Хотя, эти персоны порождены не только Морведом, и их непримиримая классовая ненависть не может рассматриваться единственной характеристикой для этих моряков. За показным «революционным» щегольством и плотоядной жестокостью, стояли и храбость, и талант, и недюженный ум, и здоровое человеческое честолюбие, наконец. Разве их вина в том, что «социальные лифты» «подогнали» для них только большевики?
Взявшись за оружие, они прекрасно осознавали, что «лифты» эти не собирается им предоставить сословно-бюрократическая система царизма. Как понимали они и то, что от буржуазии его тоже не дождаться: «Саввы Морозовы», честно радеющие о судьбах своих рабочих, растворились в массе «эффективных собственников» в гомеопатической дозе. Сегодня итоговый вердикт истории известен. Господа власть предержащие и владельцы «заводов-дворцов-пароходов» могут сами писать на себя жалобы…
Возможно ли им, даже убедив в своей правоте царя, отвратиь страну от ужасов революционного братоубийства, от дикого, противоестественного истребления друг другом ее собственных граждан?
При наличии демагогствующей, зажравшейся, не желающей что-то менять «элите» общества? Гарантий никаких.
Но раз уж решили попереть против течения в одной лодке, значит решили. Осталось только упереться и грести, что есть сил. Каждому на своем месте, своим веслом. Понимая, что если сдаст один, пропадут все. Твое место в команде и задачи теперь ясны: служить державе, разгребая завалы в Морведе. Значит: «Полный вперед!»
И не на что обижаться, Петрович. Джек Фишер не обижается, хотя его ситуация не сильно проще. Только будь добр без фальшстартов. Фильтруй базары и держи свой язык и правдорубствующий характер в узде, хотя бы первое время. Поскольку начинать служить тебе предстоит под Дубасовым, стареющим, и от того зело злющим. А опосредовано — под генерал-адмиралом, царевым дядюшкой Алексеем Александровичем. Которому хватило ума не вляпаться в авантюру «Великих» Володьки с Николашей и тихо повиниться перед племянником за индюшиное бурчание и суматошное хлопанье крыльями в начале войны. И это — вторая «досадная мелочь». Которая и не мелочь вовсе.
Теперь ВК АА вновь при делах. И намерен лично, в силу своего разумения, рулить процессом «укрепления имперской морской мощи в союзе с дружественной Францией». И еще, надо думать, он имеет вполне определенные резоны для сведения счетов с неким наглецом и вольнодумцем Рудневым, а заодно, и с его шпионом в Зимнем — пройдохой Банщиковым. Ведь это из-за крамольных писулек первого и амурной ловкости второго, он поругался с Ники. И едва не просидел в парижской «ссылке» до победы над Японией, что дало бы повод кое-кому трещать о том, что победа на море досталась флоту не благодаря его многолетним, титаническим усилиям, а вопреки.
Но мало того. Не только Его императорское высочество лично, но и основная масса смотрящей ему в десны лампасоносной братии, харчующейся под Шпицем, считает тебя, Петрович, много на себя взявшим выскочкой и везунчиком. Тем паче, что по столице упорно ползут слухи о том, что царь намерен «с пристрастием» выяснить, кто конкретно повинен в первых неудачах нашего флота, из-за которых усмирение самураев затянулось на год с лишним и потребовало немалой крови. По салонам и гостиным шепчутся о том, что подогреваются такие настроения монарха в первую очередь тобой и комфлотом.
Это Макаров тебя ценит и уважает. Причем, не только за то, что ты доказал свою стойкость в сражениях и здравость в суждениях, но и потому еще, что ЗНАЕТ. Это кое-кто из боевых адмиралов-дальневосточников готов встать под твой флаг по первому зову, поскольку верит в тебя, как удачливого флотоводца. Это прошедшие с тобой огонь и воду «молодые орлы», боготворят своего Руднева-Владивостокского, боевого отца-командира, храбреца, победителя. И они весело, не особо задумываясь, порвут за тебя в хлам любого.
Но скоро там, в сиятельной столице Российской Империи, тебя встретят озабоченные лишь собственным величием да гешефтами паркетные шаркуны, стукачи и гении распила, уверенные в своем нерушимом праве повелевать, решать и карать. И будешь ты господам «завсегдатаям» Готского альманаха со всей твоей реформаторской гиперактивностью, как блоха под хвостом и бельмо на глазу «в одном флаконе». На каждого царю жалиться не побежишь. И это — третья «досадная мелочь», стоящая первых двух.
А чтобы тебе не думалось, что вся эта «райская» жизнь наступит только дней через десять, уже сегодня, прямо здесь, в Иркутске, тебя с царского поезда передадут на белы руки Безобразова и Вонлярлярского, ярких представителей столичного высшего света и заправил в Особом Комитете по делам Дальнего Востока. В их обществе тебе предстоит дожидаться литерного из Артура, на котором едут Тирпиц и его офицеры.
Да-да! В компании с теми самыми отцами-основателями «Безобразовской клики», которые вместе с Плеве подсидели родшильдовского агента и хитроумного комбинатора Сергея Юльевича Витте. И которых царь, по твоему, кстати, и Вадиковому наущению, в первый же месяц войны упек сюда, в столицу Сибири, наводить порядок с логистикой и снабжением армии и флота на театре боевых действий.
Излишне говорить, что иначе, как вопиющую несправедливость и опалу, они такую царскую волю не расценили. Хорошо хоть, что у Николая был формальный повод: монарх мог себе позволить на ком-то сорвать злость за внезапное японское нападение. И хочется надеяться, что в этой ситуации «рука Петровича» была не особо видна.
Но в Сибири эти господа, как сие не удивительно, развернули бурную деятельность и с поставленными перед ними задачами вполне справились. Транссиб катил исправно в обе стороны с июля 1904-го, а интенданты после пары-тройки показательных расстрелов резво перестроились. Какие Безобразов и Ко применяли к ним дополнительные ноу-хау, Петрович не ведал. Однако, про то, что сапоги и шинели у наших солдатиков за неделю боев в Маньчжурии в лохмотья не превращались, знал.
Тем не менее, вместе с лучезарной улыбкой Николая, неожиданно свалившаяся на Петровича перспектива тесного общения с этой парочкой отставных кавалергардов, стала крайней «мелочью», вносящей лютый дискомфорт в его мировосприятие.
Оставалось благодарить судьбу за то, что компанию им не составит затребованный к генерал-адмиралу его «карманный» человек в означеном Комитете, новоиспеченный вице-адмирал Абаза. Четыре дня назад он отбыл из Иркутска: Алексею Александровичу срочно потребовались помощники для работы над Программой нового кораблестроения, которую Госсовет потребовал для утверждения Закона о флоте…
Вообще-то, причины нетерпежа «дяди Алеши» были объяснимы: впереди «светила» контрибуция с поверженных самураев, и сам он, то есть его флот, просто обязан первым получить свой заслуженный кусок жирного пирога. Нужно быстренько решать, на каких французских верфях выгоднее, причем — во всех отношениях, заказать головные корабли для серий новых броненосцев и крейсеров. Тем паче, что как прототипы и «Демократия», и «Реннан», недавно показанные ему галлами, весьма достойно смотрятся…
Рассказ Нилова о том, что Его императорское высочество вознамерился самолично курировать процесс верстки Программы с привлечением таких маститых авторитетов, как Авелан, Рожественский, Скрыдлов, Бирилев, и Кутейников-старший, вызвал у Петровича жесточайший рвотный рефлекс.
Еще бы! Ведь во Владивостоке они со Скворцовым, Шлезингером и Шоттом давно обговорили базовые принципы, которые необходимо положить в основу облика кораблей основных классов будущей программы, а также объемы, сроки и стоимость необходимой для постройки таких судов, модернизации верфей. Понятно, что обо этом ни сам Алексей Александрович, ни вся его «могучая кучка», слыхом ничего не слыхивали и видом ничего не видывали. Реакцию этих деятелей на амбициозную инициативу «снизу» представить было не трудно.
Осознание неизбежности грядущей яростной драчки на высшем министерском уровне оптимизма не добавляло, и стало очередной «по списку» неприятной «мелочью». Но не последней. На фоне медленно переходящего в хронику состояния полного разгрома и запустения на личном фронте…
***
Нет, не то, чтобы «женский» вопрос, или вернее его временное отсутствие, сильно угнетало его. Напряжение последнего полугодия войны было таким, что на дела амурные времени практически не оставалось.
Во Владивостоке с этим было попроще. Но и там с наездами в заведение некой «мадам Жу-Жу» пришлось завязать практически сразу после «тонкого намека на толстое обстоятельство», которым удостоил его Наместник Алексеев. Евгений Иванович, выходя с церковной службы, как будто между прочим, шепнул Рудневу на ушко о том, что «грешки вполне понятные и простительные в отношении невенчанного, бездетного мичмана или лейтенанта, в исполнении адмирала, командующего эскадрою, могут быть видимы его подчиненными совсем в ином свете».
Шила в мешке не утаишь, а рисковать осложнением отношений с начальством ему категорически не хотелось. Поэтому возникшая на ровном месте проблема разрешилась следующим образом: выбранная им особа, смешливая и непосредственная полтавская дивчина по имени Оксана, была выкуплена у хозяйки и переведена в разряд формально свободных дам «а-ля мадмуазель Шанель». С заселением в отдельный фешенебельный номер той же гостиницы, где между походами обитал сам Руднев.
В итоге, и политес удавалось лучше блюсти, и душевное напряжение от все туже и туже затягивавшей «спирали войны», по мере необходимости снимать. Да и домашними котлетками себя любимого иногда баловать…
Но всему хорошему в жизни, увы, приходит конец. А то, что у этой романтической истории век дологим быть не может, Петрович понимал. Его Владивостокские крейсера готовились к встрече эскадры Чухнина и прорыву в Порт-Артур. О скором возвращении можно было забыть, впереди у Тихоокеанского флота явственно маячило генеральное сражение с вполне возможным летальным исходом лично для него.
Да и обременять расцветающую молодую женщину ожиданием его возвращения и надеждой на нечто большее в отношениях, он не мог. Ибо знал, что секс, любовь и жизнь семейная — не есть суть одно и то же. А совпадение всех трех начал в одном — отнюдь не непреложное правило человеческого бытия.
Ко всему прочему, еще и разница в возрасте — двадцать пять лет почти, без малого. Вменяемый мужчина «в самом расцвете сил» должен отдавать себе очет в том, что это очевидный перебор, грозящий ему в не столь отдаленном будущем массой «веселых» последствий. Для окружающих — без кавычек…
За два дня до ухода владивостокской эскадры в море, он посадил ее на поезд, одев и обув пассию с иголочки, а также снабдив кругленькой суммой на покупку дома в родной Малороссии. Заботу по доставке вип-пассажирки в Полтаву он поручил одному из своих доверенных офицеров, с оказией выезжающему в столицу.
Получив на прощание и в благодарность за все горячий поцелуй и восхищенный взгляд прелестных карих глаз, Петрович уже знал, что авантюрная бестия Окса дальше пойдет по своей новой жизни бойко и широко. Зря что-ли целыми днями в его отсутствие штудировала французский и немецкий?..
Когда огни хвостового вагона ее курьерского скрылись за поворотом, Петрович не спеша завершил «дела с берегом» и к ночи, погрузив пару своих чемоданов в ландо, отбыл к ожидавшему его у адмиральской пристани катеру с «Варяга». На сердце тихонько, как мышонок в углу их опустевшей спальни, скреблась грусть.
«Дай-то Бог тебе счастья…»
***
Обдумывая имеющие место быть проблемы и проблемки, Петрович не заметил, как провалился в сон, из которого его вывел негромкий, но решительный стук в дверь.
— Ваше Высокопревосходительство, разрешите побеспокоить?
— Да, входи, входи уже, Николай Готлибович. И говорил ведь тебе: без «дительств»…
— Извините, Всеволод Федорович, но в коридоре меня могли услышать.
— Согласен, прости ворчуна, это я спросонок туплю. Ну-с, с чем пожаловал?
— Как Вы велели предупредить, докладываю: до Иркутска нам остается часа два ходу. И еще, наш спаситель, казачий сотник, вчера вечером пришел в себя.
— Слава Богу! Но почему сразу не доложили, как я просил? И почему сотник?
— Вы уже ко сну отошли, и мы с Гревеницем, подумали, что…
— Подумали они. Ясно… Государь знает?
— Естественно. Он вечером к нему заходил, и наш лихой подхорунжий стал сотником.
— А Руднев проспал, значит? Ну, молодцы. Орелики инициативные! Ругаться на вас, — никакого здоровья не хватит. А ведь заставляете…
— Всеволод Федорович, простите Христа ради. Но никуда он от Вас не сбежит…
— Николай Готлибович, милый мой, ну сколько раз мне Вам и всей банде повторять: приказания должны выполняться, даже если они облечены старшим по званию в форму просьбы. Вы ведь всех моих резонов не знаете, не так ли?
Ладно, утренний фитиль короткий, добрая весть — это хорошо.
А теперь — пакуйте-ка быстренько чемоданы. Все четверо. Вы, Гревениц, Костенко и Хлодовский остаетесь вместе со мной в Иркутске, ожидать германцев. Таково решение Государя. Тирпиц прибудет не один, а с весьма интересной компанией, так что мне может понадобиться ваша поддержка на флангах. Вопросов нет? Все понятно, надеюсь?
— Так точно, понятно, Всеволод Федорович!
— Пока все. Через час двадцать всем быть у меня. Будут вам кое-какие инструкции.
— Слушаюсь! Разрешите идти?
— Ступай уже. Мне тоже собраться надо. Вестового пока не зови, сперва я сам со всем разберусь. Или опять носки с очками искать по багажу час буду.
Да! Не забудьте, что послезавтра — срок сдачи ваших «записок», — Руднев хитровато прищурился, смерив каперанга Рейна оценивающим взглядом, — По моим прикидкам наши подопечные немцы в Иркутск прикатить еще не успеют, и время у нас должно быть. Посмотрим, что вы там мне понапридумывали, господа младореформаторы.
***
Петрович понимал, что среди молодых, талантливых офицеров подспудно назревает недовольство архаичной системой управления флотом и бессистемным, непродуманным наполнением его корабельным составом в сочетании с «экономией по Верховскому». Их тяготили «прелести» вооруженного резерва и многомесячное зимнее прозябание команд в береговых казармах Экипажей, отучающее матросов от плаваний.
Но острее всего золотопогонную молодежь волновали проблемы комплектования, обучения и продвижения по службе личного состава. И прежде всего офицерского, чей профессиональный и служебный рост был втиснут в «прокрустово ложе» пресловутого морского ценза.
О глубокой порочности этого печально известного детища адмирала Шестакова, он знал еще по книгам из «прежней» жизни. Пагубными для флота в этой системе были и постоянные перетасовки командного состава, и то, что отбывшие цензовые «морские месяцы» офицеры практически гарантировано получали очередное звание и повышение по службе. «Выплавать ценз», пусть стоя на якорях под манящим соблазнами берегом, а не служить с полной самоотдачей, рвением и азартом, преодолевая шторма и туманы по макаровскому принципу «в море — дома», стало уделом значительной части выпускников Морского корпуса. Выше головы не прыгнешь. Всяк сверчок знай свой шесток…
Буднично, постепенно, отравленные формализмом карьерной гарантированности, привыкшие к «каюткампанейской чехарде» офицеры годами добросовестно убивавали в себе переставшие быть «двигателем служебного роста» инициативу и творчество. И… исправно, в ожидаемый срок, получали под командование корабли, отряды и эскадры.
Конечно, даже в таких условиях наш флот взращивал звезды первой величины. Но и адмиралы-подвижники — Лихачев, Макаров, Дубасов, Чухнин — не имели реальных шансов на реформирование системы, в которой все устраивало ее августейшего Шефа генерал-адмирала и сплотившийся вокруг него бомонд военно-морской бюрократии.
Горьким апофеозом «эпохи ценза», а точнее военно-морского застоя и уравниловки, стал приказ генерал-адъютанта Рожественского перед Цусимским сражением: «Следовать за головным. В случае выхода оного из строя, эскадру ведет следующий мателот…»