Перевожу дыхание.
— Что можем сделать мы, молодёжь, рабочие и инженеры, для отпора врагу? — Копирую интонации своего интервьюера. — Надо больше работать, каждому на своём месте, чтобы дать нашей армии всё необходимое для будущей войны. Поэтому предлагаю — в третьей пятилетке перейти с шестидневной на семидневную неделю…
— Спасибо, товарищ Чаганов! — Кольцов пытается вырвать у меня микрофон, цепляется за провод и я вижу за его спиной из двери радиорубки, расположенной за пилотской кабиной, выскакивает обрывок микрофонного кабеля.
«Прохвостом перед всей страной решил меня выставить?… А может и не ты, а кто-то другой, кому выгодно замазать выдвиженца Кирова чёрной краской… но, в любом случае, лови ответку»!
— И ещё одну… мысль хотел бы донести до… — оба пыхтим и тянем микрофон на себя. — миллионов радиослушателей: необходимо… усилить борьбу с троцкистами — агентурой… фашистов в нашем тылу…
— Отдай микрофон… — читаю по губам Кольцова, который делает мне страшное лицо.
Толстой со спутницей прилипли к окну и разглядывают праздничную Москву, девушки-штурмана сверяют по карте курс, оператор, спиной к нам, медленно ведёт камеру, делая панораму.
— … но это очень важно… — продолжаю валять Ваньку.
— «Ложи трубку!» — Кричат взбешённые глаза моего оппонента.
— Я понял! — Выдыхаю журналисту в лицо, так что круглые стёкла его очков запотевают. — Троцкистов защищаешь, гражданин Кольцов. Так значит тот эпизод со статьёй не был случайным!
Наш «шоумен» в 1923 году в бытность свою редактором «Огонька» на трёх страницах напечатал панегирик Троцкому. Оля, подчищая литературу в Пашиной квартире, нашла эту статью на антресолях и дала мне её почитать.
— Товарищ Кольцов, — кричит его помощник, высунув голову в коридор. — связь прервалась!..
Мой противник кидает микрофон и опрометью бросается назад, как пуля проносится сквозь «кокпит», малый пассажирский салон и скрывается в туалете, что находится как раз напротив радиорубки.
— Товарищ командир, — торжественно вещает второй штурман. — через две минуты Красная площадь.
— Михаил Ефимович, — стучит в дверь туалета помощник. — Красная площадь, вам пора идти на «Голос с неба» (громкоговорительная установка для трансляции звука на землю).
«Боюсь, что ему сейчас не до этого».
В эту секунду «Максим» снижается и проходит над Историческим музеем, а на площадь, оставляя за собой сизый дым, уже вступили танки…
Спустившись по крутому трапу, немногочисленные участники полёта ждут в тени гигантского крыла появления знаменитого пилота, как поклонники — явления своего кумира. Наконец, в двери самолёта показывается атлетичная фигура Громова, он передаёт кожаную куртку проводнице, снимает фуражку и предстаёт перед нами на трёхметровой высоте в отлично сшитой тёмносиней двойке из английской шерсти, белой сорочке и голубом галстуке, вызвав восторженные аплодисменты у пассажирок и завистливые взгляды пассажиров.
— Спасибо, Михал Михалыч! Спасибо за незабываемый полёт! — Несётся ото всюду.
Громов легко спускается вниз, ни разу не притронувшись к перилам трапа, и начинает терпеливо и доброжелательно обмениваться рукопожатиями или просто парой слов с собравшимися.
— Товарищ Громов, — выступаю я из-за огромного с человеческий рост колеса шасси самолёта, заметив что он прощается с последним поклонником. — найдётся у вас для меня четверть часа — есть серьёзный разговор?
— Разумеется, — улыбается лётчик. — я и сам, по правде сказать, хотел с вами поговорить об одном деле. (Громов поглядывает на ручные часы). А что если нам, Алексей, совместить приятное с полезным. Предлагаю отобедать в ресторане «Гранд-Отель». Не слышали? Поедем-те, не пожалеете: таких говяжих отбивных как там по всей Москве не сыщешь.
— С удовольствием, — в животе предательски заурчало. — только я машину отпустил…
— Так поедем на моём «Форде». — Стучит меня по плечу собеседник и лукаво подмигивает. — Кольцова с собой возьмём?
«Неужели видел наш армрестлинг? Со своего места — вполне мог. Надеюсь, что ничего не слышал».
— Пусть раны зализывает. — В тон отвечаю я. — Сейчас позвоню в отдел, чтоб знали, где меня искать…
— Тут меня убеждать не надо, Алексей, — Громов с удовольствием делает глоток красного вина из бокала. — каждый дополнительный килограмм топлива удлиняет полёт на один километр, а каждый килограмм облегчения веса самолёта — на три километра. Я двумя руками голосую за это: шутка ли, экономия в сорок килограмм за счёт твоей радиостанции. Вот только успеешь ли ты хорошо испытать её? До вылета — полтора месяца.
Мы сидим за столиком в общем зале ресторана у дальней стены рядом со стойкой, по обеим сторонам которой тяжёлые бархатные портьеры скрывают входы в отдельные кабинеты. Рядом снуют официанты, забирая готовые заказы, а прямо над нами свисает на толстой пятиметровой бронзовой цепи хрустальная люстра (ресторан по высоте занимает два этажа здания). Стены отделаны серым мрамором, потолок золочёной лепниной, а сверху, с хоров, доносятся негромкие звуки скрипки.
Лучшие места у высоких окон и в открытых ложах верхнего яруса оказались уже заняты, либо зарезервированы: в глазах рябит от рубиновых ромбов в петлицах и золотых звёзд на рукавах. Я сижу лицом ко входу и вижу входящих и выходящих: вон, в окружении большой компании, в ложу на втором этаже проследовал Андрей Николаевич Туполев, чуть позже, с высокой статной дамой, ресторан покинул Люшков.
«Стоп! Как это — через полтора месяца? Я точно знаю, что Громов полетел в Америку в июле. Прямо сейчас у меня перед глазами фотография из июльской „Правды“: „полковник Громов показывает на глобусе маршрут перелёта“. (Мы с Олей, готовясь к нашему хронопутешествию, записали в память несколько экземпляров старых газет, в основном праздничных выпусков, что чудом сохранились на антресолях в её квартире). Это Чкалов полетел в июне»!
— Полтора месяца — срок, конечно, короткий, — вымакиваю корочкой хлеба жирный сок от отбивной. — но мы попытаемся…
В ресторан врывается Чкалов, преследуемый встревоженным метрдотелем, и обводит глазами зал в поисках свободного столика. Не найдя такового, направляется в нашу сторону, крутя головой по сторонам.
— Я же говорю вам, Валерий Павлович, — гнусавит сзади работник общепита. — ни одного свободного места…
— Щас-щас, погоди. — Отмахивается от него лётчик и замечает меня. — Чаганов, ты? Вот хорошо! А то смотрю не одной знакомой э…
Он плюхается на свободный стул за нашим столиком. Громов недовольно отводит глаза в сторону.
— Водки принеси и закусить. — Бросает метродотелю Чкалов, скептически посмотрев на недопитую бутылку «Мукузани».
Тот даёт знак стоящему у стойки официанту.
— Здорово, Чаганов! — Тянет он через стол свою лопату-ладонь, чуть не сбивая мой бокал. — Как жизнь?
— Не такая как у вас, Валерий Павлович, — успеваю подхватить своё вино. — но мне нравится.
— Молодец! — Перед незванным гостем по мановению ока возникает графинчик с рюмкой, селёдочница, тарелка с холодцом, говяжьим языком, грибочками и солёным огурчиком. — Ну, с праздником!
Чокаемся, выпиваем, я чуть пригубливаю вино… довольно: всё-таки вчера, как ни отнекивался, пришлось выпить и сегодня с утра болела голова…
— А ты, Михалыч, чо в глаза не смотришь, обиделся что ли? — Чкалов сразу наливает себе вторую рюмку.
— Валера, не начинай опять.
— Чего не начинай? Мне стыдиться нечего! — В ход идёт вторая рюмка.
— Нечего? — Взрывается Громов. — Не ты ли мне обещал в Париже на выставке, что вместе будем подавать заявку на перелёт? А стоило мне лечь на две недели в госпиталь, ты — бац и в дамки!
На нас стали оглядываться соседи.
— Так тебе ж точно как мне разрешили лететь, — Чкалов снова с чувством наполняет рюмку. — разве не так?
— Так, да не так! Ты слово нарушил! — Громов тяжело глядит на оппонента.
— Чаганов, Алексей… ты рассуди! — Оба поворачиваются ко мне.
— У данной проблемы я вижу три аспекта, — мои слова тонут в хохоте двух спорщиков. — первое — где вы видели в армии коллективные рапорта? Это — не колхоз… Второе — вы зря думаете, что от времени подачи рапорта что-то зависит: наверху будут взешивать всё — готовность экипажей, самолётов… анкеты. Я бы, например, ни за что не выпустил два экипажа в перелёт одновременно, так как они станут спешить, чтобы обогнать друг друга, станут ошибаться. Я бы сделал так, первым в июне летит Чкалов. Он — из рабочих, что очень важно для нашей пропаганды. (Громов грустнеет). Затем через месяц, в июле — Громов, для установления мирового рекорда дальности.
— А Леваневский? — Снова оба спрашивают хором.
— Леваневского — в сентябре. И третье — это да, вы Валерий Павлович, слово нарушили.
— Ну прости тогда, Михалыч. — Чкалов чокается с товарищем, залпом выпивает третью рюмку и цепляет вилкой большой кусок селёдки.
«Торопится жить»…
В подтверждение моих мыслей, Валерий Павлович, жадно похватав с тарелки язык, допив водку и расплатившись, начинает прощаться.
— Бывайте, хлопцы! — Подмигивает мне. — Мне тут ещё на один аспект нужно поспеть.
Громов осуждающе качает головой вслед удаляющейся плотной фигуре Чкалова. Отмечаю, что сам он выглядит почти худым.
«Да и ел за обедом меньше моего… Не удивлюсь, если борьба с лишними килограммами идёт по всем фронтам».
— Михал Михалыч, так о чём вы хотели со мной поговорить? — Откидываюсь на спинку стула.
«Странное какое-то ощущение, с начала обеда есть чувство, что как будто кто-то следит за мной. Определённо чувствую чей-то взгляд».