Слепое обожание
«Ты и есть тот несчастный мальчик, который убил их всех?»
Признаться честно, никого я не убивал. Но проще безрукого научить играть на скрипке, чем доказать мою невиновность. Мне стыдно, что я совсем не помню их лиц, а только жуткое месиво. Соленый запах железа, настолько стойкий, что он забивался в лёгкие. Дрожащие руки, ровную гравировку на лезвии. Монотонность. Кап-кап-кап. Она капает с кончика острия, липкими лужами растекается по полу. Она везде. Разносит запах сырого мяса и угасшей жизни.
У меня сохранилось одно воспоминание об отце: у него была коллекция холодного оружия. Но это скорее не отпечаток памяти, а её уродливый шрам. Если бы я мог, то назвал бы имя каждого из них. Стоит ли говорить, что я и своего имени вспомнить не могу. Но к этому мы ещё вернёмся. Сейчас же, стоит разложить всё по полочкам, надо разобраться в этом ужасе, который с завидной настойчивостью пытался меня проглотить.
«Ты и есть тот несчастный мальчик, который убил их всех?»
Я вырос в мире, где чудо было синонимом опасности. Это не мутация, которую могли бы объяснить учёные, не секретный правительственный эксперимент, не рождение новой расы. Этому нет объяснения, поэтому это считается опасным. А опасному место под замком. Ты родственник такого «особенного»? Будь добр, получи клеймо изгоя. Родство и дружба в моём мире были презрительны. Это презрение, взращенное на страхе, было заведено давно и прослеживалось от самого средневековья, когда ведьм было принято сжигать на кострах.
«Ты и есть тот несчастный мальчик, который убил их всех?»
Нет. Это вы пытаетесь убить
***
Я открыл глаза в своей камере. Стены белые, серое постельное бельё. На шее тяжело висел широкий ошейник. В спину даже через матрац упирались тугие пружины койки. А в углу нечто напоминающее временный унитаз. Плохой знак того, что в ближайшее время меня не должны были навестить. Первая попытка подняться была неудачной, все мышцы тела протестующе свело, а голова закружилась. Я снова принял горизонтальное положение и попытался собрать мысли в единое целое, но они то и дело рассыпались в крохотный пазл. Как разбитое зеркало — никто не сможет увидеть своё отражение целиком, пока не соберёт осколки. Вот и я делал то же самое: хотел понять, кто я и что со мной происходит, исходя из моих воспоминаний. Исходя из отражения.
— Так, давай, соберись… — тут я хотел назвать самого себя по имени, но замолк, осознав, что не помню его. Не помню своего имени.
Я тут же схватился за голову, будто старался удержать внутри все оставшиеся воспоминания.
— Давай, давай же, — я продолжал разговаривать с самим собой, сжимая челюсти с такой силой, что мышцы заболели. — Вспомни ещё хотя бы что-то.
Мозг будто понял мою команду и поспешил предоставить все самые гадкие моменты моей жизни. Тогда я вспомнил кое-что из своей школьной жизни, вспомнил последнюю встречу с семьёй. Я видел музей и жуткую белую фигуру. А потом в голове вспышкой молнии и боли пронесся нож. Я ругал себя сквозь зубы, сжимался в комок, старясь запереть эмоции, но они всё равно просились слезами наружу. Сильные не плачут, верно? Если так, то я слабак.
— Идиот, — повторял я себе под нос, глотая слёзы. — Тупица.
Я помнил трупы с изуродованными лицами, кровь и сильный запах металла, который долго стоял в носу. Я помнил бурое и вязкое, исполосованные тела и розовое волокно мышц. Что должно так разозлить человека, чтобы он превратился в животное? Следующие пару минут прошли в сопровождении сильной головной боли. В висках пульсировала кровь, перед глазами двоилось, а потом в голове появился образ невысокой девушки с добрым взглядом и красными волосами.
— Лисс. — Сказал я, выдохнув.
Это не было тоской, я лишь вспомнил имя. Единственное из множества имён, которые я знаю, но почему-то вспомнить и сейчас не в состоянии. Её голос звучал в голове. А потом пусто. Больше ничего. Только пара самых ужасных дней в моей жизни. Я понятия не имею, что так повлияло на мою голову, но я, в общем-то, не жалуюсь. Это кажется очень простым: стираешь воспоминания о прошлом — стираешь и прошлое. Но, увы, это совсем не так работает. Как выяснилось позже, у моего прошлого на меня большие планы: оно всё-таки хотело меня настигнуть, и, видимо, растоптать. Все ошибки, все ужасы — эта пакость уже дышала мне в затылок.
Первые сутки ко мне никто не заходил, я понимал, что я, скорее всего, загремел либо в участок, либо попал в один из лагерей от этого становилось не по себе. Больше всего пугало, что никто не заходит. Чёрт знает, что могут выкинуть эти люди в форме. За те сутки мне хотелось рыдать и крушить всё от отчаяния, ужасно хотелось поесть, но картина с исполосованными лицами, которая не желала выветриваться из головы, быстро прогоняла чувство голода, заменяя его чувством тошноты.
Видимо, эти ребята просто давали мне время прийти в себя после перевозки в это место, чтобы я мог подготовить себя и своё тело к новым выходкам судьбы. И это было хорошо, потому что после того, как я вернулся в сознание и вспомнил, что стало с моей жизнью, я не мог говорить или двигаться. Я мог только рыдать, кричать и злиться. И это помогло, потому что потом я понял, что перестал чувствовать что-либо. Будто эмоции просто отключили.
***
Я сидел на кровати и пытался откопать что-то ещё в своей голове, однако ничего о прошлом восстановить не удалось. Это единственное, чем я занимал всё своё свободное время: я закрывался в себе и попадал в Лабиринт. Вокруг стены с множеством дверей, повороты и ходы, которые ведут в глухую неизвестность, я открываю каждую из них, прохожу все возможные тропы, но ничего найти не удаётся.
Из Лабиринта меня выдернул какой-то странный звук. Будто сигнализация сработала, но звучало это в моей комнате, а не в голове. Я нервно обернулся на дверь, но с места не двинулся. Тяжёлая металлическая дверь распахнулась, на пороге стоял высокий мужчина с высоко поднятой головой, а за его спиной ещё пара солдат. Человек с сединой на висках и уж очень тяжёлым взглядом. Когда он уставился на меня, я, с искренним недоумением, спросил, какого чёрта он так пялится. Он почему-то посчитал это насмешкой и впился взглядом ещё сильнее и громко начал рассказывать мне обо мне.
— Тварь, чудовище, монстр, — чётко проговаривал он, — Но в первую очередь — убийца.
Я не разозлился, не очень-то мне хотелось бросаться на него с кулаками, я лишь поднял брови и хмыкнул. Этот мужчина куда больше меня, драка — дело бесполезное и опасное. В данном случае, для меня.
— Я никого не убивал. — Так, наверное, все убийцы говорят, да?
— Ты сидел среди своей мёртвой семьи. — Демонстрируя отвращение, мужчина скривился. — А тело твоего брата так и не нашли. Что ты сделал с этим несчастным мальчиком?
Значит, он жив.
— Что они тебе наплели? — Снова заговорил мужчина. — Сказали, что ты особенный? Что надо собой гордиться? — Он размял шею и надменно глянул на меня. — Выходи из камеры и познакомься с соседями, щенок, а потом я превращу твою жизнь в кошмар.
— Вы мне даже не представились, — сухо констатировал я.
Мне, по сути, не очень было интересно его имя, да и сам он не завораживал, но узнать этого несчастного стоило. В конце концов, он обещал превратить мою жизнь в кошмар, а это весьма громкое заявление, согласитесь.
— Будешь называть меня Мистер Моррис.
— Мистер Моррис, — членораздельно повторил я, пристально рассматривая мужчину. — Вы, правда, думаете, что сможете изуродовать мою жизнь ещё сильнее?
Я демонстративно улыбнулся и, поднявшись прыжком на ноги, хотел проскользнуть мимо военного, чтобы выйти из комнаты, но он успел схватить меня в дверном проёме за ворот уже мятой и несвежей футболки.
— Не смей мне дерзить, — прошипел он мне прямо в ухо. — Ты не первый мой подопечный, я знаю, как работать с тварями, вроде тебя. — Он рявкнул одному из своих подчинённых. — Дай ему вещи.
Потом он толкнул меня вперёд, выпустив из рук ткань моей одежды. Планировка в лагере точь-в-точь, как в тюрьме: внизу просторная площадка, старые лестницы, ведущие к комнатам на втором ярусе. Только вот цвета более яркие, а вдобавок к форме заключённых широкие ошейники. Как у псов, честное слово.
Я быстро спустился вниз, спрятав свободную руку в карман. Заключённые, находившиеся на первом этаже, не обратили на меня внимания: не всё ли равно, сколько, с вашего позволения, людей тут заперто. Одним больше, одним меньше. Они продолжили заниматься своими делами, так что я не чувствовал себя белой вороной. Меня, казалось, вовсе не заметили. Но уж лучше так, чем ощущать на себе десятки взглядов, для меня, это, словно стоять обнаженным на сцене.
— К Дьяволу знакомства, лучше бы сказал мне, где здесь можно помыться. — Пробормотал я, оглядываясь по сторонам.
Да, вокруг было множество заключённых, как я, но разговаривать ни с кем не хотелось. Было желание только помыться, смыть с себя пережитки последних дней. Душевую я нашёл не сразу, методом проб и ошибок. Это обошлось мне руганью охраны, которая, в конечном итоге, была вынуждена меня проводить. Эта просторная комната с кафельной плиткой на полу и стенах, в некоторых местах есть трещины, но это меня мало заботит. По периметру стоят закрытые душевые кабинки со старыми широкими алюминиевыми лейками. Около входа один из рабочих, он выдаёт две небольшие упаковки — шампунь и мыло. Полотенца он достаёт из какого-то старого деревянного ящика и говорит, что использованное полотенце надо бросить в корзину с грязным бельём, которая находится под кроватью в камере у каждого. Потом он равнодушно говорит: «у тебя двадцать минут» и запускает внутрь.
Так он инструктирует только новичков, — только у новичков нет формы арестантов — тем не менее, очередь в душевую есть всегда. Заключенных много — кабинок мало. Поэтому многие вынуждены стоять в ожидании около получаса, а то и больше. Радует, что с уборной таких проблем нет.
Но общественный душ, всё-таки, не особо гигиенично.
Горячая вода обжигает кожу, которую, хочется содрать. Вылезли из собственной шкуры, сменить личико. Взять чужую жизнь. Струи под давлением бьют по спине, оставляя красные пятна, которые становятся всё ярче и больше. Я закрыл глаза, чтобы смыть с головы ту пакость из одноразовой бутылки и снова пытался погрузиться в Лабиринт. Но это всегда бесполезно. Там только двери-двери-двери. И все, как одна, закрыты.
Мне кажется, скоро Лабиринт уничтожит меня целиком.
***
Ночь была просто ужасной, а утро ещё хуже. Все кошмары перебрались в явь. С утра прогудела сирена, протяжно, долго и пронзительно. Я испугался и чуть не рухнул с кровати на пол. Тогда я порадовался, что камеры одиночные, иначе это стало бы позором. Я думал, что будет проведён осмотр, как это делают в тюрьме, но ничего подобного не произошло. Как позже выяснилось, осмотр комнат проводят специальные сотрудники, пока все заключённые на завтраке. Пересчитывать не станут — бежать ни у кого не получится.
Забавный факт про общие душевые: вы будете стоять в очереди дольше, чем мыться там. То же самое касается завтрака, после которого заключённых разделяют на группы: рабочую и лабораторную. Мне посчастливилось попасть во вторую. Нас провожали солдаты по узким белым коридорам, уже на подходе к массивной железной двери чувствовался сильных запах больницы, а перед глазами уже стояли склянки. Дверь открылась, несколько людей в халатах разного цвета распределили заключённых по отделениям. Наручники сняли перед тем, как нас попросили переодеться на глазах у людей в халатах и группы солдат. В целом, заключённые не выглядели обеспокоенными, они явно проходили через это уже не раз. Проглотив возмущения и накатывающее стеснение, я тоже натянул на себя белые штаны и белую футболку. Почти никому эта одежда не подходила по размеру, была очень велика.
— Со мной идут номера с девятисот десятого до девятьсот тридцатого. — Наша кучка последовала за женщиной, на халате которой было вышито имя Биотрис.
Она попросила одну из медсестёр отвести меня и ещё несколько человек на анализ крови. Пара быстрых тестов показала, что у нас нет опасных инфекций, после чего мы снова присоединились к остальным. Биотрис усаживала каждого в кресло и всаживала иглы в вены, подсоединяла кучу датчиков, пристёгивала щиколотки и запястья. То же самое она проделал со мной.
— Я не люблю вид крови. — Хриплым голосом прошептал я, когда она перетянула плечо жгутом.
— Мне жаль, правда. Придётся потерпеть.
Биотрис обеззаразила сгиб локтя, я зажмурился, но всё равно резко пискнул, когда ощутил прокол. Только спустя пару минут я понял, что нам ничего не вводят. Они брали нашу кровь.
В лаборатории мы задержались ещё на несколько часов: ещё пара процедур, инъекций, датчиков. Но я всё равно заметил, что вернулись в главный зал не все. Пары десятков всё-таки не хватало. В этот день я в главном зале не задержался. Сразу вернулся в свою камеру.
***
Каждый день начинался с сирены уже в течение одиннадцатого месяца. Трудно считать дни, когда нет календаря. Чередования работы и лабораторных исследований сменяли не только друг друга. У нас был день отдыха в неделю. И всё было бы не так ужасно, если бы не надзиратели, в которых, казалось, воспитывали ненависть к их подопечным. Травили, наверное, как собак.
В тот день я работал в прачечной. Тогда я и понял, кто стирает все те тряпки, которые мы складываем в корзину. Особого труда не нужно: носи да заправляй. Мешала только жуткая жара. Вечером, после дня работы в прачечной, я ушёл работать сверхурочно в библиотеку. Я был там несколько раз за неделю. Если бы не читал, то свихнулся, потому что гадкие мысли клевали стервятниками даже во время работы. А книги помогали занять себя чем-то более приятным. В день хватало только на пару страниц, потому что внимание после смены очень тяжело сосредоточить. Отдельные слова то и дело сплетались в безумное месиво из букв, но мне хватало. Это было свежим глотком, который был мне необходим. Почти каждый день я видел Морриса, каждые два раза в неделю мы встречались в допросной комнате. Там проводились воспитательные беседы.
Книги мне были просто необходимы. Моё свободное время занимали они и Лабиринт. Это место не было летним лагерем, поэтому я не стремился искать друзей среди местных. В любом случае, заводить новые знакомства было трудно, когда в памяти есть въевшаяся картинка детей с порезанными руками.
Надзиратели нас не любили, но больше надзирателей нас не любила только охрана. Охрана в библиотеке часто открыто посмеивалась над привычкой читать после смены, но мне удалось научиться их игнорировать. Книги от них я прятал под ножками столов, чтобы они не выкидывали их и не вырывали страницы. Это, кстати, я говорю из своего опыта и наблюдений.
***
Почти семнадцать месяцев в лагере, а я всё ещё жив. Я бы мог собой гордиться, если бы смог хотя бы немного продвинуться по Лабиринту. Помочь с этим никто из заключённых, увы, не в состоянии. Даже я помочь себе не в состоянии, это же смешно. Контролировать утекающее время помогал какой-то старый справочник, из которого я вырывал по странице в день. Потом я считал их и ужасался тому, как долго я сижу в бетонном ящике. Так, наверное, вся моя жизнь должна была пройти.
Количество людей в нашем корпусе практически не изменилось. На место тех, кто уходит за железные двери, быстро приводят свежую кровь. На тех, кто достиг своего двадцатилетия, смотрели с откровенным сочувствием, потому что все знали, что с ними будет после того, как они покинут корпус. Знали все, кроме меня. Ладно, возможно, я тоже знаю. Просто не помню. Вам следует учитывать, что я не помню дату своего рождения, поэтому не смогу вовремя состроить страдальческую физиономию. Но что-то мне подсказывает, Моррис этот момент точно не пропустит.