— А почему бывшей? Ты знаешь — де юре эту колонию до сих пор можно считать российской — американцы так и не заплатили за нее и трети оговоренной суммы.
Этого я не знал, но спорить не стал (а вдруг сказанное им и в самом деле правда?), после чего задал ему следующий вопрос:
— А куда мы на нем поедем?
— Не поедем, а пойдем. Команда теплохода готова выйти в море хоть завтра. А мы с тобой, и еще с одним человеком, полетим в Питер — город посмотришь, пока теплоход будет добираться до России. А там нам предстоит вояж, который, как мне кажется, тебе должен понравиться.
— А что это за человек, с которым ты меня хочешь познакомить?
— Будущий директор моей круизной компании, и не только. Поедешь со мной в аэропорт сегодня вечером? Заодно я вас и познакомлю.
Я сразу понял, о ком шла речь, когда увидел пассажиров рейса Петербург-Гамбург. В окружении в большинстве своем довольно страшных немок шла красивая голубоглазая блондинка лет тридцати, стройная и весьма стильно одетая.
— Лена, знакомься, это мой друг Леша. Леша, а это Лена, моя невеста.
Как когда-то меня учила бабушка, воспитывавшаяся в детстве в русском институте в Ницце, я поднял ее руку к губам и, не дотрагиваясь, сделал вид, что ее целую.
— Как галантно! — засмеялась Лена. — Так вот ты какой, северный олень.
— Северный олень?
— Присказка такая. Я о том, что в первый раз вижу потомственного эмигранта. Ладно, ребята, поехали, а то я устала — в Питере уже за полночь.
На следующее утро, мы стояли у белоснежного теплохода, сверкающего свежей краской. Лена взяла бутылку привезенного ею «Советского шампанского», разбила о борт корабля, и торжественно произнесла:
— Нарекаю тебя «Форт-Россом»!
Через три часа, все формальности были закончены, и мы в тот же вечер улетели в Питер. Конечно, я подсознательно боялся, что КГБ, или как там именуется его преемник, арестует меня прямо в аэропорту. Но пограничник лишь улыбнулся, когда штамповал мой паспорт, и я оказался в городе, где ребенком жила одна из моих бабушек, которая не уставала повторять, что красивее города на земле нет.
После такси из Пулкова, где я, увы, попытался пристегнуть ремень, в результате чего на моей куртке появился черный диагональный след, мы добрались до Коломенской улицы, в самом сердце города. Володя был москвичом, а Лена — из Питера, чем она очень гордилась. Единственное, о чем они иногда спорили, был вопрос о том, что лучше — Москва или Питер. Они обсуждали архитектуру, музеи, театры, кухню, людей… На все попытки Лены привлечь меня к дискуссии я отвечал, что, пока не посмотрю Москвы, ничего по этому поводу сказать не смогу. И мне ее обещали показать «в очень скором времени.» Не вдаваясь, впрочем, в подробности.
А пока у меня появилась возможность осмотреть город, который для моих предков так и остался российской столицей. Меня поразили огромные просторы города — величественная Нева, площади, дворцы, храмы. И, конечно, Невский проспект.
Лена взяла меня в оборот, и каждый день поручала меня новой подруге, которая, так сказать, по совместительству служила моим гидом. Дамы старались всячески меня занять — кто водил в музеи, кто в театр, кто возил в Царское Село и Павловск… Все, как на подбор, были красавицы, хорошо образованные, интересные, и мне понравилась каждая из них, а две или три — особенно. Но лучше бы меня познакомили с одной — новое знакомство, а то и два, в течение дня не давали мне возможности сблизиться с кем-либо из них.
Но все равно — стоять рядом с прекрасной женщиной на берегу величественной Невы, да еще и в белую ночь — а мы приехали к самому концу сезона этих знаменитых ночей — или, чуть позже, «глядя на луч пурпурного заката», было просто наслаждением. Когда-то давно я успел побывать в Хельсинки. Там белая ночь была не более, чем курьезом — я специально выходил в час ночи на улицу, чтобы почитать книжку на лавочке. Здесь же, в сочетании с просторами Невы и необыкновенной архитектурой города, это напоминало сказку.
А дней через десять, Володя мне сказал:
— Завтра отправляемся. Так что пакуй вещи.
— А куда мы пойдем?
— Ладно, так и быть, открою тебе нашу «страшную тайну». Путь наш лежит на Валаам и в Кижи. Будет первый прогон «Форт-Росса» по будущему туристическому маршруту. Через три дня вернемся в Питер, и тогда сгоняем в Москву.
— Так я и Питер еще толком не посмотрел…
— Успеешь. Ты же еще приедешь на нашу свадьбу.
3. По морям, по волнам…
На корабле нас уже ждали несколько друзей Володи — по военной выправке было легко понять, что все мужчины — офицеры, хотя только один из них все еще находился в строю. Большинство же или были Володиными партнерами, или работали у него, или занимались самостоятельным бизнесом. Все, кроме одного.
Отец Николай Кремер тоже был когда-то офицером. Его предки жили в местечке Долгиново в Белоруссии. В 1942 году латышские каратели уничтожили почти все еврейское население Долгинова и окрестных деревень. Лишь двести семьдесят человек — женщины, дети, и старики — смогли уйти к партизанам; из них, политрук Николай Киселев вывел двести восемнадцать человек через линию фронта к своим. Одной из спасенных им девушек была Фрида, которой суждено было стать матерью будущего священника.
А в это время, его отец, Михаил Кремер, воевал в артиллерии. Михаил сражался с первого дня, и чудом избежал смерти под Смоленском — его, тяжело раненого, эвакуировали в тыл за день до образования Вяземского котла. Потом ему «везло» и дальше — долгое отступление к Сталинграду, разгром под Харьковым в 1943 году, Курская дуга… И, наконец, освобождение Белоруссии в сорок четвертом. Там он и узнал о трагедии родного Долгинова. В 1945 году он случайно познакомился с Фридой и узнал от нее, что его семья была уничтожена еще в 1942 году. Они с Фридой поженились, и последним ребенком из семи — единственным мальчиком — стал Николай, названный в честь Николая Киселева.
Николай отказался идти по проторенной еврейской стезе: «институт — врач, экономист или юрист». Вместо этого он решил, что коль его предков спас политрук Киселев, то именно для него было сказано: «Есть такая профессия — Родину защищать». Он пошел в военное училище, и вскоре судьба закрутила-завертела его, бросая из одной горячей точки в другую.
Володя мне рассказал, что отец Николай — тогда еще просто Коля — успел побывать в Африке в 70-е, и провел достаточно долгое время в Афганистане в 80-х. Но сам он весьма неохотно рассказывал про то, что ему довелось пережить, кроме одного эпизода. Как-то раз, едва уцелев во время одной из командировок, он пошел в храм и попросил батюшку крестить его. Сделано это было тайно, но где-то в середине 80-х замполит увидел на нем крестик и потребовал его снять, обвинив майора Кремера в «мракобесии». Тот вспылил, высказал замполиту все, что он о нем думал, после чего ему было предложено подать рапорт на увольнение.
Он ушел из армии и пошел в семинарию, которую закончил два года назад и получил назначение настоятелем небольшого храма под Москвой. А матушка его была — традиционно для еврейки — врачом. Но таким, что к ней ездили пациенты из самой Москвы. Зато она, по рассказам Володи, могла в любой момент, даже ночью, зимой, уехать к больному. Своей машины у них не было, и она или ехала к страждущему на велосипеде — в дождь, снег, слякоть — или ее с удовольствием подвозил кто-нибудь из соседей.
Узнав, что я крещеный и православный с рождения, но в церковь хожу редко, и практически не соблюдаю постов, отец Николай посоветовал мне исповедоваться «когда будешь готов». Я подумал, что готов буду еще не скоро, и потому согласился с предложением батюшки с легким сердцем. Интересно, что одно из помещений «Форт-Росса» было переделано в церковь — Володя, в отличие от меня, намного более серьезно относился к вере.
— Думаю, что во время круизов желающих помолиться будет мало, но вдруг? А может, кто-нибудь захочет на борту свадьбу сыграть, — сказал он мне в ответ на высказанные мною сомнения в необходимости храма на борту судна.
Примерно половина ребят были с женами либо подругами, а отец Николай и еще двое — еще и с детьми. Команда состояла из бывших военных моряков, и, кроме них, на корабле были поварихи, горничные, и даже судовой врач. Места было много — из шестидесяти пассажирских кают были заняты девятнадцать.
Вечером, «Форт-Росс» отчалил и ушел вверх по течению Невы. Помню, как мы проходили мимо Шлиссельбурга — бывшей новгородской крепости Орешек. В лучах заката, крепость осталась за кормой нашего корабля. Я отснял ее во всех подробностях, вспомнив, что Шлиссельбург долго служил чем-то вроде Бастилии — тюрьмой для особо важных преступников. Здесь трагически погиб свергнутый император Иоанн Антонович — «железная маска» русской истории. Мне стало зябко — над Ладожским озером дул довольно сильный ветер — и я отправился в пока еще безымянный бар, где и просидел со своими новыми друзьями до рассвета, празднуя начало нашего путешествия.
Весь следующий день мы провели на острове Валаам, в один из скитов на котором, по семейным преданиям, когда-то ушел иноком брат моей прабабушки. Увы, Валаам и его монастыри находились в жалком виде — скиты были частично разрушены, а закопченные стены исписаны разными скверными словами. Кругом царила мерзость запустения. Инвалидов, которые когда-то жили в монастырских кельях, перевезли в Сортавалу, и большой собор на острове разваливался, а вся местность вокруг него зарастала кустарником и бурьяном.
Правда, в нижнем храме монахи, вновь появившиеся на острове, начали ремонт и расчистку наполовину облупившихся фресок. Это меня порадовало — было похоже, что монастырь потихоньку возрождается. А северная природа архипелага оказалась настолько прекрасной и величавой, что мне захотелось снова сюда вернуться.
В этот день мы все так устали, что ночные посиделки сами собой отменились — и все отправились спать довольно рано. Я поставил будильник так, чтобы встать за полчаса до рассвета — в предыдущую ночь я засек время, когда кромка восходящего солнца появилась далеко на востоке, над гладью Ладоги.
И, как ни странно, я все-таки сумел проснуться, хотя поначалу и принял во сне пиликанье будильника за истеричные вопли бывшей жены.
Глава 1. Картина Репина «Приплыли»
1. Послерассветная тьма
Я вскочил, быстро почистил зубы, накинул халат прямо на голое тело, схватил фотоаппарат, засунул две запасные пленки в карман, и побежал на палубу.
Небо было еще предрассветно-белесым. Лишь где-то далеко, над необыкновенно тихой и прозрачной водной гладью, чуть угадывался нежно-розовый цвет приближавшегося восхода. Я достал фотоаппарат и сделал два первых снимка. Потом посмотрел на счетчик кадров — ага, их оставалось около двадцати.
Я с детства обожаю фотографировать восходы и закаты. Когда-то давно, когда я случайно засветил родительскую пленку со снимками крестин моей двоюродной сестры, родители отлучили меня от своей камеры, зато подарили мне на день рождения «Инстаматик». Это была черная коробочка размером с шкатулку от кубинских сигарилло, лежавшую у нас на каминной полке под фотографией папы с друзьями и Хемингуэем. Объектив был с постоянным фокусом, а еще к фотоаппарату прилагались три маленькие пленки-кассетки — две черно-белые и одна цветная.
На черно-белые я заснял родителей, сестер и друзей, а на цветную — наш дом и мамины цветы. А потом, подумав, щелкнул пару раз закат над Лонг-Айлендским проливом. И был очень приятно удивлен — насколько нерезко получились цветы, настолько волшебно вышел у меня закат.
Следующую пленку я всецело посвятил закатам и рассветам. Чтобы заснять восход солнца, я время от времени ездил на велосипеде по пустым темным дорогам в парк на кругом берегу Пролива, расположенный в девяти милях от нас. Закаты я предпочитал фотографировать в другом месте, там, где у берега когда-то затопило лес, и теперь между мертвыми стволами деревьев бегали крабы-мечехвосты.
Родители все время ворчали, что я перевожу огромное количество пленки, но стены папиного кабинета — он профессор в местном университете — были заклеены моими фотографиями. У мамы на работе я никогда не был, но, если учесть, сколько снимков куда-то пропали, думаю, что у нее их там тоже немало.
А когда мы путешествовали, что только я не делал, чтобы получить вожделенные фото… Когда-то давно, когда мы с родителями были в Греции и мне было всего шестнадцать лет, мы провели несколько дней на острове Патмос. В первую же ночь, перед рассветом, я решил подняться не на близлежащую гору, где высился монастырь святого Иоанна Богослова, а на соседнюю, повыше. Я продирался сквозь колючки, где-то меня облаяли собаки (к счастью, оказалось, что они были за проволочной изгородью), пару раз я сбивался с пути, но все же вовремя успел на вершину и сделал кучу снимков бесподобно красивого рассвета — горы, Эгейское море, островки вокруг… А потом я осмотрелся и увидел, что на вершину горы шла широкая дорога, которую я ночью попросту не разглядел. Но снимки тогда получились необыкновенные — солнце, поднимающееся над далеким турецким берегом, красная дорожка на морской глади, окрашенные розовым стены обычно ослепительно-белого монастыря, силуэт гор…
И как я после этого мог пропустить возможность запечатлеть восход на Онеге? Полный штиль, гладь озера — как бездонный хрусталь, а где-то там, на северо-востоке, нас ждут Кижи. Каждый снимок — это нечто совершенно новое. Сначала небо бледно-розовое, потом оно краснеет, и, наконец, из-за пурпурной кромки воды выныривает край малинового солнца. Оно все выше, выше, гамма цветов всё меняется, малиновый постепенно становится кроваво-красным…
И тут у меня кончается плёнка. Заученным движением я разворачиваюсь, чтобы не засветить отснятое, дожидаюсь конца жужжания, меняю на полном автомате старую пленку на новую, закрываю фотоаппарат, и поднимаю голову.
Неожиданно я замечаю, как с юго-запада на корабль наступает кромешная мгла. Тишину разрывает вой ветра. Именно так, как я слышал, начинаются торнадо. Неужто они здесь тоже бывают?
На корабле включается громкоговоритель:
— Всем покинуть палубу! Задраить люки!
Я ныряю в люк и задраиваю его на пару с каким-то матросом, после чего мы с ним приникаем к иллюминатору в коридоре. Через минуту, мгла обволакивает корабль, его начинает сильно качать, в иллюминатор видны высокие волны. В голове проносится мысль: похоже, все — от берега мы далеко, и, если теплоход перевернется, то, даже если мы выберемся, то земную твердь мы уже не увидим.
Но, как ни странно, качка постепенно стихает, и, через несколько минут, тьма начинает рассеиваться.
Не обращая внимания на оклик: “Куда, бл…?”, я лихорадочно открываю люк и выбегаю на палубу.
Мне открылся залив необыкновенной красоты, окаймленный двумя холмистыми полуостровами, поросшими высокими соснами. Россыпь изумрудно-зеленых островков дополняла пейзаж. Над водой реют бурые пеликаны, черные бакланы и белые чайки. Время от времени, один из пеликанов ложится на крыло и пикирует прямо в воду. Солнце стоит высоко — здесь давно уже день. И лишь небольшой черный сгусток тумана потихоньку рассеивался метрах в двадцати от “Форт-Росса”.
Первой моей мыслью была фраза из фильма, который я обожал, когда был маленьким — «Волшебник страны Оз»: «Да, Тото, похоже, мы больше не в Канзасе». То есть, не на Онеге. И даже не на Ладоге.
И, если я не ошибаюсь, вообще не в России. Потому что я узнал место, где мы находились.