Если Борис Годунов был человеком по нашим понятиям относительно молодым, сорока восьми лет, то патриарх Иов был стариком даже по меркам двадцатого века. По разным сведениям, ему было то ли семьдесят один год, то ли семьдесят пять. Высокий для Руси рубежа 16 и 17 веков, прямой, седоволосый и седобородый, он казался древним подвижником.
Сначала патриарх отслужил литургию в храме. Когда перед службой я подошел к нему за благословением, он посмотрел на меня и сказал:
— А ты, юноша, вижу, прислужником был. Хочешь со мной послужить?
И откуда он про это узнал? Пришлось впервые с двенадцати лет надевать стихарь и прислуживать Патриарху и иеродьякону Иоанну, приехавшему с ним. К счастью, в алтаре было еще пять монахов, и я был лишь шестым прислужником, так что я очень уж больших ошибок не сделал, даже если учесть, что некоторые нюансы службы после реформ Никона достаточно сильно изменились.
После службы, когда я брал благословение, чтобы снять стихарь, он мне сказал:
— Пойдем побеседуем перед трапезой.
И мы присели в пономарке храма. Иов посмотрел на меня и улыбнулся:
— Много я про тебя слышал. И что вы антихристы, и что вы сектанты, и что вы продали душу нечистому… Все это неправда — я вижу, что вы наши, православные и русские, а что креститесь по-другому, так это не страшно. Приди ко мне на исповедь двадцать первого июня, в Успенском соборе; там есть где уединиться, ведь то, в чем ты исповедуешься, будет не для всех, и не нужно, чтобы хоть кто-нибудь случайно подслушал хоть слово. И обязательно начни готовиться с завтрашнего дня, чтобы причаститься двадцать второго. Да, и твои люди пусть идут на исповедь и причастие.
— Так и сделаем, преосвященный владыко!
— Учти, царь написал мне, кто вы и откуда.
Я испугался, но Святейший продолжил:
— Благодарю Господа, что он прислал вас сюда, к нам. И благословляю все ваши начинания, ведь я вижу, что все, что вы хотите сделать, угодно Богу.
Я обратил про себя внимание, что он даже не спросил, в чем оно заключалось. Может быть, он получил весточку от Годунова, а может, ему это открылось свыше…
Я передал ему письмо от отца Николая. Он его прочел и сказал:
— Евреин ваш отец Николай по рождению, а пример всем православным. Вижу, что будет он прославлен апостолом земель американских!
И тут же, при мне, написал ответное письмо, которое он свернул в трубочку и запечатал, и вторую грамоту, которую мне было дозволено прочесть — о предоставлении отцу Николаю сана протоиерея. Потом еще одну — о патриаршем благословении земли Русско-Американской.
— Дам я тебе двух архиереев — это мои иеромонахи, которых пора уже рукоположить в епископы. Людей твоих они же и исповедуют, ведь им все равно к вам ехать, так что не страшно, если они узнают ваши тайны. Я с ними до того побеседую. А затем поедут они в твой город Николаев, где они рукоположат тех юношей, о которых пишет отец Николай. А потом, когда придет тебе время вернуться в Русскую Америку, они отправятся с тобой. Придется вам для них монастырь построить. Одного хватит, маленького, в вашей столице.
— Значит и монахи нужны будут?
— Нет, новых монахов еще рано постригать, мало у вас людей. Пришлю я вам еще двоих монахов помоложе — пусть заботятся о монастырском хозяйстве и готовятся рано или поздно к рукоположению в епископы. А вот лет через двадцать можете потихоньку набирать местных. Глядишь, и епископы у вас из своих появятся.
Я рассказал ему про будущий голод. Он помолчал, а затем сказал:
— Благословлю я все монастыри, чтобы сохранили семенной запас на год позже, а в следующем году чтобы крестьяне монастырские сажали лишь озимые, и то только в южных селах. И чтобы излишки в следующем году крестьянам раздавали. Не все, конечно, последуют моему благословению, но я пошлю своих людей проверить, так ли все это делается. Можно им поручить и раздачу пищи голодающим. Да и картофель твой — я заметил, что, в отличие от Бориса, он это слово произнес правильно, — они еще в этом году сажать начнут, если ты раздашь им клубни — так ведь ты сказал, из них его выращивают?
— Истинно так, преосвященный владыко. Сообщу нашим, чтобы привозили ее, например, в Новгород. Осень будет тёплая, так что картофель вырастет.
— Тогда в Юрьев монастырь. Тамошний архимандрит — человек не только набожный, но и умеет хозяйство устраивать. Он и проследит, чтобы твои клубни были доставлены в окрестные монастыри. А в Москву вези их в Симонов монастырь, я дам им весточку. И в Троице-Сергиеву обитель. И накажу я им, чтобы разослали всюду, куда только можно.
Смутного же времени не бойся, оно все равно будет, но быстро закончится.
Тут я еще больше удивился — про Смуту он узнать никак не мог, ведь царю я рассказал лишь вчера пополудни, после того, как тот уже отправил весточку Святейшему.
После была трапеза, в трапезной Иоанно-Богословского монастыря неподалеку. Для царя был, как и в тереме, накрыт особый столик, а вот патриарх довольствовался местом на лавке за общим столом. Кормили хорошо, но не так обильно, как у Бориса — были уха, рыба, соленья, овощи, и все это с квасом, а в конце всем налили по рюмочке монастырской наливки. Потом патриарх благословил нас и сказал:
— Помните, дети мои, в субботу жду вас на вечерню в Успенском соборе, а потом на исповедь.
И, несмотря на долгую дорогу, уехал обратно в Москву, как его ни упрашивал остаться Борис.
6. А вас, Штирлиц…
Вечер после отъезда Святейшего мы провели вместе с Борисом. Вопросов у него было множество — и к нашим предложениям по аграрной реформе, и по военной, и по образовательной, и по поиску месторождений… Меня поразило, что этот, в общем, осторожный и недоверчивый человек столь быстро решил довериться нам. Единственное, что приходило на ум — он не видел в нас угрозы. Мы ничего не требовали, ни на что не претендовали, и не собирались участвовать ни в каких «играх престолов». А еще, такое у меня сложилось впечатление, ему импонировало, что мы честно признавались, когда какие-либо вопросы были вне нашей компетенции. Так, например, по большинству вопросов по сельскому хозяйству мы ничего сказать не смогли, зато рассказали, что у нас есть в Москве агроном, который в этом хорошо разбирается.
Когда стемнело, мы удалились в комнаты, предоставленные нам в одном из гостевых домов. Нам повезло — кроме нас, там никого не было, и мы могли, не привлекая ничьего внимания, выйти на связь по переносной рации с нашими ребятами у Хорошева. Нужно было срочно связаться с Николаевом, чтобы они прямо сейчас высылали учителей, военных инструкторов, и оружие в Москву, и, кроме того, картофель в Новгород и ту же Москву, для распределения согласно указаниям патриарха. Он дал нам понять, что соответствующие распоряжения будут немедленно отправлены во все три монастыря; даже в Новгород его гонец прибудет не позднее, чем через пять-шесть дней. Так что нужно было торопиться — хоть осень в этом году обещают теплую и долгую, но, все равно, сажать картошку нужно уже сейчас.
На следующее утро, когда мы уже садились в поезд Богдана, к нам подошел рында и приказал мне от имени царя остаться в Вязёмах. Мои вещи отнесли в комнату на втором этаже царского терема — как я потом узнал, подобной милости удостаивались немногие. А сам я предстал пред светлы государевы очи.
— Поедешь со мной в субботу, княже, — сказал Борис. — Подумал я, твои люди без тебя справятся, а мне хотелось бы еще многое знать.
Четверг и пятницу я практически все время провел в августейшей компании. Царь хотел знать все — и про размеры и внутреннее устройство Русской Америки, и про наших соседей, и про прочие колонии на американском континенте, и про местное население… Не обошел он вниманием и подробности нашего путешествия, включая и новые наши территории, и первую заморскую колонию, и Африку. Особенно его заинтересовали подробности наших визитов в Санта-Лусию и материковую Испанию, а также сведения об испанском дворе, о тамошних нравах, о личностях Филиппа и Маргариты, а также о том, что произошло с Испанией в нашей истории, и какие изменения, по моему мнению, могут произойти после нашего появления.
Но самым интересным для него были две темы — отношения со Швецией, и планы развития Невского устья и побережья Финского залива. Про Столарма он сказал лишь:
— Доносили мне про сего мужа. Не верю я шведам, но сей не предал Сигизмунда, и главу на плаху ради него положил. Мыслю, можно ему доверять.
— Истинно так, государю, — заговорил я на своей дикой смеси русского двадцатого века, церковнославянского, и того, что я успел услышать в веке шестнадцатом. — Сей если что пообещает, то исполнит. А вот недоброй памяти Карл был клятвопреступником и убийцей.
— Вот только Густав — муж слабый. Боюсь, не получится у него. Разве что Столарм пособит. Он и мне про это написал в той грамоте, что ты мне передал.
— Так и будет, государю. Вот только меня тревожит, что будет, когда Иоанн подрастет. Слыхал про него разное.
— Истину глаголешь, княже. Только вот что нам теперь делать потребно?
— Во-первых, у нас ныне хорошие отношения с датчанами. Нужно их углубить, поелику возможно.
— Добре. Кристиан Датский мне хорошее написал. Тебя и твоих людей за сие благодарю сердечно.
— Спаси тебя Господи, государю! А, во-вторых, нужно расширять наше присутствие на Варяжском море, дабы укрепиться там до восшествия Иоанна на престол.
— Добре, что вы обосновались на Гогланде и Котлине, да и в Устье.
— Да и Нарва, и Выборг должны будут стать нашими. Вот только нам и для них русские люди нужны.
— Найдем их тебе, княже.
— А в Таллине у нас фактория и посольство — ежели что будет, то мы первыми узнаем.
— А где этот Таллин?
— Прости, государю, так у нас именовали… будут именовать Ревель. Колывань, — вспомнил я на всякий случай старое русское название этого города.
Борис кивнул и продолжил:
— А как, если на них ворог нападет, а никто не сможет весточку донести?
— У нас, государю, есть специальные приборы — именуются "рация". С их помощью можно переговариваться даже на расстоянии.
— То есть как это, княже?
— Дозволь мне тебе это показать.
— Дозволяю.
Мы пошли в комнату, выделенную мне. Из своего баула, я выудил спрятанную там переносную рацию и включил ее, вызвав наших ребят.
— Сарай на проводе.
— Здравствуй, Ринат, — ответил я, заметив краем глаза, что у Бориса глаза стали квадратными. — Что у тебя нового?
— Не дают нам дома, Лёха. Отвёл нас Богдан к дьяку, что недвижимостью заведует. А тот послал и нас, и Богдана — мол, нет у нас для вас ни домов, ни участков.
Борис очнулся от оцепенения и изрек с раздражением в голосе: