– Я хотела написать нечто потрясающее, – горько скажешь ты. – Но у меня не было времени.
Потом я отвечаю себе:
– Послушай, заткнись. Я хочу посмотреть телевизор. Я хочу посидеть, задрав ноги, с чашкой чая, прежде чем пойду спать. Я хочу почитать газету. Я, черт возьми, хочу просмотреть мою банковскую распечатку. У меня еще будет время. На следующей неделе. Или в следующем году. Когда станет немного полегче.
Но жизнь не становится легче. Я откладываю это так давно и так часто, что уже не ищу себе оправданий. Я перестала донимать себя и прислушиваться к себе.
Но идея уже есть. Главное – начать, поймать настроение, сделать кое-какие заметки, записать основные мысли, и все пойдет как по маслу. На сей раз я это сделаю.
Нужно прекратить марать бумагу дурацкими картинками и сдвинуться с мертвой точки.
Но может быть, если я приготовлю чашку чая и включу телевизор, это натолкнет меня на свежую идею?
Я ложусь в постель (бумага так и осталась нетронутой), но не могу уснуть. Дождя сегодня нет, и я не понимаю, почему мне не спится. Я думаю про Фэй, которой хочется в ночной клуб, и Саймона, который ей надоел, про Элли и миллион маленьких и больших тревог, связанных с ней, про свою паршивую жизнь и про то, почему я не могу написать несчастную сотню слов, даже если есть время, про чистый лист бумаги и про то, как стать знаменитым драматургом.
Я ворочаюсь с боку на бок, переворачиваю подушку, включаю свет, выключаю свет, открываю глаза, закрываю глаза, считаю овец и пытаюсь думать о самых скучных вещах на свете (например, про уборку квартиры Алекса Чапмэна) и наконец оставляю бесплодные попытки уснуть, надеваю халат и иду на кухню попить. Проходя мимо комнаты Элли, я слышу, как она разговаривает во сне – подобное случается, если она переутомилась или перевозбудилась. Я стою в дверном проеме и слушаю ее тихое бормотание. Я не хочу ее будить, обычно через какое-то время она умолкает и, слегка поворочавшись, погружается в глубокий сон.
Говорят, любители подслушивать никогда не слышат ничего хорошего. По-видимому, это относится и к матерям, которые подслушивают сны своих детей.
– Спроси своего папу, – бормочет Элли. Она вздыхает, лепечет что-то невнятное и хмурится. – Спроси… папу. Я спрошу своего папу. Спроси моего папу… Папа?
Она тихонько всхлипывает, переворачивается на другой бок и замолкает. Я бросаюсь на кухню. Лучше бы я этого не слышала. То, чего не слышишь, не может причинить боль. Почему он ей снится? Она не видится с ним и давно не спрашивает о нем. Это моя вина. Я должна была с ней поговорить. Я знала, что рано или поздно это случится. Она перенесла психологическую травму. Может быть, посоветоваться с ее воспитательницей? Или с врачом? С мамой? Меня охватывает отчаяние. Я наливаю стакан молока и выпиваю его большими глотками.
Все из-за тебя, Дэниел, ты настоящий мерзавец.
Где ты теперь? Почему все беды и проблемы достаются мне одной? Каждый месяц ты перечисляешь на мой счет деньги и считаешь, что все в порядке. Ты живешь со своей новой подружкой в новом доме, словно нас с Элли больше нет, делая вид, что у тебя никогда не было дочери, что ты не держал ее, голенькую и скользкую, на руках в первые минуты ее жизни и не плакал от восторга. А теперь Элли плачет во сне, а ты даже не знаешь об этом. Тебе наплевать.
Мне тоже хочется плакать, но я уже не могу. Время слез позади. Я сижу на кухне и смотрю на пустой стакан. Я приняла решение. Я тебе кое-что покажу, Дэниел Поттер. Ты узнаешь, на что я способна. Я добьюсь своего, не сомневайся. Я – не только уборщица и не только твоя бывшая подруга, которую можно не брать в расчет, можно просто выбросить, когда на горизонте замаячило что-то новенькое.
Я напишу телевизионный сценарий и стану знаменитой. Я начну прямо сейчас, сегодня же, и не лягу, пока не напишу сотню слов.
И на этот раз я не отступлюсь!
Среда
Дотти Андерсон восемьдесят три года, но она убеждена, что ей не больше двадцати пяти. Она недоумевает, отчего у нее артрит и почему она глуховата; в столь юном возрасте, говорит она, никто из ее родственников не сталкивался с подобными проблемами. Никаких лекарств она не принимает.
– Глотать разные пилюли и микстуры – последнее дело, – объясняет она. – Я же не какая-нибудь старая карга, слава богу, я пока молода и здорова.
Она присматривает за двумя «старушками» (обе младше ее), что живут по соседству, и частенько угощает их горячим обедом или фруктовыми пирогами собственного приготовления.
– Бедняжки совсем никуда не выходят, – сокрушается она, совершенно упуская из виду то обстоятельство, что сама вынуждена почти безвылазно сидеть дома. – Им даже до магазина не добраться, вот ведь какая беда.
На самом деле я частенько встречаю их в супермаркете «Теско», где делаю покупки для Дотти. Они вдвоем несут небольшую проволочную корзинку, а на выходе из магазина осторожно перекладывают ее содержимое в корзину из ивовых прутьев на колесах, которую тоже вдвоем катят домой. Я толкаю перед собой тележку, изучая список, составленный Дотти. Там написано:
Печенье – соседкам
Полфунта фарша – соседкам
Шесть бананов – соседкам
Маленькая буханка зернового хлеба – соседкам
– Понимаешь, им самим нипочем не справиться, – поясняет она, когда я спрашиваю, почему список такой длинный. – Старость не радость.
Мне нравится Дотти. Я люблю приходить в ее одноэтажный домик с верандой, заваривать чай на маленькой голубой кухоньке, чистить старую медь и серебро, приводить в порядок садик и отпихивать Тоссера, который норовит вцепиться мне в лодыжку.
Дотти есть что порассказать. Говорит она беспрерывно, даже когда я включаю пылесос и не слышу ни слова. Я показываю, что ничего не слышу, но, похоже, ее это не трогает, она все говорит и говорит. Она рассказывает о своем муже, о том, каким он был мерзавцем, и как она счастлива с тех пор, как он умер в 1962 году от укуса собаки.
– От укуса собаки? – изумленно переспросила я, опасливо косясь на Тоссера, когда услышала эту историю в первый раз.
– Началось заражение. Рука стала гнить. Гангрена. Уничтожила его в неделю. Врачи ничего не могли сделать. – Она пожала плечами и философски заметила: – Такова жизнь.
Она рассказывает мне о своих детях, которые уехали за границу, – сын живет в Австралии, дочь – в Штатах.
Мне жаль ее. В этой стране у нее не осталось ни одного близкого человека, кроме сестры, которая, по ее словам, «не в своем уме».
– Такова жизнь, верно? – говорит она, прихлебывая чай. – Что есть, то есть. Что толку жаловаться.
Она рассказывает, как старушки-соседки каждый понедельник приходят к ней на чай и беспрерывно жалуются.
– Что им остается? Им и правда нелегко. Пилюли от того, таблетки от этого, доктора, больницы… от них добра не жди, уж я-то знаю. Слава богу, я пока молода и здорова.
Она поднимается и с трудом ковыляет на кухню.
– Я помою посуду! – протестую я, когда она включает горячую воду.
– Нет, я сама! У тебя и так полно работы, тебе еще нужно сходить в магазин и погулять с Тоссером.
Она виновато смотрит на меня.
– Надеюсь, детка, на следующей неделе мне станет получше, и я погуляю с ним сама. Все из-за проклятой сырости в коленях. Отдохну немного, и на следующей неделе все будет нормально.
Она не в состоянии выйти на улицу уже пять лет.
– Не волнуйтесь, Дотти. Я люблю с ним гулять, – беззастенчиво вру я, пытаясь надеть ошейник на Тоссера, который норовит вцепиться мне в запястье.
– Это он играет, – говорит она и ласково похлопывает его узловатой коричневой ладонью. – Правда, мальчик?
Он обнажает зубы и угрожающе ворчит.
Славная собачка.
Два раза в неделю ее навещают девочки-старшеклассницы из ближайшей школы. Это часть их общественной работы. Однажды я видела их – одна из них забыла у Дотти свой мобильный телефон, и они зашли в среду. У обеих коротко остриженные, крашеные волосы и серьги в носу. Дотти говорит, что они славные девчушки. Они гуляют с Тоссером, заваривают для Дотти чай и спрашивают, не нужно ли ей что-нибудь. Они задают уйму вопросов о том, как жилось раньше, когда не было телевизоров.
– В школе им задали выполнить проект, – она улыбается. – Они записывают все, что я рассказываю.
Я представляю школьную тетрадь, исписанную от корки до корки рассказами про мужа-мерзавца.
– Они обожают Тоссера, – говорит она. – Правда, мальчик? Они приносят ему печенье.
Таким образом, он гуляет по вторникам, средам и четвергам, а в остальные дни, насколько мне известно, довольствуется крохотным садиком за домом.
Может быть, из-за этого у него такой скверный характер.
Я протираю безделушки на камине, а Дотти рассказывает мне про своего внука, младшего ребенка в семье сына, который уехал в Австралию.
– Хочет быть художником, – говорит она.
Я смотрю на нее с любопытством.
– Глупый мальчишка, – добавляет она тоном, не допускающим возражений.
– Почему?
– Не знаю. Думает, станет знаменитым, – фыркает она, тряхнув седой головой.
– Нет, я хотела спросить, почему вы считаете его глупым? Это ведь здорово, иметь мечту?
– Мечту? Он хочет найти непыльную работу, вот что я тебе скажу, мечта тут ни при чем. С тех пор как он окончил школу, он не принес в дом ни пенни!
– Но ведь вы говорили, что он учился в университете?
– В университете! – хмыкает она.
Это ее любимая тема: один из величайших пороков современного общества в том, что слишком много бестолковых детей отправляется в университеты, которые, как всем известно – ведь об этом пишут в газетах…
– Рассадники для политиканов. Там молодежь распускается до предела.
– Или раскрепощается, – улыбаюсь я. – Но как можно зарабатывать деньги, если учишься в университете, – быстро добавляю я, прежде чем она успевает с жаром взяться за другую любимую тему – сексуальную распущенность. Вообще-то на нее она не жалуется. Просто считает несправедливым, что она не может выйти из дома и тоже вкусить ее плоды.
– Он окончил университет, – говорит она недовольно. – Непонятно, ради чего.
– А какой у него диплом?
– Искусство и английский язык.
– Но это же замечательно! – искренне говорю я. – Он просто молодец.
– Ты так считаешь? Искусство? Но это не профессия – это хобби! Живопись, рисование, видали! И что хорошего в дипломе по английскому языку? Он и без того говорил по-английски. Если бы он получил степень по французскому или латыни, это я еще понимаю.
– Но ведь… – Иногда мне кажется, что Дотти нарочно меня заводит. Она далеко не глупа. – Тот, кто получает степень по английскому, изучает литературу. Очень много литературы. Это нелегкое дело.
– Книжки читают все, детка, – говорит она снисходительно. – Для этого большого ума не надо.
– И все же, он сделал это. Теперь он дипломированный специалист.
– Да. И теперь, говорит сын, он слоняется без дела, рассусоливает о современном искусстве и занимается самовыражением. Полная ерунда. Что может выразить мальчишка в его годы, а если он это и сделает, кому это интересно? Для этого нужен жизненный опыт, вот тогда тебе будет что выразить. Нужно немного пожить, узнать, что такое любовь и что такое страдание. Испытать страх и удивление.
Я смотрю на нее в изумлении. Она часто потрясает меня своей наивной мудростью.
– Вы правы, – робко говорю я. – Но, наверное, ему нужно с чего-то начать – попробовать себя.
– Пусть пробует. Но поработать ему не повредит, – отрезает она. – Давай-ка попьем чайку.
Гуляя с Тоссером, я думаю о нашем разговоре. Если молодежь и в самом деле не должна заниматься самовыражением, почему есть те, кому удается издавать романы? Время от времени, на полосах по литературе и искусству, газеты публикуют имя никому не ведомого «нового дарования», первый же роман которого превозносится критиками за свежесть, оригинальность и новизну восприятия. Чем они восполняют недостаток опыта? Я читаю такие статьи с завистью, граничащей с негодованием. Почему этим молокососам удается публиковать романы, а я, дожив до двадцати девяти лет, рисую чертиков и домики с трубами?
Впрочем, это позади. Больше я этого не делаю.
Я делаю глубокий вдох, чтобы унять дрожь внезапного возбуждения.
Вчера я начала писать. Я прекратила давать себе обещания, мечтать и строить планы, села за стол, взяла заметки, что сделала ночью в субботу, и начала писать. Я сделала это в квартире Алекса Чапмэна, во время, оплаченное Алексом Чапмэном. Я включила компьютер Алекса Чапмэна и взялась за дело.
Вы меня осуждаете?
Хватит ли у вас на это духу?
Его мать хотела, чтобы я убирала его квартиру, и я это делаю. Квартира в идеальном состоянии, придраться не к чему. Я же не виновата, что у него такой порядок.
Конечно, это не вполне честно. Думаю, если бы мир был совершенен, и я была бы совершенным, стопроцентно порядочным человеком, я честно сказала бы старой ведьме, что оплачивать четыре часа за уборку этой квартиры просто смешно, потому что ее сын помешан на чистоте и не оставляет после себя ни крошки. Я отказалась бы от денег, которые она кладет в коричневый конверт и передает мне через Луизу, очевидно опасаясь прикасаться ко мне, чтобы не подцепить какую-нибудь заразу.
Если бы я была стопроцентно честной и порядочной, мне бы и в голову не пришло включать чужой компьютер, тогда как мне в обязанность вменяется лишь вытереть с него пыль. Я понимаю, что это некрасиво. Я хорошо воспитана. Я посещала воскресную школу.
И все же не судите меня строго.
Трудно сидеть сложа руки, в то время как можно заработать целое состояние. Так я сделаю первый шаг к вершинам славы, смогу осуществить мечту всей жизни и отправиться в отпуск за границу, в южные страны с бесконечными пляжами, покрытыми мягким белым песком… Мама будет гордиться мною, а Дэниел проклянет день и час, когда он оставил меня. Прости меня, Господи, но у меня просто не было выхода. Мне пришлось это сделать. Когда я разбогатею, я возмещу Алексу Чапмэну расходы на электроэнергию.
– Как Дотти? – спрашивает Фэй.
Я привезла Элли и Лорен из садика. Обычно их забирает Фэй, а я приезжаю к ней после уборки в час или в два, но по средам – моя очередь, потому что у Дотти я работаю до половины первого, а потом по дороге домой забираю девочек. Я готовлю ланч для Дотти, она ест, временно прекращая разговаривать, и в это время я ухожу.
– До свидания, детка, – говорит она, прежде чем приняться за еду. – Увидимся через неделю. Думаю, к этому времени мои ноги будут получше.
– С ее ногами ничего не изменится, – вздыхаю я, – если она не сходит к врачу и не начнет лечить артрит.
– Вот упрямая старуха, – качает головой Фэй.
– Она не хочет становиться старой. – Я отлично понимаю Дотти. – Не желает быть больной и беспомощной. Она убедила себя, что это не так…
– А что будет, когда она вообще не сможет двигаться? Будет прикована к постели? Не сможет о себе заботиться?
– Тогда и будем думать, что делать.
– Будем? Кого ты имеешь в виду, Бет?
Я слегка краснею.
– Я хочу сказать, мне придется позвонить в социальную службу и узнать, чем они могут помочь.
– Ты не обязана этим заниматься.
– Ну, хватит! – Я раздраженно обрываю Фэй. – Заладила, как попугай. Я считаю, что обязана, потому что…
– Ты убираешь ее квартиру, а не…
– Но у нее никого нет. Ни родных, ни друзей, если не считать двух старушек, которые живут по соседству.
– Но ведь за границей у нее есть сын и дочь?
– Значит, я свяжусь с ними. Если что-нибудь случится, я им позвоню. Хотя, по-моему, они не из тех, что бросят все и примчатся, чтобы организовать уход за матерью. У них своя жизнь, семья, работа и все такое.
– Но они ее дети, – говорит Фэй с легким недоумением. – А ты – уборщица.
– Я не забыла.
Я стою у нее на кухне, смотрю в окно и комкаю лист бумаги, который держу в руках. Я не понимаю, почему я так разозлилась.
– Это же моя картина! – пронзительно кричит Элли, выхватывая у меня шарик хрустящей желтой бумаги, покрытой красными и синими пятнами. – Мамочка, ты ее испортила!