«Что это было? Безрассудство, слепая ярость, героизм?..
Конечно, героизм! Ведь он не знал, что подоспевшие с поезда-дублера морпехи уже устанавливают за валунами на фланге бомбометы, и засевшим в фанзе японцам генерала Фукусимы остается какая-то пара минут жизни. Он думал о своих товарищах казаках, прижатых к земле свинцовым ливнем. Двое из которых остались лежать там, в чужой маньчжурской земле… Только, нет! Теперь — в их земле. В нашей, русской…»
Добравшись до своего вагона, Николай, не заходя в салон или кабинет, задержался у окна в коридоре. Облокотившись на поручень, он задумчиво провожал взглядом укрытый хвойным редколесьем каменистый склон, под перестук колес, проплывающий мимо в туманной дымке измороси. Мелкие капельки воды, змеясь и сливаясь, ползли вниз по стеклу, собираясь в струящиеся ручейки, рисующие на его полированной поверхности причудливые узоры.
«Скоро будем в Иркутске. И это — хорошо. Хотя Мишкин телеграфирует регулярно, что в столице все под контролем, а наскоки матушки и дядюшек выдержаны, отбиты, и никаких авантюр за этим не воспоследовало, пора возвращаться.
И по моим уже соскучился ужасно. До скрежета зубовного. Да, пишут, что у них все хорошо и, что малыш, слава Богу, ничем не болеет, но к сердцу бумагу с буквами вместо них не прижмешь, не обнимешь…»
Где-то впереди протяжный гудок паровоза стал тише и глуше. Стена гранитных валунов за окном придвинулась, и неожиданно все вокруг погрузилось в пахнущий дымом мрак. Тунель…
Пара минут таинственной, грохочущей тьмы. И снова — свет, скалы, сосны…
«Алике написала, что Сергей с Эллой собираются в Гессен, а мамА, после общения с Мишкиным в первый вечер по его приезде, потребовала срочно подготовить для нее яхту к отбытию в Копенгаген. Ну, что же. Пусть лучше родичи демонстрируют нам свои «Фи» издалека, чем мучают истериками, страшилками и угрозами в Питере. Со временем все успокоится. А пугать нас не надо. Пуганые уже…
Дурново и Зубатов доложили, что подписанные мною на их имена «индульгенции» свою роль сыграли. И получается, Балк оказался полностью прав в своих опасениях. Что по поводу японцев, что по поводу столичных умников. Хотя, если честно, в его интуиции, или расчете, я не сомневался. Человек с таким громадным, уникальным опытом — самый дорогой подарок Небес для нбес. Надо только привыкнуть к тому, что материализована эта личность в совсем еще молодом человеке. Мишкину, тому попроще, с их паровозно-окопной дружбой. Будем молиться за удачу Василия Александровича на островах дождей и туманов…
Кстати, у нас-то дождь, похоже, весь вылился. Небо голубое проглядывает. Однако, довольно созерцать красоты природы, самое время пригласить к чаю Руднева. Дослушать его рассказ о разных типах боевых самолетов морской авиации, об их атаках с торпедами на крупные боевые корабли и постановке с воздуха морских мин.
Заодно, будет повод удивить его телеграммой о том, что новый дружок адмирала — герр Тирпиц, вместе со своими «птенцами» в аксельбантах, примчались сегодня в Артур на «Грайфе» как ошпареные. С приказом Вильгельма о немедленном выезде в Берлин. Похоже, что наш кузен по достоинству оценил те материалы, что передал ему Банщиков. И дядюшку Берти с Фишером и всей их компанией ждут в будущем весьма интересные сюрпризы. Спецпоезд для Тирпица Алексеев выделил сразу, немцы уже в пути.
Если эта парочка в самом деле подружится, такой поворот событий можно лишь приветствовать. И представившийся случай не использовать грешно. Надо будет оставить Всеволода Федоровича встречать немцев в Иркутске, пусть он прокатится с ними до Петербурга, потолкует о жизни, флотских делах и прозондирует, что Тирпиц слышал о германских планах на будущий Конгресс по итогам нашей с японцами войны. Раз уж нам пришлось на эту головную боль согласиться.
Если успеет до прибытия Тирпица, пусть посмотрит в городе подходящую площадку под будущие заводы, о которых с таким жаром рассказывал, с местным чиновничеством пообщается. Определится, с кем из заводчиков можно дела вести. И сам на месте решит, так ли хороша его идея, построить секретную базу для производства и испытаний новых морских и авиационных вооружений здесь, у Байкала, с опорой на «промышленный куст» Иркутска. Который пока и с нижегородским не сравнить, не то, что с Питерским.
Конечно, Безобразов с Абазой разворошили сонное царство. Но, думается, местные спят и видят, как с окончанием войны большое начальство съедет до столицы. И можно будет почивать в своих таежных кустах на печках, как и прежде.
И почему, интересно, Руднева всегда кривит, когда я упоминаю про этих двоих? Нет, их вина в том, что японцы нас упредили, конечно же, есть. Никто не спорит. Но разве это умаляет их заслуг в деле наведения порядка на магистрали, в налаживании организации тылового обеспечения армии и приведения в чувство зарвавшихся интендантов?
Да! И не забыть поинтересоваться, почему такое ошарашенное выражение было у Всеволода Федоровича, когда он услыхал имя и фамилию того раненого казачка, нашего спасителя, которого я распорядился взять в поезд. А то ведь такое впечатление было, что наш красноречивый адмирал от удивления язык проглотил. Может быть, он что-то знает об этом человеке необычное, из их с Мишей и Василием, из ТОЙ истории?..»
***
Предложение Государя прокатиться вместе со статс-секретарем Маринеамт от Ангары до Невы застало Петровича врасплох. Мысленно он был уже в Питере, где его ждали разнообразные «железячные» задумки, реконструкция верфей со всем «прицепом» и дифференциальное уравнение с кучей неизвестных: Морской технический комитет. Но возможность скоротать дорогу в компании Тирпица оказалась для Петровича царским подарком. О возможности хоть разок встретиться и поговорить с кумиром карпышевских мореманских грез, он мечтал со второго дня после «попадоса».
И что? И встретился уже. И даже пообщался. Плотно. Да так, что потом стреляться хотелось…
Глава 1
Глава 1. Два адмирала.
Великий Сибирский путь. 18 — 20 марта 1905-го года
— Всеволод Федорович, примите уверения в моем глубочайшем к Вам почтении. Сердечно благодарю, что приняли это мое внезапное приглашение, несмотря на поздний и неурочный час. Прошу Вас…
Негромкий голос обитателя роскошного купе-апартаментов резко контрастировал с внешним обликом своего хозяина, поскольку не мог похвастать ни эмоциональностью, ни изысканностью тембра. Из-за чего объективно входил в диссонанс как с его гвардейским ростом и горделивой осанистостью фигуры, так и с могучей энергетикой цепкого взгляда светлых, серовато-стальных глаз, изучающих гостя из-под сократовского лба мыслителя. Чувственно, но излишне резко очерченные губы, выдавали в стоящем перед Петровичем человеке натуру увлекающуюся, страстную, но способную сдерживать порывы до поры до времени в узде холодного разума. Прихваченная благородной сединой окладистая борода в стиле «а-ля амираль Макарофф», завершала портрет.
«Хм. А голосок у нашего «дедо Альфредо» подкачал», — хмыкнул про себя Петрович. Но зато английский, на котором радушный хозяин приветствовал его, был практически безупречен, несмотря на чуть заметный немецкий акцент. Руднев, как флотский офицер, язык вероятного противника, сиречь «просвещенных мореплавателей», знать был обязан. Владел он им в совершенстве. И вынужден был отметить то же самое в отношении своего собеседника.
— Располагайтесь, пожалуйста. Я искренне рад нашей встрече и долгожданной для меня возможности впервые пообщаться с Вами тет-а-тет. Очень прошу извинить мне мое нетерпение, заставившее столь дерзко пригласить Вас практически ночью, но…
— Но Их Величества настолько энергичны и столь активно загружают нас делами днем, что выкроить часок-другой для нормального, человеческого знакомства, у нас не представлялось возможности четверо суток. От этой суеты в Первопрестольной у меня до сих пор голова кругом идет. Что же до позднего часа, я вовсе не юная институтка, чтобы смущаться от взгляда на хронометр.
— Да. Москва, произвела на меня колоссальное впечатление. Особенно Кремль и его соборы. Жаль, все прошло слишком быстро. За два дня можно было голову открутить, но так и не постичь того, на что нужны месяцы или годы. Рад, что мы вполне понимаем друг друга, милостивый государь Всеволод Федорович, — в глазах германца мелькнула лукавая смешинка.
— Взаимно. Однако, если Вы не против, герр Тирпиц, я предлагаю нам сразу в личном общении быть накоротке. Для Вас я отныне — просто Всеволод. В русском языке и в понимании — это переход на «ты», общение по-дружески, так сказать. Кроме разговоров по службе и в присутствии третьих лиц, конечно.
— Спасибо, друг мой. Я искренне рад нашему правильному знакомству. Альфред, — германский адмирал широко улыбнулся, и с легким поклоном скрепил новый статус их неформальных взаимоотношений крепким, энергичным рукопожатием.
— Взаимно, Альфред. И открою маленький секрет: твой адъютант опередил моего не более чем на десяток минут. Увы, все проклятая рутина! Пока барон Фредерикс решал, где именно будет удобнее принять высокого германского гостя, твое приглашение уже оказалось на моем столе, — развел руками Руднев, — Пришлось идти сдаваться. И вот, я в вашем поезде, и судя по графику нашего движения, уже до утра. Но самое страшное, чего я опасаюсь, не сам факт тевтонского плена, а то, что сейчас появится твой великолепный Император и король. И в результате, нам вновь совершенно не удастся потолковать.
— Я это предусмотрел, Всеволод. Его Величество второй час как видит сны. После жарких объятий Москвы многие тут здорово устали. Не всех море приучило рассчитывать силы на длинные переходы. Так что на эту ночь ты — только мой, — физиономия германца расплылась в одухотворенной ухмылке проголодавшегося людоеда.
— Честно? А Фили Эйленбург[1] случайно не в твоем вагоне?
— Боже, Всеволод! Что за намеки… — Тирпиц задорно расхохотался, — Вот ведь какая незадача: значит, досужие, подковерные сплетни нашего Двора и до Петербурга доходят?
— Ясное дело…
— Всеволод. Не верь этим байкам, прошу тебя! Экселенц не будет держать возле себя людей с сомнительной репутацией. Это все пустые кривотолки завистников.
— Не беспокойся, я пошутил. Да и какое мне дело до чьих-то там предпочтений. В конце концов, у нас даже среди министров нечто подобное водится. А задержался я почти до самого отхода потому, что должен был убедиться, что меня никто не дернет, и в трех главных вагонах все угомонилось. В итоге, когда паровозы уже почти напоили, пришлось поспешать, и, извини, с точки зрения презента, — я буду не вполне оригинален. «Шустов». Правда, двенадцатилетний.
— Ох! Прелесть!.. Спасибо, друг мой. Это божественный напиток. Но я его припрячу для себя, если не возражаешь? А со своей стороны, предлагаю тебе три варианта на выбор, со встречей и знакомством: скотч, ириш или американка? Выбирай сам, — с этими словами Тирпиц продемонстрировал Петровичу содержимое центральной секции в небольшом настенном шкафчике красного дерева, где был устроен великолепный «походный» бар с хромированными держателями для каждой бутылки.
— Ого! Аж, глаза разбежались… У тебя есть даже «Усатый Джек», смотрю?
— С Льежского Рождественского ревю. Из 16-летней партии.
— Альфред, ты — опытный искуситель!
— Иногда. Под настроение. Только не со всеми получается. Да и не так много тех, кто этого заслуживает.
— От скромности точно не умрешь… — рассмеялся Петрович.
— Скромность — украшение дам. А в нашем деле куда важнее «быстрота, глазомер и натиск». Не так ли применил к практике несравненный Суворов формулу знаменитого римлянина — «Пришел, увидел, победил»? — Тирпиц аккуратно извлек бутылку из зажима держателя, — Значит, Всеволод, если я правильно понял, останавливаемся на «Дэниэлсе»?
— Да. Но только со льдом, и никаких шипучек.
— Принимается. Пошли к угловому столику, там будет удобнее…
***
Мартовская ночь, спрятав за облаками звезды, смотрелась непроглядным мраком в окна кайзеровского экспресса, бегущего на восток по бескрайним просторам центральной России. И только россыпи золотистых огоньков, то и дело вспыхивающих или где-то вдали, или чуть ближе, подсказывали путешественникам, что эта таинственная, укрытая метровыми снегами бесконечность, — вовсе не холодная, безлюдная пустыня…
— И все-таки, Всеволод, как непостижимо огромна ваша страна, — Тирпиц проводил взглядом уплывающий от них свет окошек очередной деревеньки, быстро меркнущий в густой, бархатной темноте за стеклом, — Как вообще можно эффективно управлять такой исполинской махиной из одного центра? Вдобавок, расположенного не в самой ее середине, а почти на краю. Уму непостижимо!
— Была бы отработанная система с оперативной обратной связью, Альфред. Причем обязательно с объективной и правдивой. И к этому самое сложное, пожалуй, — грамотные исполнители на местах. Плюс еще надежные коммуникации. Тогда размер не будет иметь принципиального значения.
Кстати, о размере. Знаешь, сколько нужно было времени всего полвека назад, чтобы добраться из Петербурга до Хабаровска сухим путем? Почти полгода. А сколько нужно крейсеру, вышедшему из Кронштадта, на переход до Владивостока? По-хорошему — два с половиной, три месяца. Мы же сейчас на этот путь затратим две недели. А телеграмма долетит за минуты, считая время ее набивки и приема. И не далек день, когда для этого не будут нужны провода. Так что технический прогресс — рулит. И расстояния физически становятся иными. Сам посуди: через пару-тройку лет ты сможешь отправлять своих людей и грузы в Циндао, зная, что через 18 суток они будут в Китае.
— Я понимаю. Но все-таки, эта бесконечность за окном… она меня завораживает. Не так давно я общался с немецкими колонистами из Саратова. Мне показалось, что они как-то иначе, не как мы, в Германии, воспринимают Мир. Фатерлянд, Европу… И знаешь, я, наверное, только сейчас начинаю понимать, в чем дело. Должно быть, чувствовать себя частицей чего-то поистине огромного, это нечто совершенно особое. Конечно, они помнят свою историческую родину, но она для них — что-то, хотя и любимое, дорогое, но очень далекое и маленькое, как бабушкина деревенька. И их особенно не впечатляет, что в этой «деревеньке» творят великие зодчие и инженеры, плавится лучшая в мире крупповская сталь, совершают открытия знаменитые ученые мужи, а наш торговый флот соединяет континенты под вымпелом мирового прогресса «Сделано в Германии».
— Здесь, друг мой, целый Мир. Россия, если хочешь знать мое мнение, это вообще не страна. Не Империя. Не Держава даже. Это нечто большее. Мы, русские, и все, живущие здесь, сами этого до конца не понимаем. Это постижимо только на уровне чувств. Потому, наверное, у нас и не относятся уничижительно ни к иноверцам, ни к инородцам.
Да, Россия — это Мир. И Мир этот всех вменяемых приемлет в свое лоно. Всем здесь находится и место, и дело, и дом. И родившимся здесь, и пришедшим из дальнего далека. В этом мы, пожалуй, по мировосприятию ближе к китайцам, чем к англичанам, например. Вот тут, мой дорогой, размер как раз и имеет значение.
— И все-таки, при всей фантастической мощи России, и физической, и ментальной, ты утверждаешь, что вы могли проиграть эту войну японцам?
— На раз-два. Если бы мы не поломали их планов с покусковым уничтожением наших сил на суше и на море, не порушили усилия их пособников по дестабилизации внутренней ситуации в стране, то за полтора-два года они нас измотали бы. И вынудили подписать невыгодный для России мир. Кстати, почитай книжку нашего молодого гения — Михаила Александровича, где он дает обобщенные выводы по кампании. Особенно — про фактор больших расстояний. Он абсолютно прав, и в случае этой войны наша «огромность» работала против нас самих. Я сам пролистал его труд в рукописи, а тебе перешлю уже машинописный вариант. Когда-то еще типографски напечатают. Но, извини, на русском.
— Спасибо. Буду благодарен. Кстати. Про «поломали». Это ты очень точно сказал: поломали. Причем, правильно поломали! И запомнится этот хруст не только япошкам. Хозяева этих узкоглазых в Лондоне и Вашингтоне тоже все правильно поняли, — оживился Тирпиц, — Кстати! Официальные наши дела и первые общие посиделки в первый день, тогда, возле Твери, это все — замечательно. Только я лично тебя еще не поздравлял с теми выдающимися победами, которыми ваш флот и вся Российская империя может гордиться сегодня, исключительно благодаря тебе, Всеволод.
С этими словами немец поднялся и направился к вместительному бюро в дальнем конце салонной части его апартаментов. Вернулся к столу он с небольшим, но, судя по всему, довольно-таки увесистым ящичком из полированного черного дерева с внутренним замочком, ключ от которого также был в руке хозяина.
— В знак моей дружбы и глубокого уважения к твоему таланту моряка и флотоводца, прими, пожалуйста, этот маленький подарок, мой дорогой.
Замок тихонько щелкнул, и перед Петровичем предстал во всей своей вороненой красе морской длинноствол — 9-миллиметровый Борхардт-Люгер 1904-го года, уютно покоящийся на зеленом бархате своего вместилища, словно циркуль в готовальне.