— Кто выступал на собрании?
— Так упомнишь что ли? — Матвей взглянул в глаза жандарму. — Рабочие.
— Конкретнее, кто?
— Да не помню я! Ну был один не из нашего цеха, не знаю, как звать, а потом мужик какой-то, вообще не отсюда, наверное.
Матвей почувствовал, как пересохло горло. Гранёный стакан с водой стоял на столе, мозолил глаза. И жандарм, перехватив взгляд рабочего, сам взял стакан и отпил.
— О чём говорили? — продолжал ротмистр.
— Что зарплату задерживают, — Матвей решил, что такой ответ будет наименее подозрительным.
— Конкретнее.
Напряжение, казалось, достигло предела, Матвей понял, что выкручиваться больше не может, и страх начал перерастать в злость: да какое этому жандарму дело? Ему-то зарплату не задерживают и не урезают без причины.
— Говорили разное. Не помню подробностей, — произнёс Матвей, стараясь унять раздражение.
— Хорошо. Кто из твоего цеха был на сходке?
— Да многие, — Матвей испугался. Испугался, что подозрения Кондрашки окажутся правдивы. Нельзя называть имена, нельзя сдавать товарищей. Хоть тресни — нельзя.
— Конкретнее, имена. Ты знаешь, кто с тобой работает? Кто рядом за станком стоит? Они были?
— Да все были, весь цех. Вопрос то важный, ваше высокоблагородие, финансовый. На месяц задержали, куда годиться? И не впервой. Вот и собрались.
Ротмистр вглядывался в каждое движение мышц на лице Матвея, следил пристально, чуть прищурившись, и что он там читал — одному Богу известно.
— Ну и? Что решили?
— Решили? А я не знаю. Я посидел и ушёл, — Матвею показалось, что выглядит он сейчас довольно глупо, а отвечает слишком подобострастно, и злился на себя за это. «Неужели нельзя говорить твёрже? Чего перед этими лебезить?» Но голос не слушался, будто не принадлежал ему. Воспитанная покорность оказалась сильнее воли, сильнее презрения и ненависти к жандарму.
— Почему ушёл?
— Дык как, почему? Утром на смену надо. Некогда рассиживаться. А чего болтать попусту?
— Почему приходил?
Матвей вздохнул. Какой же этот жандарм цепкий! Впрочем, все они такие. Никогда просто так не отвязывались, спрашивали одно и тоже по второму, третьему круг, выискивая малейшую зацепку в словах теряющего бдительность подозреваемого. Спрашивали и читали… Читали то, что прячется в голове.
— Так важная же тема. Как не сходить? — Матвей не сдавался. Если упираться, так до конца.
— Ты сказал: уговорили. Кто уговаривал?
— Дык не то, чтобы уговаривали, это я не так выразился по ошибке. Слышал краем уха, а кто болтал — чёрт знает. То ли на перерыве, то ли на обеде. Давно же было.
Матвей знал: всех, кого назовёшь, станут допрашивать, а товарищи не прощают такое. А он никогда никого не подводил. Единственный шанс отвязаться — твердить, как дурачок: не помню, да не знаю. Глядишь, и правда, за глупенького посчитают и отстанут. Хотя, конечно, и арестовать могут, и в управление отвезти, в подвал. А там всем язык развязывают. Там такие уловки не прокатывают. Какие только ужасы не рассказывали о подвалах жандармерии и о допросных камерах. Матвею не хотелось об этом думать.
— Мало, Цуркану, мало, — сухо произнёс жандарм. — Видишь ли, нам нужны сведения. Так или иначе, мы их получим. Врать бесполезно. Противление следствию — это серьёзная статья: пять лет каторги. Понимаешь меня? — мужчина уставился прямо в глаза Матвею, и тот вжался в стул, желая сейчас только одного: уползти отсюда куда подальше и спрятаться.
— Понимаю, — кое-как выдавил Матвей, взгляд жандарма парализовал настолько, что даже говорить было сложно.
— Хорошо, — по слогам произнёс жандарм, постукивая по столу ручкой. — Тогда давай повторим сначала.
Беседа продолжилась. Как и предполагалось, вопросы прозвучали по кругу три раза. Матвей вспотел, глотка пересохла, став колючей и жёсткой, как железная стружка. Твердил только одно: «не знаю, не помню». Остальные слова будто забыл.
Думал уж, что несдобровать, что и его загребут, как предыдущего. Но пытка закончилась.
— Хорошо, свободен, — наконец, произнёс жандарм, не гладя на допрашиваемого. Затем выудил из кипы папок очередное «дело», открыл его и погрузился в изучение.
Только когда Матвей снова оказался на улице, его отпустило. Радость переполняла сердце: опасность обошла стороной, он был свободен. И в то же время глодала досада: Матвей злился на себя, злился за то, что душа уходила в пятки и руки тряслись, злился за постыдный страх перед представителем власти. Матвей ненавидел жандармов — этих сволочей с их безжалостными допросами, с пронзительными взглядами и надменным обращением. Он ненавидел власть, которая преследовала его лишь за неудачное родство. И в то же время лебезил перед ними, как лакей, и боялся, как пёс боится клетки живодёра. А он не лакей и не пёс — он рабочий. Так куда же исчезала вся гордость в эти моменты? Тошнотворное послевкусие самоуничижения заставило поморщиться. Матвей сплюнул и пошёл обратно в цех.
А над головой между переплетениями труб и жирными пучками линий электропередач серела каша усталого, отравленного неба, через которое тянулись тяжёлые борозды заводского дыма.
Глава 2. Дверь
Сигаретный дым едкой пеленой заполнял лестничную клетку «хрущовки». Павел сидел на холодной ступени. Уже десятая сигарета догорала в его губах обугленным огрызком. Рядом чадила мятая жестяная банка из-под кофе, в которой скопилась гора окурков. В сизом мареве привычным контуром вырисовывалось окно, за окном царил мрак. Вечер задавил улицы глыбой тёмного неба, немым отчаянием.
А на душе — боль, досада, злость. На самого себя, прежде всего, да и на весь мир в придачу. Одинокая слеза скатилась по щеке. Павел не припоминал, когда последний раз случалось плакать — в это мало достойного, но сейчас ему было плевать.
Очередной окурок, догорев до фильтра, обжёг губы и полетел в банку.
***
Сегодня утром Павел проснулся, как обычно, по будильнику. Набившая оскомину мелодия трезвонила каждое утро уже несколько месяцев подряд. Сменить бы, но эта неприятная мелочь постоянно вылетала из головы. Павел открыл глаза, протянул руку и провёл пальцем по экрану, музыка смолкла. Новый день ждал, ждала очередная смена.
Павел был уверен, что ему наконец-то повезло в жизни. Попасть в престижную охранную фирму — настоящая удача. Сколько лет он мыкался по нищенским конторам! Было дело, даже просиживал штаны сторожем на заброшенной стройке. Почти двадцать лет, как вернулся из армии, мотался неприкаянно, не находя себе места под солнцем. Не брали в приличные фирмы — и всё тут. И вроде опыт за плечами есть: два года срочной и три — по контракту, в горячей точке побывал, боевое ранение имеется. Чего ещё надо? Но то ли рожей не вышел, то ли злой рок за спиной висел, отгоняя удачу — не брали. И вот, повезло. Компания крупная, солидная, ну и деньги, соответственно, неплохие: не только на хлеб заработаешь, но ещё и на масло в придачу и немного на икру. Так что уже целых четыре месяца Павел был доволен положением своих дел.
— Чёртов будильник, — проворчал он первым делом привычное утреннее заклинание. Затем повернулся к супруге: ей тоже пора на работу. Вот только она не торопилась: лежала с открытыми глазами, равнодушно уставившись в потолок и не обращая внимания на проснувшегося мужа. Павел ощутил смутную тревогу: «Неужели опять? Нет же, только не сейчас!»
— Э, Юль, пора, чего вылупилась? Нечего валяться, работа ждать не будет.
Супруга даже не пошевелилась, лишь произнесла тихо и безучастно:
— Не надо на работу.
— В смысле? — Павел поднялся и пристально посмотрел на жену. Её осунувшееся, неподвижное лицо в полумраке казалось лицом покойницы.
— Не надо больше на работу, — повторила она.
— Выгнали? — Павел нахмурился. — Опять? Что на этот раз учудила? Послала на три буквы всех, как тогда? Ну нельзя же так, нужно же хоть как-то…
Осёкся: супруге не было дела до его слов. Опять началось. Опять это состояние. Павел сдержал накатившее раздражение. В такие моменты ей требовались поддержка. Он напоминал себе об этом каждый раз, и всё равно злился.
Встал с кровати, дотянулся до выключателя. Резкий свет заполнил спальню. Павел зажмурился, привыкая к слепящей желтизне. Глаза жены краснели тонкими прожилками, будто от слёз или бессонницы — скорее, последнее.
На тумбочке под большим зеркалом стояли иконы. Павлу показалось, что они смотрят с укором.
— Послушай, всё будет хорошо, — произнёс он мягче. — Ты, главное, не переживай. Подумаешь, работа! Ну и хрен с ней, с работой. — Он присел рядом, супруга не пошевелилась. — Да посмотри же ты на меня. Я же с тобой разговариваю! — раздражение начало просачиваться вновь.
Тяжело было видеть любимого человека в таком состоянии. Павел вздохнул: это приходило внезапным наваждением. Он не мог предусмотреть, не мог приготовиться к этому.
— Зачем я здесь? — произнесла она. Тяжёлый и странный вопрос. Казалось, нет ничего болезненнее, чем снова слышать подобное.
— Так, всё, Юля, успокоилась! — сказал Павел; он поднялся и стал надевать бежевые военные штаны. — Жизнь не кончена, мир не перевернулся вверх ногами, у нас с тобой всё впереди. Только налаживается жизнь-то наша! Чего грустить? Ладно, отдыхай, смотри в свой потолок. Или вон программу какую глянь по ящику. И таблетку не забудь. Пила вчера таблетку? Опять не пьёшь? Так и знал! — Павел натянул бежевую, под цвета штанов, рубаху на своё порядком располневшие, хотя всё ещё крепкое тело. — Завтра выходной, сходим куда-нибудь, хорошо? Тебе надо развеяться. В кино хочешь? Гляну сегодня, чего повеселее показывают. Торт тебе вечером куплю, какой любишь. Ты главное это… Походи, что ли, выйди на улицу. В следующем месяце обязательно к психологу запишемся. Сейчас-то уж можем себе позволить, в конце концов. Ну? Что молчишь?
— Да, всё хорошо, — слабым голосом проговорила супруга. — Иди. Тебе пора.
— Ага. Что-нибудь сварганю и пойду. Макароны разогреть? Вечером расскажешь, что случилось, хорошо? Ты, главное, не лежи пластом — от этого точно лучше не станет.
Противный, утренний свет лампочки освещал кухню — колючий и удручающий, как болезнь. Глаза постепенно привыкали. Мерзкий холодок заставил поёжиться, мурашки побежали по телу. Отопление уже включили, но рамы на кухне были такими, что тянуло изо всех щелей, как ни затыкай; особенно — от форточки. За окном грустили в предутреннем сумраке деревья с почти опавшей листвой. На небе творилось чёрт знает что: тучи налетели унылой пагубой, готовясь оросить дождём улицу и торопящихся на работу первых пешеходов, рискнувших покинуть свои уютные жилища в эту тоскливую рань. «Даже природа в депрессии, — недовольно подумал Павел, — хоть бы солнце показалось».
Вода в новом электрическом чайнике буднично зашумела. Павел закинул в микроволновку вчерашние макароны с котлетой и, вздохнув, тяжело опустился на табурет у стола. Включил маленький приёмничек: болтовня ведущего, как правило, развеивала утреннюю апатию, но сейчас даже она не помогало избавиться от груза на сердце.
В который раз вспомнил то, что произошло почти десять лет назад. Ему и самому с трудом удалось пережить, для Юли же это стало настоящей катастрофой, ударом, от которого она так и не оправилась даже спустя столько времени.
Обращались к врачам, пили лекарства — толку мало. Ходили к батюшке. Тот выслушал, велел пост держать, исповедаться и причаститься. Всё сделали, как надо. Приступы прекратились, но через год напасть обрушилась с новой силой. Хотели съездить к старцу в монастырь — недалеко, километров двести от города. Но как-то не срасталось: работа, дела… А может, сомнения закрались: есть ли толк? Павел редко в чём-то сомневался, но сейчас он никак не мог понять ту странную штуку, которую священник называл Божьим промыслом. Батюшка говорили: Господь не сразу открывает Свои планы, смирение нужно… Но чем больше Павел раздумывал, тем больше казалось, что это просто слова. Спрашивал у Небес — Они молчали. Испытание, видимо, такое.