— А как же тогда "Музей обороны Ленинграда"? Разве случившееся не было великим подвигом? — смешок.
— Галчонок, ну, пожалуйста, потерпи ещё. Правда — очень горькое лекарство. Особенно — с непривычки.
— Какая такая, правда?! — сейчас я его точно ударю…
— Ты же сама недавно признавала, что сказать населению города правду осенью 1941 года было нельзя. Умолчание и ложь — вынужденные меры, повышавшие боеготовность… А избыток недовольных — её ослаблял… Попробуй согласиться: сообщать военнопленным, что Рейху угрожает сам факт их существования и проблему вот-вот решат радикально, немцам не следовало по сходной причине. То и другое — трагедия, а не победа. Хотя делалось ради победы. Гордиться нечем… Люди — слепо доверились власти, а та их, по своей надобности — сочла полезным умертвить… Это — тебе наука!
— Значит, решение не создавать с той стороны "дыры" запас продовольствия — для нас смертельно опасно?
— Дошло, наконец! — Володя нервно потер ладони, — Хуже! Это — буквально смертный приговор. Как в Блокаду… Бежать некуда, жрать нечего, урезать пайки и делить эти крошки поровну — нет смысла. Один черт — на всех не хватит. Несколько сотен современных горожан, посреди сибирской тайги, на подножном корму… Не смешно. Большей части придется помереть… Осталось выбрать — кому?
— А кто-то после будет красоваться с правительственными наградами "за проявленный героизм"… — как мерзко…
— Не без того, — покладисто согласился мой оппонент, — в довесок, служебный рост и прибавка жалования. Возможно — мировая слава.
— А правду — никому не скажут. Более того, тоже откроют специальный музей для пропаганды — "Так было надо!"
— Знаешь, — поменял Владимир тему разговора, — Я думаю, музей будет лишним… Имеются прецеденты… Вождь и учитель не зря, уже в 1949 году, "Музей обороны Ленинграда" первый раз прихлопнул. Не по чину, наглым холуям гордиться и похваляться тем, чего нормальные люди должны стыдиться и скрывать… Скромнее следовало быть товарищам. Тем более, что порученную работу они выполнили на редкость топорно. Грязно. Без выдумки… Ведь уже тогда имелись технологии массового производства искусственной пищи, из совершенно несъедобного сырья? И начальству их предлагали?
— Да… В самой Германии, до самого конца Второй Мировой войны, голода не было. В отличие от времен Первой Мировой…
— Немцы учли собственный печальный опыт и вовсю фабриковали суррогатные продукты питания?
— Да, — странно, только что со мной спорил, а теперь перехватил инициативу и повторяет мои же доводы… — получилось, как с искусственным бензином. Дороже, хуже, но есть можно.
— Заметила? — хищно улыбнулся, — Главной ошибкой при разговоре ученого с властью является ваше любимое — "А я лучше всех знаю!" Власть такого тона не терпит, а таких деятелей — в упор не видит. Особенно, когда за ними правда. Потому, что стремление публично говорить правду — всегда воспринимается, как претензия на власть и единоначалие. У нас с тобой должно получиться лучше. Ты — умеешь молчать… Я — имею право командовать… Что и почему, ты мне сейчас на словах объяснишь. Самую суть. Потом будет некогда. Тебе — просто не поверят. Я — могу приказать.
Пока гора вываленных на меня информационных кирпичей с громом и скрежетом укладывалась в голове, Владимир завладел чайными приборами. Когда он успел включить чайник — я вовсе не заметила. А уже кипит… Мыть посуду он, разумеется, не стал — просто сгреб использованную в сторону и уволок с подноса три новых стакана. В два из них до половины налил коньяк и всыпал по четыре ложки сахара. Последний до самого верха забил сухой чайной заваркой, утоптал её пальцем и залил кипятком. Хоть не настоящий чифирь… Слава богу!
— Мешай! — подстаканники с "сахаром на коньяке" передвинулись в мою сторону, — Тут нужна ювелирная работа! — третий стакан, вместе с подстаканником, оказался вставлен в горловину чайника, на место крышки…
— Сколько мешать? — сахар растворился, жидкость в стаканах заметно загустела и стала напоминать ликер. Только запах от неё по-прежнему коньячный. Это что, реально можно пить?
— Добавь ещё ложку-другую… — готовить заварку на паровой бане мы в институте не догадались. Занятно!
— Больше не растворяется! — размешивание ложкой перестало давать эффект. Редкие сахаринки кружатся в ставшей ощутимо вязкой коньячной смеси, как заколдованные.
— Тогда смотри! — ловко прижав ложкой чайную массу, он выцедил темно-коричневую жидкость в стакан.
— Они же не смешиваются… — хотя нет, со дна потянулись призрачными щупальцами в настой чая светлые протуберанцы, а вниз начали просачиваться, причудливо ветвясь, более темные. Словно ожившие водоросли…
— Ложкой не мешай! Это "философский чай". Способствует созерцанию… и разговорам за игрой в покер.
— А ты? — полный стакан только что использованной заварки безжалостно отправился в корзину для бумаг, поверх оберток от ветчины, сыра и печенья. С чувством легкого смятения наблюдала вторую серию действа. Правда, на сей раз, заварка уминалась в стакан куда как плотнее…
— А я — люблю покрепче… и погорячее… Пять минут! — подстаканник очередной раз нырнул в струю пара.
— Почему — "философский"?
— Смотри! Чай и коньяк на вид почти не отличаются. Глядя со стороны можно и перепутать. А коснешься — ого! Один — кипящий, второй — холодный. Один — сладкий, другой — горький. Один — крепкий, другой — тоже…
— Угу… Бездны аллегорий.
— Именно! В результате тесного контакта каждая из противоположностей наполняется чужим смыслом, а наблюдатели извне — лишены возможности даже заподозрить разницу. Теперь — пробуй… Капитальная вещь!
— Ум-м-м-м… — опять он прав. Но, каков жук! "Философ в погонах", понимаешь…
Напиток вышел горьковато-сладким, терпким и на удивление не пьянящим. Точнее, кажущимся таким… Постоянно ловлю себя на желании зачерпнуть его ложечкой, но отхлебывать через край действительно круче. И — таки да… Армейское пойло действует! Вместо легкой сонливости (давно ночь на дворе) накатила бодрость.
— Галчонок, как ты считаешь, почему мы с тобой спокойно говорим о таких вещах? — спохватился…
— Наверное, потому, что я — часть твоего плана…
— А почему я не обсуждаю их с собственным начальством? — умеете вы, барин, озадачить.
— Начальство тебя один раз уже кинуло… Вот и не доверяешь, — опять ухмыляется.
— Разве начальству можно доверять? — как играет! Удивленно поднял брови, прямо маска "белого клоуна".
— Так приходится же…
— Ох… Ты совершенно не разбираешься в людях… Я же объяснял — начальству можно только подчинятся, но доверять — упаси господь! Власть — всегда манипуляция людьми. Размен пустых слов на реальные ценности.
— "Честный человек может поверить вору, но вор честному человеку — никогда!" — комически сморщился.
— Не демонизируй обстановку. Что-то в этом есть, но аналогия отдаленная… Пока разговор идет о барьере взаимного непонимания между властью и "человеком со стороны". Примерно как здесь, — щелкнул пальцами по недопитому стакану, — "Невидимые миру конфликты", после которых остаются горы реальных трупов…
— Поясни! — на мой взгляд, если человек хочет понять — он поймет. А если не хочет — это тяжелый случай…
— Я тебе кто — начальник или муж? Мне можно доверять?
— Это ты к чему?
— Вы, интеллигенты, — выражая омерзение, обмахнул себя рукой, — ищите в логике Жданова и Кузнецова сплошной подвох, видя в них "солдат системы". Но, и они на вас смотрели точно так же! Вот попробуй, в двух словах, объяснить — почему хлеб, на основе древесной муки или жмыхов с целлюлозой — смертельно опасен?
— "Можно есть" и "является пищей" — очень разные понятия.
— Галчонок, не виляй! Представь, что надо за пять минут (вас, таких "прожектеров", у Первого секретаря Ленинградского горкома ВКП(б) — полная приемная) обосновать способ спасения города от голодной смерти…
— Ну, в обычном хлебе питательной составляющей является крахмал, а в древесной муке или её чистом от примесей аналоге целлюлозе, питательной ценности нет, хотя то и другое вещество, по факту — полисахариды и состоят из молекул глюкозы, теоретически, вполне пригодных для питания… — почему он хлопает в ладоши?
— Молодец! Садись… Два! — в чем дело? Я же чистую правду сказала…
— Кому ты заливаешь? Жданову Андрею Александровичу или его заму, Кузнецову Алексею Александровичу? Первый, с 1919 года — агитатор-пропагандист (по образованию пехотный прапорщик). Второй — вообще бывший рабочий с лесопилки. Они оба, всю жизнь, "организовывали и вдохновляли массы". А ты к ним лезешь с органической химией.
— Так ведь, нельзя опилки жрать! Организм человека их переварить не способен… Мы же не коровы… Целлюлоза — не еда, а её имитация.
— Да ну? — демонстративно медленно отхлебнул своего зелья, — А вот товарищи Жданов с Кузнецовым, оба, считают иначе. Причем, у них полно знакомых, которые, ещё с царских времен, регулярно хлебом из древесной коры пробавлялись. Они и сами его, в Гражданскую, отведали вдосталь. Зато, слово "полисахарид" впервые слышат.
— Так ведь это от лютого голода… — кивнул, этак одобрительно покровительственно, — вот и…
— Ты не мне объясняй. У меня по химии пятерка была… Ты — товарищам партийным вождям ума вставь… Если желаешь, даже могу за них тебе ответить.
— Попробуй! — актер самоучка, выискался…
— Именно так. С голоду… От бедности люди издавна корьё собирали и сушеный луб толкли. Так выжили. Опять же немцы (умные и образованные люди) в хлеб древесную муку сыплют и ничего… Экономят, конечно, на пленных. Невкусный получается хлебушек, но так ведь и не ядовитый… Кушать можно. Даже подходит, если дрожжей не пожалеть, не хуже настоящего из муки. А с целлюлозной массой — он и выглядит, как настоящий. Мы сами этот хлеб пробовали! А вот вы, барышня, небось, с самого рождения, ни разу не голодали, французскими булками питались?
— Какое это имеет значение?! — и что я сказала смешного?
— Галчонок, прежде чем сказать, думай, кому говоришь. Ты себя считаешь пролетарского происхождения. А давно в зеркало смотрелась? Представь свой имидж "с точки зрения Жданова". Авторитетно выглядишь? С позиции "классового подхода"?
— Что же мне, теперь, специально, к нему на прием кирзовые сапоги, платок и кофту-стеганку напялить?
— Здраво рассуждаешь! Многие тогда именно так и поступали. Дресс-код — он и в Африке дресс-код…
— Но… Так — нечестно! Просто некультурно, наконец… — похоже, он искренне развлекается спектаклем.
— Про Жданова рассказывали, что, рассердившись на родственницу мещаночку, которая любила твердить: "Мы — аристократы духа", он в сердцах брякнул: "А я — плебей!"