальное оконце ворвалась стайка птиц. Воробьи испуганно пометались над головами людей и устроились на провисшем проводе…
- О! Слушателей прибавилось! – воскликнул полковник. Среди солдат прошел смешок:
- От «чехов» удрали.
- Разрешите продолжить? – пошутил Соболев, обращаясь к птицам.
... Через бури, через времена
Пронеслись башкиры и татары,
Русичей звенели стремена...
Ах, какая древняя и старая,
С давних лет родная сторона!
О вражде забыли мы давно.
Вместе веселимся, пьем вино.
Земляки мои, когда погибну
Иль умру − я попрошу одно:
Вы поставьте камень надмогильный,
Крест ли, полумесяц − все равно.
Кап... Кап... Кап... Где-то звонко разбивалась о камень вода. Над головой скрипела и хлопала доска потолочного перекрытия. Бойцы молчали.
− Что скажете, товарищ полковник? − повернул голову Соболев.
− Удивил ты меня, капитан, − улыбнулся тот, поднимаясь. Увидев, как бойцы соскочили на ноги, он поспешил остановить их жестом. − Сидите, сидите! Молодец, Соболев! Родина начинается с порога нашего дома. Рядом соседи, односельчане... Дальше − район, область, край и Россия. В нашей истории всего было достаточно: и крови, и несправедливости... Но проходит время, и, как сказано в этом замечательном стихотворении: «О вражде забыли мы давно...». Как там, Соболев, дальше?
− «Вместе веселимся, пьем вино».
− Во, во... «Вместе веселимся...» Не злопамятные мы, россияне! − подхватил полковник. − Придет время, и с чеченцами будем семьями дружить...
Касьянов встал, повернувшись к полковнику.
− Если не так, то тогда зачем мы здесь? − то ли спросил, то ли подтвердил он мнение командира бригады.
Полковник удивленно посмотрел на прапорщика, но промолчал.
Когда командир бригады в сопровождении капитана покинул расположение роты, Каримов вложил курай в футляр и с сожалением протянул Хаят-апай.
– Cпасибо вам, я сегодня словно дома побывал, – расчувствовался он.
– Оставь, сынок, себе, – легонько отстранила Хаят-апай инструмент. – Вам он здесь нужнее.
Каримов засиял, будто получил отпуск.
– Вернусь домой, обязательно привезу этот курай в вашу деревню, – благодарно проговорил он, прижимая футляр к груди словно младенца…
Глава десятая
На целых двое суток Хаят-апай пришлось задержаться в подразделении Сергея Соболева. Шли беспрерывные перестрелки, но, как говорил Сосин, подражая старшему прапорщику Кузнецову: «Слава богу, наш участок не пригоден для развития наступления и является перспективным разве что для отхода боевиков на тот свет».
Не привыкшая сидеть без дела женщина не находила себе места. Что решили полковник и Соболев о ее судьбе, она не знала. Единственное, о чем она догадалась, полковник этот был командиром над ротой Соболева и еще над несколькими батальонами, расположенными по соседству, и относился к ней, скажем так, неплохо.
Старушка несколько раз порывалась уйти к чеченцам, чтобы узнать судьбу своего внука, но комроты ее задерживал: «Погоди немного, бабушка, вот установится затишье, я сам проведу вас через минное поле. Да и командир соединения обещал прислать человека, который проводил бы вас к ним… Не торопись…»
А пока Хаят-апай поддерживала огонь в «буржуйке», кипятила чай, варила кашу… Женщина уже на следующий день поняла расклад в отношениях внутри этого мужского коллектива. Своего командира Соболева солдаты уважали и даже любили, а прапорщика Касьянова боялись и недолюбливали. Это ощущение постепенно передавалось и Хаят-апай. Особенно после одного случая.
Ближе к обеду началась беспорядочная стрельба. Оказалось, трое чеченцев попытались прорваться в центр города, где власть еще была в руках повстанцев. Машину подбили, двое боевиков погибли, а третьего поймали и доставили в штаб Соболева. Того не было на месте: находился у соседей, уточнял границы соприкосновения частей. При перестрелке руку Сосина царапнуло осколком.
Притащили чеченца. Увидев его, Хаят-апай обомлела: совсем мальчишка, лет тринадцати, к тому же раненый. Она без раздумий оказала ему помощь – промыла рану, перевязала. Тут в помещение ворвался Касьянов и с криком: «Где этот шакал, отдайте его мне!» подбежал к парнишке и начал пинать его. Ошарашенная женщина после секундного замешательства набросилась на прапорщика.
– Что ты делаешь?! Он же против тебя почти ребенок.
Подбежали двое солдат, схватили Касьянова и оттащили подальше.
Хаят-апай зачерпнула воды и хотела напоить мальчика, но снова появился Касьянов.
– Полечили? – угрожающим тоном спросил он. – На этом хватит! Пошли… Пошли, тебе говорят! – заорал он на мальчишку, передергивая затвор автомата. –Бегом!
– Куда его, товарищ прапорщик? – с тревогой в голосе спросил один из бойцов.
– В расход! Пусть не воняет здесь. Я бы их всех к их Аллаху отправил…
Хаят-апай побледнела, резко соскочила с места и обняла чеченца:
– Тогда стреляй и в меня, я тоже мусульманка, – выкрикнула она. – Чего стоишь? Стреляй!
Касьянов растерянно начал оглядываться по сторонам, словно ища поддержку.
– Такие вот мальчишки нескольких наших ребят в могилу отправили! Отойди, бабка, я все равно его в расход пущу! Он в меня стрелял!
Ей показалось, что Касьянов испуган произошедшим.
– Не... Это не он стрелял, – попытался внести ясность Сосин. – Строчил другой, который на том свете…
– Слушай, сынок, – взяв себя в руки, спокойно заговорила Хаят-апай. – Расскажу тебе одну историю. В 1985 году в нашу деревню вернулся из Афганистана Замир Салимов: офицер, грудь в орденах.
– И что? – Касьянов недоумевал, к чему клонит старушка.
– Замир был сильно искалечен, поэтому и отправили его домой. Так вот, он как напьется, а пил он почти каждый день, рассказывал одну и ту же историю.
– Какую еще историю? – Касьянов недовольно посмотрел на женщину.
– Однажды его отряд вошел в какой-то кишлак, как у них называется, для проверки, что ли…
– Для зачистки, – подсказал кто-то из бойцов.
– Да-да, для этого. Так вот, Замир рассказывал, как-то они подошли к одному дому, и он бросил бомбу или гранату, не поняла, а потом вошел внутрь. И увидел женщину с грудным ребенком, в крови, без признаков жизни, старика, сидящего на полу с окровавленной грудью, и мальчишку лет восьми-девяти. Страшно напуганный, ребенок пытался зажечь кремнем фитиль старого ружья, оставленного еще англичанами.
– И что? – раздраженно повторил вопрос Касьянов, ставя автомат на предохранитель.
– Он дал по нему очередью. Когда Салимов вспоминал об этом, плакал, говорил, что мог просто протянуть руку и забрать у пацана эту рухлядь, и тогда уцелел бы хотя бы один человек из этой семьи.
– Что вы этим хотите сказать? – Касьянов с вызывающим видом повернулся к чеченцу, лежащему на полу. – Чтобы я пожалел этого ублюдка? Чтобы он остался жив?
– Ты слушай дальше! – нетерпеливым жестом остановила его старушка. – Месяцев восемь страдал Замир. Потом взял у соседа ружье, будто бы на охоту сходить, и застрелился… Совесть
замучила. А в предсмертной записке написал: «Не могу себя простить!» Боюсь, и с тобой, сынок, может такое случиться…– Хаят-апай! – послышался веселый голос Соболева. – Зря беспокоитесь! Касьянов, он может обижать только слабых, а себя не убьет… Нет, не убьет! Так ведь Касьянов? Он себя любит!
Прапорщик растерялся перед появившимся командиром роты. Бойцы стояли молча, ожидая решения капитана.
– Товарищ капитан! – Касьянов, набрав воздуха в грудь, что-то хотел ответить Соболеву, но тот резко одернул его:
– Молчать! – рявкнул он. – И вообще, прапорщик Касьянов, ходите только в каске и в бронежилете… Не снимайте, это приказ!
– Почему? – удивился тот, поправляя вязаную шапку на голове.
– Шальная пуля или свалившийся кирпич могут снести твою башку. А она у тебя слишком недобрая, злая… Понял?! Повтори!
– Так точно, понял! – нехотя отозвался Касьянов, видимо, еще до конца не уяснив причину недовольства командира.
– Вот и ладненько. Всем разойтись! – скомандовал капитан.
Солдаты, молча переглянувшись и сдерживая смех, постарались побыстрее покинуть подвал. Мартына Касьянова они не любили, и было за что. Все знали, что он недавно окончил учебку и получил звание прапорщика. Хотя до этого никогда не бывал в горячих точках, мнил из себя бывалого вояку. Часто выпивал, становился дурак-дураком и в пьяном угаре гонял своих ребят.
Раненого чеченского мальчишку через час отправили в госпиталь. Вечером, когда стихла стрельба и бойцы устроились на отдых, в подвал заглянул Касьянов. Он нерешительно потоптался у входа и непривычно вежливо попросил:
– Чаю можно с вами попить, бабушка?
– Конечно, сынок, – отозвалась Хаят-апай, – проходи. Может, супчика налить?
Женское чутье подсказало ей, что этот человек хочет поговорить с ней.
– Не откажусь… Наверху мозгляк… Снег пошел…
– Где печка, там всегда тепло, сынок. Скоро вода закипит, пока вот супчик горячий похлебай, – женщина протянула ему миску. – Сейчас хлебушка дам… Сегодня все сонливые, рано спать легли… – добавила она, обводя взглядом спящих бойцов.
– Отменный суп, – похвалил прапорщик. – У меня жена вкусно варила, язык проглотишь…
– Еще сто раз поцелуешь ее за это, – поддержала она Касьянова. – Вот вернешься, будешь ей рассказывать, как в Грозном ночью тебя в подвале башкирская бабушка супом кормила…
– Вряд ли, – невесело ответил тот, прихлебывая бульон. – Ушла она от меня…
Хаят-апай удивленно всплеснула руками: она увидела перед собой совершенно другого человека.
– Избил я ее, – признался Касьянов. – Приревновал к коллеге – учителю математики… Я был выпивший, работал мастером на стройке. Собрался домой, нет, думаю, сперва встречу жену из школы. Позвонил ей и поехал встречать. Стою, жду. Наконец она, улыбаясь, выходит из дверей с этим учителем. Ну и обоих отдубасил…
– И, Алла! В ревности люди рассудок теряют, – женщина с состраданием взглянула на прапорщика.
– Жена часто дома рассказывала об этом учителе, говорила, что он очень талантливый… – продолжил мужчина, закуривая сигарету. – Вот я и подумал, что она с ним роман завела… Хотя этот математик на голову ниже ее… – выдавил из себя Касьянов.
– Что же было потом?
– Поехал домой, снова устроил шум, прибежала теща – и ей досталось… В общем, слетел с катушек, как говорят у нас. Ведь мы прожили пять лет вместе, никогда не то что драки, даже недомолвок не было. Но как перешел на стройку, деньги пошли, пьянки… Получил зарплату − ну и выпиваем с друзьями, сбагрил стройматериалы на сторону – отмечаем… Короче, сбился я с пути…
– В жизни, сынок, всякое бывает… У нас говорят: «У коня четыре ноги, и то спотыкается…»
– Лег спать, – продолжал «перелистывать» свою семейную историю Касьянов, затягиваясь сигаретой. – Не спится, голова гудит. Вдруг вижу в темноте: она, жена моя, заходит в спальню с кухонным ножом… Лицо белое, в синяках, глаза горят… Нет, нет, не испугался я… Смешно стало.
Глава одиннадцатая
О поступках других Хаят-апай никогда не задумывалась. Для нее люди делились на хороших и плохих, на пустых и умных, на знакомых и незнакомых, на злых и добрых. В зависимости от того, как они, люди, поступали с ней, так и она отвечала им тем же, не важно – посторонние они или родственники, пожилые или молодые. Только с детьми старушка нарушала порядок поведения, установившийся в ее сознании в отношениях с людьми. Она могла простить ребенку все поступки, не совпадающие с ее мировоззрением. Здесь для нее существовал один непреложный принцип: вырастет – поймет. Поэтому, когда взрослый мальчик обижал ее маленького внука, она не устраивала разборки с этим мальчишкой. Просто шла к его родителям и спокойно рассказывала им, что натворил их сын. При этом старалась найти оправдание ребенку в глазах его родителей. Но односельчане знали: если это повторится, второй разговор эта женщина с ними поведет совершенно по-другому – мало не покажется! Хаят-апай не изучала педагогику, она практически ничего не читала, да и времени у нее на это не было. А поступала именно так потому, что действовала по примеру своих родителей, односельчан. Не она придумала эти правила поведения между соседями, но выполняла их неизменно. И теперь, слушая рассказ Мартына Касьянова о его взаимоотношениях с женой, старушка интуитивно пыталась понять, куда же отнести прапорщика – к хорошим или плохим людям, к злым или к добрым, и никак не могла определиться. Если бы в ее представлении этот человек занял одну из обозначенных «полок», она могла бы повести с ним дальнейший разговор в другом ключе, точно выверив свое отношение к нему. В данном случае Хаят-апай оказалась в растерянности. Касьянов никаким боком не укладывался ни в какие рамки, заложенные коллективным самосознанием жителей ее деревни. Мужчина, сидящий перед ней, одновременно был и добрым, и в то же время злым, но тем не менее не до конца утратившим положительные качества своего характера.
– И что же ты сделал? – спросила женщина, добавляя в буржуйку дрова.
– Я думал, жена блефует, ну, просто пугает, поэтому не предпринял никаких действий для самозащиты. А она ударила! В самый последний момент я успел чуть повернуть корпус, и нож вошел не в сердце, а чуть левее, вот сюда, видите шрам? Она точно бы меня убила, если бы я не отбросил ее ногой…
– Где же она теперь? Ее посадили?
– Я не сказал следователю, кто это сделал, обманул, что на улице напали… Пока я был в больнице, жена забрала дочь и куда-то уехала… Думал, в Казахстан, к сестре, но и там она не появилась. А без нее мне жизни нет…