— Альфред… я у тебя в долгу. Боже, какой великолепный… И истинно германский инструмент! Спасибо, друг мой.
— Я рад, что он тебе понравился. Кстати, когда первый раз постреляешь, влюбишься окончательно. Едва его опробовал, уговаривать меня принять ЭТО на вооружение флота, уже не было никакой нужды. Ну… Так за твои победы, Всеволод! Прозит!
— Спасибо!
И, давай-ка, сразу еще по одной. Не чокаясь.
Победы, говоришь? Да. Они были. Но, Альфред! Из десяти моряков, погибших в этой войне, семеро, это люди или с моей эскадры, или с флота под моим флагом. Из моего многострадального Владивостокского отряда — почти половина крейсеров на дне…
Говорят, что победителей не судят. А я вот часто думаю, а не слишком ли высокую цену пришлось заплатить флоту за мои ошибки?
— Я тебя понимаю. Но, во-первых, японцы и их покровители застали вас врасплох, когда главные силы Тихоокеанского флота были еще у заводских стенок Кронштадта. И армия на девять десятых — в тысячах миль от театра. В таких условиях минимизировать потери мог Куропаткин, ему было куда отступать. А у вас с Макаровым поле для маневра было слишком узким, молчу про «гениальное» разделение эскадры между двумя базами. Во-вторых, если говорить о потерях, то значительная часть погибших у тебя приходится на два крейсера итальянской постройки. У меня «школа» Брина, Куниберти, Масдэа и иже с ними, давно вызывает больше вопросов, чем восторгов…
Потери, говоришь? Войн без жертв не бывает. И, ежели на то пошло, давай сравним потери и политические итоги прошлой вашей драки с турками, и этой. Согласись, что это, как говорится, совершенно разные вещи. Бисмарк виртуозно исхитрился спасти Россию от очень крупных неприятностей, которые грозили Александру Николаевичу и Скобелеву в случае продолжения боевых действий. И что показала история? Разве вы почувствовали какую-то реальную благодарность от болгар за четверть миллиона погибших «братушек»? А сколько чванства и гордыни из них поперло бы, подари им Россия, вдобавок, еще и Константинополь? Представляешь? И какой крови бы это стоило?
Только при таком раскладе, на существование Сербии я не поставил бы и ломаного пфеннига. А англичане, без сомнений, утвердились бы на азиатском берегу Босфора. Чем это все обернулось бы для России сегодня, ты сам понимаешь. И после всего, Горчаков представил дело так, что немцы, де, предали русских? И повернулся ведь язык у старого интригана!
Так что по поводу потерь, по моему мнению, да и не только по моему — Шлиффен, например, говорит о том же, — эта ваша кампания против Японии проведена блестяще. Конечно, что-то можно было сделать лучше. Но лучшее — враг хорошего. Как очень верно подмечено: на войне побеждает тот, кто наделает меньше ошибок. Но история пока не знает тех, кто бы их не совершал вовсе.
— Сунь Цзы? — Руднев понимающе улыбнулся, — Только у него еще сказано, что самая великая победа — та, ради которой не просвистела ни одна стрела… Помянем!
— Помянем…
Да. В этом ты прав, Всеволод. Я тоже считаю, что главная задача боевого флота — предупреждать войны. И только уж, если противник не оставляет выбора, вот тогда…
— Угу. Тут наши мысли созвучны. И не только наши, кстати. Джек Фишер, я слышал, любит поговаривать, что на войне, буде она все-таки случится, нет места лишней морали и сантиментам. «Вступаешь в бой — бей! Бей первым! Бей со всей силы и дури!»
— Ха! Забавно, но и мне сейчас тоже пришел на память этот заводной полулаймиз — полуланкиец. Знаешь, при всем своеобразии наших с ним заочных взаимоотношений, я бы не отказался сейчас видеть этого бульдога с характером фокстерьера за нашим столом, — рассмеялся Тирпиц, — более того, поднял бы за него бокал.
— А кто мешает? Ну что, Альфред, давай за старину Джека? Который предлагает нам начать заново строить флот!
— И, благодаря которому, мы с тобой еще долго не останемся без дела. Прозит.
Хотя, что греха таить, поначалу я был в лютом бешенстве, когда в августе Экселенц выдал мне цифры по их новому линкору — «Дредноуту», которые получил у Готланда от твоего Государя. Наши агенты в Лондоне оказались не на высоте…
— Представляю, как бы тебе еще больше захорошело, если япошки, вдобавок к такой новой вводной, раскатали бы нас со Степаном Осиповичем на Дальнем Востоке.
— Мне не хотелось даже предполагать такое. Хотя мы и просчитывали варианты.
— Представь ситуацию, на минутку. Россия разбита самураями на суше, наш флот у Артура утоплен, кроме точеных молью остатков, запертых в Черном море. Как картинка?
— Мерзко. И даже не из-за наших грядущих флотских проблем.
— И что может быть хуже?
— Шлиффен. С его генеральным штабом, набитым гвардейскими усами и шпорами.
— Ты думаешь, что…
— С их колокольни глядя, упустить такую возможность — просто преступление.
— Учитывая, что к нам, после такого позорища, многие в Рейхе станут относиться как к докучливым разорившимся родственникам, значит, самое время…
— Да. Безотлагательно разрешить силой давно навязший в зубах французский вопрос. А если Россия встрянет, хорошенько и ей накостылять для острастки, на будущее. Потому, что если дать русским очухаться, а англичанам позволить хитренько подлизаться к ним с утешениями и подачками — так можно запросто и до тройственной Антанты доиграться. Извини, я возможно, слишком цинично высказался, но…
— Нормально все. А что кайзер? Как ты считаешь, пошел бы он на поводу у своих генералов? И сам ты, какого мнения бы был?
— Для нас воевать с Россией, это форменное безумие. Исходя из общестратегических интересов государственного существования, а не с точки зрения шальной сиюминутной выгоды от какого-то случайного момента. Дать англичанам стравить наши народы — это даже хуже, чем преступление. Это ошибка. Так как-то сказал Талейран, хоть и по гораздо более мелкому поводу, но, по-моему, предельно точно.
За Императора, сам понимаешь, я говорить не могу. Но, насколько я его знаю… Он, скорее отправит Шлиффена в отставку, чем начнет войну против царя. Да и мое мнение, надеюсь, при принятии решений, им пока принимается в расчет.
— Спасибо, Альфред. За откровенность. Ох! Часы-то уже бьют полночь.
— Да, время летит. Смотри, как снег пошел. Сибирь все ближе и ближе, — усмехнулся Тирпиц чему-то своему.
— Подожди меня минутку, пожалуйста. Тут наклюнулось одно небольшое дельце.
— Ватерклозет — там!
— Не… у меня маленький вопросик к твоему адъютанту, Альфред.
С этими словами Руднев поднялся, и слегка пошатываясь, направился к двери в коридор, оставив хозяина пребывать в явном недоумении. «В самом деле, что могло ему понадобиться от Венигера? Я сам мог бы его вызвать, вообще-то, если надо еще закуски принести».
На физиономии вернувшегося в салон Руднева красовалась рафинированная легкой степенью опьянения, ехидно-довольная улыбочка, не оставляющая сомнений в том, что ее хозяин задумал нечто эдакое, что сейчас должно неминуемо осуществится. В руках у него был длинный и узкий, темно-серый сверток из чего-то, на вид мягкого и пушистого.
— Хм… Всеволод, а это — что?
— Это, Альфред, то, что кто-то решил зажать свой День рождения. Не так ли?
— Ну… э… Экселенц собирался завтра, то есть…
— Ага. Сегодня, то есть. Ах, Альфред… А ты и не подумал, что мне было бы стыдно знать, что я был у тебя и позабыл поздравить? Как тебе не «ай-яй-яй»?
Молчи. И не думай оправдываться. Со мной такие штучки не проходят. Экселенц его хочет, видите ли… Мой тоже много чего хочет. Но?! Спят? Вот и пусть себе тихонечко поспят, а нам с тобой дадут спокойно вспрыснуть это замечательное дельце. Тем более, что у тебя там, — Петрович небрежно кивнул в сторону бара, — Я давеча приметил еще пару занятных вещиц…
— Дорогой мой, все — что пожелаешь! Только скажи, и мои оттащат к тебе в вагон на первой же длинной остановке, — но столкнувшись с неумолимой решимостью, таящейся в насмешливых скифских глазах, германец инстинктивно заюлил, пытаясь вымолить себе пощаду, — Всеволод… может, хоть кофе сначала? Не? Мы же помрем до завтра…
— Фи!.. Сам звал? Сам. И не завтра, а уже сегодня. И не помрем вовсе, а примем рассольчику, и будем — как новенькие. У нас его имеется. Первый сорт, кстати…
— Это та мутная гадость, из-под огурцов!? — глаза немца начали округляться.
— Это — не гадость. Это — реанимация… — радостно хохотнул Петрович.
— Что!?
— Ну… потом объясню.
— Укрепи меня, Отец Небесный! — драматически возвел очи горе немец.
— Так. Друг мой Альфред… — Петрович принял подобающую моменту реноме-позу, — Короче. Я тебя поздравляю с Днем рождения. Желаю всего-всего, да побольше. Здоровья, успехов у дам, авторитета у кайзера, вечного рукоплескания бездельников из Рейхстага, перетопить все утюги у Джека и… вообще всего, чего тебе самому еще захочется.
А вот это вот… это вот — тебе от меня. Не-не-не, это он так завернут. В оренбургский платок. Пуховый. Дамы твои будут в восторге, кстати…
Владей, мой дорогой. Везу его от самого Токио. Это клинок из Сагами, а скован он был еще до того, как португальцы впервые приплыли в Японию. Сейчас ничего подобного уже не делают. Стой! Осторожнее… и имей в виду: бритва в сравнении с ним — просто тупой тесак ленивого ординарца.
— Потрясающе!.. Какая красота. Спасибо, дружище!.. И так сохранился…
— Ну, ножны, рукоятка и весь прочий оклад, кроме цубы, гарды то есть, скорее всего, моложе. Но сам клинок — это да, эпоха Муромати…
— И как он к тебе попал, прости за нескромный вопрос?
— Вручил маркиз Ито. Как я предполагаю, он посчитал, что, то ли я слишком жестко вел с ним переговоры, то ли — наоборот. Непонятно, что именно он там подразумевал, за своими экивоками. Эти японцы, вообще-то, очень непростой народ…
Ну, я ему ответил, что более чем удовлетворен нашим мирным договором, и от их Ниппона и ниппонцев кроме добрососедства и спокойствия на наших общих границах больше ничего особо и не хочу. Но он, бедолага, почему-то расчувствовался. Русин сказал — «надо брать», и пришлось принять, чтоб не обидеть.
— Но это же не совсем правильно?
— Альфред, у меня еще один есть. Пока. От их молодого принца презент, — Петрович понял смущение щепетильного германца и тут же разрешил душевные муки Тирпица со свойственным ему неподражаемым тактом, — Так что, дружище, не отнекивайся, что, мол, дареное не дарят, и все такое. Принимай подарок, и наливай! Обмоем…