Но человек разумный, похоронив деда, и вернувшись в часть с приключениями, не будет рисковать, оставаясь с бутылкой и мыслями наедине.
— На службу пришел, это правильно, — удовлетворенно высказался капитан Кузовлев, аккуратно прикрывая дверь. — Не запил, опять же. У нас проверка скоро, Витя. Так что, пиши конспекты, готовься к занятиям, командуй своим взводом. И пожалуйста, не бери дурного в голову.
Вояр тяжело посмотрел на ротного. Обычно, так смотрят на больных детей старики. Потом вздохнул, и спросил:
— Товарищ капитан, и ради такого напутствия Вы тащили меня со спортгородка?
— Да нет, конечно, — слегка смутился Кузовлев. — Понимаешь, лейтенант, у меня в тех же примерно краях, куда ты ездил, родственники живут. Вестей о них нет. Дозвониться уже неделю не могу. Вот и волнуюсь.
— Зря волнуетесь, товарищ капитан. Тут как раз налицо полная определенность. Не появились, значит, мертвы или в рабстве. Они по возрасту как?
— Пятый десяток меняют.
— Вероятнее всего, мертвы. Веруете, так помолитесь.
— С чего ты взял?!
— Видел, как оно бывает. По дороге. Недалеко, километров сто отсюда. Стариков в рабы не берут. В ямы сажают тех, кто помоложе. Да и те долго не заживутся. Русский вопрос в республике решен. Вычистили нас. Как грязь из-под ногтей. Или вымели, как сор из избы, — сбиваясь от сдерживаемого волнения, пояснил Виктор.
— Соображаешь, что говоришь?
Лицо ротного потемнело. Вокруг глаз четко обозначились ранние морщинки. Губы сжались в нитку, кисти рук сжались в костлявые кулаки с посиневшими от напряжения костяшками.
— Соображаю, товарищ капитан, — не обращая на демонстрацию эмоций ни малейшего внимания, холодно ответил лейтенант. — Что видел, о том и говорю. Вы же тут все больше слухами питаетесь, да успокоительную чушь по ящику смотрите. Пересказывать лишний раз, поверьте, желания нет. Такое на слух не воспринимается.
К примеру, можете себе представить рейсовый автобус, битком набитый телами зарезанных русских, к которому из-за смрада ближе двадцати шагов не подойдешь, да и то, с наветренной стороны?!
Можете себе представить деток малых, насаженных на столбы от дорожных знаков?! Или женщин, ровненько так разрезанных вдоль бензопилой. Кишки, с выдумкой намотанные на забор — это так, мелочи…
Ротный слушал молча, иногда прикусывая губы. В углах рта залегла складка, какие возникают у переживших горе. Но на стол локтями не наваливался, кулаков не сжимал. Наверное, решил, что лишнее это.
— Как, представляете себе такое, товарищ капитан? — устало поинтересовался Виктор, закончив краткий рассказ о виденном.
— Да что ж это деется?! — выдохнул ротный. — Дядька с теткой меня, фактически, вырастили, а я их защитить не смог. И замполиты молчат и прячутся, а по телевидению больше про какие-то беспорядки говорят…
— А что вы хотели?! У нас теперь демократия. Пока соберут информацию, пока доложат ее лицам, принимающим решения, пока эти решения будут согласованы в Вашингтоне, проговорены в Думе, Совмине и в АП, время-то и уйдет. Опять же, армия — она от внешних врагов, такие вопросы, по идее, МВД решать должно.
— Сам-то что думаешь?
— А что тут думать? Через пару месяцев, когда спасать будет некого, а вайнахи окончательно оборзеют, власть внезапно прозреет. И объявит что-нибудь вроде войсковой операции по наведению конституционного порядка.
Ротный тяжело вздохнул, и полез в крашеный зеленой краской металлический ящик, по недоразумению называемый сейфом. Откинувшись, задребезжала дверца, сваренная из тонкого листа.
— Странный ты парень, Виктор. Вроде, пиджак, да еще и математик. Форму носишь, как кадровый, но с первого взгляда видать — штатский до мозга костей. Однако солдатики тебя ни разу «ботаником» не обозвали. Ни в глаза, ни за глаза. А уж они-то умеют ярлычок прилепить! Службу ты тянешь исправно, видишь, лучший взвод тебе доверил! Командование лишний раз не задевает, — задумчиво произнес он, извлекая из недр заполненного макулатурой ящика, литровку водки. Потом неожиданно подытожил:
— Хотел бы я знать получше, с кем меня служба свела. Странный ты, Витя. Чужой.
По радио передавали старые записи Утесова. Кузовлев сделал звук чуть громче.
Потом вздохнул, зачем-то встряхнул емкость, посмотрел сквозь нее на свет, будто созерцание мелких пузырьков в водно-спиртовом растворе успокаивает, и, наконец, сказал:
— Ладно, болтать ты все равно не будешь, а разговор у нас такой, что без бутылки никак. Только смотри, не попадись кому в городке!
— В роте останусь.
— И то дело. Я как раз хочу послушать, что ты думаешь о том, как оно дальше-то. Начну с вопроса: почему считаешь, что власть даст дорезать гражданских?
— Потому как власти они более не нужны.
— Что так?
— Люди видели, как милиция изымала оружие и принимала участие в грабежах. Видели, как испортив на прощание воздух, бесследно исчезли депутаты, директора, завы и замы. Бросив электорат на разграбление, поругание и лютую смерть.
Не все начальство бежало, кстати. Кто совсем потерял берега и разум, нынче записались в националисты и фундаменталисты. Грабят и режут. Повторилась то, что уже было в ту войну. Не хватает только дуче или фюрера. Тряпкоголовые обязательно подарили бы ему белого скакуна и шашку.
— Уже. И именно белого. Джохар доволен был. Конник, правда из него, — буркнул Кузовлев. — Вчера по телевизору показали. И вообще, Витя, вне службы можешь со мною «на ты».
— Хорошо, Гена. Слушай дальше. Постарайся понять, что те, кто останется в живых, никогда не смогут власти доверять, уважать ее, слушаться. Бояться — тоже не будут.
— Почему?!
— Они ей теперь враги навечно! Они всемогущих владык с голой задницей в упор разглядывали. Они теперь знают, чего стоят все ужимки и прыжки слуг народных. И цена та — сложена окончательно.
Замечал, наверное: в анкетах есть два вечных пункта. Первый: а не сидел ли ты часом? Второй: был ли на оккупированных территориях? Хотя война та, сколько уж лет как закончилась, пунктик тот никто не убрал. И не по дурости, кстати, оккупированные территории, они в разной местности и в разные времена случаются…
Лютость к бывшим сидельцам — по той же причине. Они уже прошли СИЗО и зону. И кое-что усвоили. К примеру, как родная милиция встречает этап, прогоняя его через строй с дубьем. И много еще чему можно там, Гена, научиться. К тому же, сам должен понимать, порядочному человеку сесть даже проще, чем откровенному мерзавцу.
— Понимаю. У нас от сумы да от тюрьмы… Да кого ни ткни из старых большевиков — все с тюремным стажем! Опять же, и нынешние, все где-то рядом проходили. Кто-то и задерживался, факт ведь. Казалось бы, могли бы и погуманнее, сами же когда-то…
— Нет. Не могли. И не смогут никогда, — спокойно и уверенно сказал Вояр. — Потому как знают они, что и к чему, откуда и почем. Тут понимать надо: обе названные мною категории граждан для любой власти — враги.
Следовательно, вайнахам дадут максимально зачистить местность. Чужими руками такие дела делать всегда предпочтительнее. И не будем об этом больше!
— Хорошо. Не будем. Но все-таки, Витя, ты не слишком категоричен?
Утесов из репродуктора затянул: «Есть море, в котором я плыл и тонул…».
— Не-а, — мотнул головой уже слегка захмелевший Вояр. И, кивнув в сторону репродуктора — Хочешь, расскажу, как в Одессе это выглядело. При самой в мире гуманной советской власти?
— Тебе-то откуда знать?
— Дед рассказывал в качестве примера, когда объяснял мне про сущность власти.
— А кто он у тебя был?
— У него, Гена, партбилет еще дореволюционный. Он, товарищ капитан, из тех был, кто Ленина даже не Стариком называл, а просто Володей. Четвертый день ему сегодня…
— Помянем? — предложил Кузовлев.
Помянули. Похрустели немудреной закуской, подумав, как же все-таки здорово стало, когда скинулись, и купили в ротную канцелярию холодильник. Потом Вояр продолжил:
— Да и потом, там у нас родня, друзья. У многих старики еще живы. Так я их спрашивал. Кто отмолчался, а кто и рассказал…
— Так что там было-то?
— А было там, Гена, вот что: уходя, советские войска подорвали в нескольких местах водопровод и буквально стерли с лица земли КНС. Чтобы, значит, все в дерьме утонули. Это, заметим, в городе с двухсотпятидесятитысячным населением! В Причерноморье, где эпидемическая обстановка всегда напряженная! Про чумной курган на Водопроводной я тебе рассказывать не буду, это и так все знают.
Задумка была примерно такая: столкнуть оккупантов с угрозой эпидемий.
— А население?
— Да черт с ним, с населением! Электростанцию на прощание, тоже, разумеется, взорвали. Люди помнят, в городе месяца два было темно и жутко.
Починили все только при помощи румын… И электростанцию, и канализацию, и водопровод. А еще злые румыны бесплатно кормили в школах детей.
Те же румыны долго вытаскивали из-под пирсов машины, затопленные Советской Армией вместе с ранеными. И освобождали от трупов портовый холодильник, где раненых красноармейцев забыли без пищи и воды. Двери там, понимаешь, герметично закрываются, так что, помирали люди трудно и муторно.
За воспоминания о том, что и почем можно было в те годы купить на Привозе, после войны закрывали сходу, и, не размышляя давали десятку. Как за подрыв и вражескую пропаганду. Это ж действительно никуда не годится, что разнорабочий в Одессе имел за день 20 марок, при том, что буханка белого стоила полмарки, мясо — три марки, а водка — пять. Или около того.