Получив прекрасное домашнее образование, в 1855 г. юный граф поступил в Московский университет, но Крымская война вызвала у него естественный поступок — проучившись несколько месяцев, он поступил вольноопределяющимся в л. — гв. Конногвардейский полк. Однако марш гвардии в Крым не состоялся, война закончилась, и Воронцову-Дашкову понюхать пороха не привелось. Тем не менее, в армии он остался.
В 1858 г., уже корнетом, он отправился на Кавказ, где принял активное участие в завершающих операциях Кавказской войны, закончившейся пленением Шамиля. За храбрость в боях он был произведен в ротмистры, получил свои первые ордена и золотую саблю. Отличившегося офицера перевели в адъютанты Цесаревича Александра Александровича (будущего Александра III). Так начались тесное сотрудничество и искренняя дружба графа Воронцова-Дашкова со своим будущим монархом.
В 1865 г. Илларион Иванович вновь принял участие в боевых действиях. Он отличился в бою под Мурзарабатом, командуя штурмовой колонной, взял крепости Ура-Тюбе (за что получил орден св. Георгия 4-й степени) и Джизак. За победы над войсками среднеазиатских ханств Воронцов-Дашков был награжден многими орденами, произведен в генерал-майоры (29-и лет от роду!) и назначен помощником губернатора Туркестана. На этом посту молодой генерал продемонстрировал качества прекрасного администратора и хозяйственника, способность легко находить общий язык с туземной элитой.
Год спустя Воронцов-Дашков возвратился в СПб командиром л. — гв. Гусарского полка с зачислением в Свиту Е.И.В., а затем стал начальником штаба Гвардейского корпуса, которым командовал Цесаревич. Во время русско-турецкой войны 1877-78 гг. граф командовал кавалерией Рущукского отряда (начальником которого опять же был Цесаревич). Отличившись в ряде сражений, Воронцов-Дашков под Плевной серьезно простудился. Болезнь оказалась тяжелой, и несколько лет он провел в своем имении, числясь в отпуске.
Вынужденное безделье совпало с острейшим политическим кризисом рубежа 1870-80-х г.г. Воронцов-Дашков не одобрял поспешные и непродуманные либеральные шаги Александра II, имея свою программу действий. Цареубийство 1-го марта 1881 г. изменило положение генерала. Александр III, для которого Воронцов-Дашков был не только подданным, но и другом, назначил его начальником своей личной охраны.
Впрочем, он не только охранял персону Государя, но и внес определенный вклад в разгром терроризма. Вместе со своим давним кавказским товарищем Р.А. Фадеевым граф Воронцов-Дашков стоял у истоков создания небезызвестной «Священной Дружины», которую и возглавил, имея конспиративный псевдоним «Нáбольший» и конспиративные номера 6 и 106. (В «Священной Дружине» двузначный номер обозначал руководителя определенного уровня, а один-единственный трехзначный — высшего начальника). Правда, публичная роль в разгроме народовольчества досталась охранному отделению департамента полиции, но сам факт создания «Дружины» свидетельствовал о том, что Воронцов-Дашков и его единомышленники были готовы в борьбе с крамолой и террором использовать любые методы.
1-го июня 1881 г. граф был назначен главноуправляющим государственным коннозаводством. К чему он был подготовлен своей деятельностью в качестве вице-президента Императорского Царскосельского скакового общества, президента Императорского СПб рысистого общества и трепетной, с юнных лет, любовью к лошадям. Им было открыто 8 новых заводских конюшен, все госзаводы улучшены; приобретено много новых производителей, вывод русских лошадей за границу удвоился (в 1881 г. было выведено 23642, а в 1889 г. — уже свыше 43000); расширена деятельность рысистых и скаковых обществ, положено начало предохранительной прививке вакцин от болезней домашним животным.
После победы над народовольцами, в августе 1881 г. Воронцов-Дашков был назначен министром Двора и уделов, а также канцлером капитула Российских Царских и Императорских орденов. Понятно, что на эти посты Император мог назначить лишь человека, которому всецело доверял и который должен был отличаться честностью, административными и хозяйственными способностями. И граф вполне оправдал возложенные на него надежды самодержца, став одним из главных проводников политики Александра III…
Илларион Иванович ушел в отставку со всех постов в 1896 г. после Ходынской трагедии. Собственно, виновником этой катастрофы был московский градоначальник, Великий Князь Сергей Александрович, но Воронцов-Дашков предпочел, как положено верноподданному, взять всю вину на себя.
После отставки, оставаясь членом Госсовета, он активно занимался благотворительностью, щедро расходуя на это свое немалое состояние. Однако, говорить об удалении графа от «политической кухни» эпохи Николая II было бы неправильным. Во всяком случае, его влияние на развитие Восточной политики России бесспорно: именно он стоял за созданием Особого комитета по делам Дальнего Востока…
В нашей истории, когда разразилась смута 1905 г., генерал вновь оказался в строю. В феврале граф Воронцов-Дашков был назначен Наместником Кавказа (должность, восстановленная специально для него). Революция там принимала крайние формы: как и всегда, при малейшем ослаблении русской власти, среди горцев начиналась всеобщая резня. В этих условиях 68-летний Наместник оказался на высоте положения, и демонстрируя полное бесстрашие, железной рукой пресек беспорядки, но при этом граф провел ряд реформ, умиротворивших край. В частности, он отменил секвестр на собственность армяно-григорианской церкви, ликвидировал остатки крепостнической зависимости, снял ряд коррумпированных и неблагонадежных чиновников, чем купировал проявления дашнакского бунтарства. В годы его наместничества на Кавказе шло широкое железнодорожное строительство. Баку, Тифлис и Батум превращались из грязных восточных трущоб в благоустроенные города со всеми атрибутами цивилизации.
Командуя войсками Кавказского округа, граф методично готовил личный состав и инфраструктуру к вероятной войне. О том, насколько эффективно он подготовил свои войска, показали кампании 1914-17 г.г. на Кавказском фронте, где русская армия одерживала непрерывные, блистательные победы.
В сентябре 1915 г. 78-летний Наместник вышел в отставку, оставив стране умиротворенный край и победоносную армию, второй год бьющую турок в глубине неприятельской территории. Прожив всю жизнь в походах и трудах, граф Воронцов-Дашков скончался в январе 1916 г., не увидев краха его России…
Глава 8
Глава 8. Роза на броне
Иркутск, 14–16 апреля 1905-го года
К вечеру, как и обещал генерал-губернатор, было созвано совещание с участием ряда здешних деловых «тузов». Но, как выяснилось, отнюдь, не только местных. «Банкирскую составляющую» олицетворял собой старший отпрыск, наследник империи барона Горация Гинцбурга, Альфред, накануне прикативший из столицы, якобы по дороге на Ленские прииски. Явление персоны такого калибра свидетельствовало о том, что шила в мешке утаить не удалось: о планах Государя по ускоренной индустриализации Земли Сибирской «те, кому надо» уже осведомлены.
От иркутских купцов и фабрикантов на раут прибыли: Александр Александрович Второв, Борис Григорьевич Патушинский, Федор Константинович Трапезников, Василий Васильевич Жарников, братья Андрей и Василий Белоголовые, Владимир Платонович Сукачев, Николай Егорович Глотов и Владимир Александрович Рассушин.
Судя по их взаимным приветствиям, не все находились в ровных отношениях, что для конкурентной среды вполне естественно, эмоции же свои в начале прошлого века на Руси не шибко скрывали. Даже в деловых кругах. Однако, приглашение к самому генерал-губернатору, а главное, назначенная тема предстоящего разговора у графа с полномочным представителем Морского министра и его нукерами, заставили бизнесменов оставить свои цеховые склоки за дверями каминного зала. Ведь на столе Кутайсова кроме разных явств, горячительного и прохладительного, в качестве десерта лежал и «пирог» в десяток-другой миллионов рублей. А может статься, много больше…
К полуночи вопрос с соинвесторами для трех заводов-новостроек был вчерне решён. Сибирский промышленный банк Гинцбургов обеспечивал под них Белоголовых, Сукачева и Патушинского кредитами на вполне подъемных условиях. Глотов уехал готовить пакет документов по передаче в казну обанкротившегося Николаевского завода, — движки тоже где-то надо делать. После чего, несмотря на красноречивые взгляды Кутайсова, флотские, во главе со своим адмиралом, задержавшись лишь на полтора часа, вежливо откланялись. Впереди был сумасшедший денек, надо было выспаться и иметь свежую голову. Конечно, по совокупности употребленного сегодня, относительно свежую. Но генерал-губернатор скрепя сердце сргласился, что это меньшее из зол.
Завтра Петровичу предстояло осмотреть мастерские и пароходную верфь Сукачева, а его офицерам тщательно законспектировать все: географию, геодезию, квадратные метры, подъездные пути, погрузо-разгрузочный фронт, энергетику, машино-стоночный парк, численность и квалификацию персонала. Раскрутку будущего авиастроительного куста в Иркутске Руднев планировал не с рояльно-велосипедной фабрички, а с постройки катеров рейдовой охраны, пограничников и таможенников. Причем серийной. На основе вполне отработаных Крейтоном технологий постройки «КаЭлок-русфанерок», естественно.
***
В жизни случаются дни, которые не только навсегда остаются в нашей памяти, но и саму эту жизнь меняют решительно и бесповоротно. Порой, до неузнаваемости.
Петрович пока знал таковых два. Первый был днем его «попадоса» и Чемульпинской прелюдии, естественно. Второй… Э, нет! Это вовсе не день Шантунга. А тот, на паромо-ледоколе «Байкал», посреди льдов Царь-озера, когда, на фоне накопившейся страшной усталости, ему безумно захотелось бежать прочь от этого архаичного, первобытного мира, полного дурацких и нудных условностей.
От забитой темноты и грязи простого русского люда. От унылой мещанской тупости «по Сологубу». От пошлости и чванливого апломба самопровозгласившей себя «совестью и разумом нации» интеллигенции. От мира, где прямо за лакированной дверцей кареты вас в бесстыдстве своей ленивой наготы поджидает гоголевская лужа, с валяющимся в ней упитым в хлам лапотником в дранных, вонючих шобоньях. От задолбавшего «Не могу знать! Ваше высоко-дительст-во!..» И доставшего до печенок «Чего изволитесЪ?..» От дебильного дуэльного кодекса, с его опереточной трагичностью.
Такой она была, «Россия, которую мы потеряли». Во всей красе образца начала 20-го века…
В тот момент, измотанный и «перегоревший», он видел в самых мрачных красках и настоящее, и будущее. Год войны, масштаб ответственности, пугающая неопределенность впереди, гнетущее ожидание встречи с чужой женой с неясными перспективами, выжали его без остатка, до донца.
Даже блистательные победы и личный триумф на этом фоне стыдливо блекли. И ни одной родственной души рядом, в чью жилетку можно уронить скупую мужскую слезу под рюмку Шустова.
Василий? Этот начнет строить. Вадик? Не много ли чести? Альфред? Может, мужик он и не плохой. И весьма симпатичен ему. Только к гостайне не допущен…
Петрович просто выдохся, сложив крылья. Батарейка села. И ему представилось, что бороться со всей этой беременной революцией безнадегой не хватит никаких человческих сил, а примиряться, — нет ни малейшего желания.
Однако, Ангел-хранитель не спасовал, послав ему в критический момент опору на дружеское плечо, оказавшееся плечом царя. Благодаря сеансу августейшей психотерапии, хоть и не списанной с боцманского рецепта лечения от морской болезни первогодков, но не менее эффективной, Петрович кое как сумел взять себя в руки. И со стыдом убедился в том, что «второе дыханиие» — не только спортивный термин.
С тех пор «День позора» вспоминался ему регулярно, будоража злостью на себя за ту, самостоятельно не подавленную слабость. После всего пережитого и передуманного, он практически убедил себя, что теперь сможет обуздать эмоции в критический момент.
Увы, тест на излишний оптимизм, был предложен Петровичу довольно скоро. Вчера, нежданно-негаданно, случился его третий персональный Der großerTag. Грянул внезапно, залпом двенадцатидюймовок по ходу стволиковых учений. Словно чем-то тяжеленным приложили по голове. Аж, до неба в алмазах…
Конечно, если быть пунктуальным, — не день, а сутки. Что сути не меняло. Ибо в эти двадцать четыре часа уместились два события, потрясших душевный мир Петровича до самого основания. До смещения оси и схода с орбиты.
Во-первых, он разругался с Макаровым. Неожиданно, прилюдно, вдрызг…
А во-вторых, — он влюбился. По уши, без ума. С первого взгляда. Впервые в жизни. По-юношески пылко и по-взрослому решительно, бесповоротно, отчаянно…
Да, именно впервые, поскольку все амурные чувства, ранее им испытанные, с ЭТИМ не было смысла сравнивать. Сопоставлять послегрозовой водопад в придорожной ливневке с Ниагарой глупо. И, пускай, чисто теоретически, физика процесса в обоих случаях была одинакова, но вот масштабы…
Однако, обо всем по прядку.
***
Первое утро Петровича в Иркутске выдалось блекло-сереньким, хорошо хоть ливень, заливший город по колено, с рассветом прекратился. Для нашего едва продравшего глаза графа, оно начиналось с тупой и нудной, акцентированной где-то под теменем, головной боли. Но, разве могло быть иначе? Гостеприимство генерал-губернатора с его супругой и сливок сибирского купечества, как и следовало ожидать, стало испытанием не из легких. Однако, адмирал Руднев выдержал его с честью и достоинством, по завершении застолья и проводов всех гостей, удалившись в отведенные ему покои на своих двоих.
По гамбургскому счету, все прошло на пять с плюсом. После затянувшихся деловых разговоров, не ометить положительные итоги которых просто грешно, всех пригласили к столу. И компания, и закуска, и выпивка оказались выше всех похвал.
Сначала Кутайсов, не обращая внимания на выразительные взгляды жены, смешил народ байками из его кавказской походной жизни. Затем изобретатель русской водки стоически доказывал упертым сибирским купцам, что сорок градусов по массе причин лучше, чем пятьдесят, а все, что больше шестидесяти — уже голимое, дремучее варварство и форменное издевательство не только над органической химией, но и над человеческой физиологией. Петровичу пришлось повспоминать разные смешные разности из военно-морского житья-бытья, после чего все дружно обсуждали кто же из их родни, знакомых или работников мог оказаться японским шпионом…
Короче, вечер накануне удался вполне. В таких обстоятельствах утреннее амбрэ и легкая ломота в затылке — ситуация естественная. К тому же забота хозяев о здоровье их гостя оказалась поистене восхитительной: оторвав голову от громадных пуховых подушек и выбравшись из прямо-таки царского алькова с бархатным балдахином, Петрович узрел возле себя на столике серебряный поднос с двумя стаканами и возвышающимся над ними, кокетливо укрытым белоснежной, накрахмаленной салфеткой, нечто…
При ближайшем рассмотрении нечто оказалось двумя хрустальными графинчиками. Первый, тот, что побольше, был наполнен холодной водой, что естественно. А вот второй, с тщательно притертой крышкой, — некой, таинственной субстанцией, мутно-белесоватого оттенка, при первом взгляде на которую Петрович рефлекторно сглотнул слюну.
«Так-так… Ну-ка, а что тут у нас?.. Да, неужели?.. ОН!»
Только не подумайте, что наш герой надеялся на встречу с сотней-другой граммов самогона. Нет, конечно. Кем-кем, но страдальцем-алкоголиком, регулярно мечтающим об утренней опохмелке, Петрович не был. Тем приятнее, что предчувствие не подвело.
Ах, это дивное, волшебное блаженство бочкового, огуречного рассола! Переведя дух и запив студеной водичкой реанимационную микстуру, Петрович неторопливо собирался с мыслями.
«Итак. Что мы имеем после вчерашнего. Голова гудит конкретно, но, хвала опыту и предусмотрительности нашего дрожайшего хозяина, приходит в норму. И это хорошо. Мы практически определились по новостройкам и познакомились с людьми, готовыми в дело впрячься. И это совсем хорошо. А еще… вчера мы во второй раз послали куда подальше кураторские распоряжения Василия. Что, безусловно, плохо. Но зато проснулись сегодня — без пяти минут крупным землевладельцем, а до комплекта членом ОКДВ и нормальным российским коррупционером-гешефтмейкером.
«Господи, какая гадость… Какая гадость, эта ваша заливная рыба. Как же низко пал ночной кошмар владивостокских мздаимцев!.. УжОс…
Ну, хоть «не ужас-ужас-ужас, в конце концов». Признайтесь: залив Америка и кое-что еще стоят свеч, а? Ёлы-палы…»
О том, что «сторона баррикад» адмиралом Рудневым отныне определенно выбрана, в узких кругах скоро будет широко известно, но, главное: правильно ли она им определена, — покажет будущее. Во всяком случае, первая задача — примирить людей графа Воронцова-Дашкова с Наместником Алексеевым на основе вполне понятных взаимных интересов, на первый взгляд неразрешимым ребусом не выглядела.
Накануне, по ходу представления для одного зрителя, Безобразов с Вонлярлярским старательно разыгрывали номер про доброго и злого следователя, причем не бесталанно, надо сказать. Что Петрович и не преминул про себя отметить. Но окончательное решение связаться с «Безобразовской шайкой», он принял, все-таки, не из-за их разнообразных увещеваний и «веских» доводов в стиле главного героя произведений Ильфа и Петрова.
Было три куда более важных обстоятельства, чем гарантированный дополнительный доход, которыми пренебрегать не стоило. Во-первых, сложив два и два, Петрович понял, что его вхождение в этот «клуб» желательно самому Николаю. Почему прямо надавить на Руднева царь не захотел? Пока не понятно. И это отдельный вопрос.
Во-вторых, сия маститая компания, к которой можно смело отнести таких «сильных мира сего», как граф Воронцов-Дашков, министр внутренних дел фон Плеве или князь Мещерский, объективно противостояла интересам Сергея Юльевича Витте и таящейся за ним мощной, враждебной возвышению России внешней силы.
Само собой, сами господа-концессионеры действовали не столько из патриотических побуждений, сколько ради того, чтобы себя любимых не обделить. Но многие их шаги объективно стали палками, вставленными в катящееся на Империю колесо враждебной финансовой мощи мирового масштаба, а как говорится: враг моего врага — мне друг.
В-третьих, регулярное вращение Петровича в ближнем круге Императора, причем неформальном, давало очевидные преимущества для проведения реформ на флоте, плюс возможность «держать руку на пульсе» при принятии вверхах важнейших решений. Надо же противопоставить «дяде Алеше» сопостовимый ресурс в деле влияния на самодержца. И пусть Василий попробует с этим поспорить…
С другой стороны, а куда Петровичу было деваться, если утонченно-коварная милая бестия, наш Государь Император, поручил не своему министерству Двора, а деятелям из ОКДВ присмотреть для Его сиятельства, графа Руднева-Владивостокского, подобающий титулу земельный надельчик на землях, попадающих в сферу деятельности означенного Особого комитета?!
Конечно, можно было гордо послать всех по вектору, получив впоследствии бумагу на счастье полного личного обладания куском тундро-степи с плантациями ягеля или же квадратом девственной тайги, куда без вертолетной заброски лет двадцать даже сам Дерсу Узала не заберется.
Тут-то рогатый и дернул Петровича припомнить про пару выдающихся достижений советской эпохи, названных в нашей истории Комсомольском-на-Амуре и Находкой. В конце концов, при открывшихся перспективах, кое-что для будущего России можно было сделать сугубо частным порядком, без унизительного доказывания своей правоты перед минфином и траты на все это времени и здоровья. К тому же умнице Сибирякову, если тот даст согласие на роль директора-распорядителя, будет где развернуться и таланты свои недюжинные приложить…
Поразмыслив минуту-другую над услужливо развернутой Безобразовым перед его носом картой, Руднев, не спеша, дабы излишней суетливостью не выдать клокотавшую в нем бурю чувств, ткнул пальцем в кусок побережья, заехав ненароком и на Сучанский уголек. На сем окончательный консенсус был достигнут, а участие Петровича в общем деле обрело под собой первое материальное выражение.