Алафрид говорил звучно и торжественно, как священник, читающий воскресную проповедь. Его голос то звенел медью, оглушая собравшихся в зале, то делался негромким и вкрадчивым, почти мягким. От этих переходов нутро Гримберта то сжималось до размеров грецкого ореха, то растекалось вязким илистым комом.
— Предательство своего сюзерена по закону империи карается единственным способом. Смертью. Вместе с тем, я, как сенешаль его величества, не могу не отметить, что маркграф Туринский совершил это не столько из желания причинить вред трону, сколько из собственной алчности и гордыни. Господь учит нас прощать ближним их грехи, ибо только тот, кто прощен, сможет раскаяться и осознать свершенное, открыв для себя врата Небесного Царствия. Разве не сказал Иоанн Златоуст, что покаяние восстанавливает падшую душу, делая ее из отчужденной — дружественной Богу? Гримберт едва не погубил свою душу страшным грехом, но, быть может, небеса еще не отвратились от него. Может, обретя возможность поразмыслить о содеянном, он найдет в себе силы перебороть скверну, переродится заново и вновь стать любящим сыном Христовым?
Гримберт больше не слышал звона кольчужных чешуек на стражниках, ворчания Теодорика, сердитого сопения Герарда и перешептывания среди собравшихся баронов. Теперь он слышал только Алафрида, словно его голос сделался единственным сущим, что осталось в этом мире, в котором Господь даже и не думал создавать земную твердь или свет, один лишь только звук.
— Волей императора я приговариваю маркграфа Туринского к лишению всех его титулов, всего имущества и всех прав, дарованных ему по милости престола, а также звания рыцаря, которое он обесчестил. Отныне он не владетель и не господин. С этого момента Туринская марка поступает в управление императора, пока не определится ее следующий полноправный хозяин.
Смысл произнесенных слов доходил до него с трудом, словно через плотный фильтр. Они отказывались стыковаться друг с другом, порождая бессмысленные и непонятные конструкции.
— Император оставляет тебе жизнь, чтобы ты мог раскаяться, но с этого дня ты будешь чист, как первый сотворенный человек. У тебя не будет слуг, которые могли бы выполнить за тебя работу, не будет денег, чтобы купить еду, не будет дорогой ткани, чтоб укрыться от солнца. Ты больше никогда не вернешься в Туринскую марку, не будешь владеть землей или титулами, а посвятишь всю оставшуюся жизнь, усмиряя плоть, пытаясь спасти заблудшую душу и славя императора за его милость.
Чтобы не застонать от боли, Гримберт медленно втягивал в себя воздух сквозь крепко стиснутые зубы. Боль не уходила, она поселилась в теле и жила в нем, заставляя тело съеживаться до последней клеточки. Он мог бы закричать. Он больше не граф Туриснкий и не рыцарь. У него больше нет родовой чести, которую надо оберегать и гордости, которую можно испачкать. Ему уже не зазорно кричать, катаясь по полу от боли. Но Гримберт не кричал. Стискивал зубы до хруста — но не кричал.
— Ваша светлость… — Лаубер мягко провел черту в воздухе, словно рисуя невидимый знак вопроса, — Если не возражаете…
Алафрид нетерпеливо повернулся к нему.
— Что такое граф? Не удовлетворены приговором?
Лаубер отрицательно покачал головой. Даже этот жест вышел у него мягким, голова качнулась едва ли на дюйм.
— О нет, вполне удовлетворен.
— Что тогда?
— Моему знамени был причинен существенный урон действиями… бывшего маркграфа Туринского. Есть убитые и раненые, не говоря уже про материальный ущерб.
— Да, я знаю. Имперский закон позволяет вам требовать компенсации. Однако все имущество бывшего маркграфа Гримберта уже конфисковано в пользу казны. У него нет ни единого асса, чтоб расплатиться с вами, граф.
Лаубер усмехнулся.
— Думаю, я смогу обойтись и без денег. Даже нищий, он владеет тем, что я могу взять в уплату долга. И будем считать, что мы квиты.
Алафрид нахмурился.
— Вот как? И что вы хотите, Лаубер?
Лаубер несколько секунд смотрел на Гримберта с высоты своего роста. Даже сейчас он не выглядел ни ликующим, ни удовлетворенным. Собранным и спокойным, как человек, точно знающий, чего он хочет.
— Мой друг Гримберт не так давно заметил, и весьма остроумно, что его глаза на мне.
— Верно, — судя по замешательству Алафрида, он не понял, куда гнет граф, — В этих краях есть такая пословица.
— Мне бы хотелось лишить эту фразу ее навязчивой метафоричности.
— Что?
— Глаза. Я хотел бы забрать его глаза.
Весь окружающий мир вновь задребезжал, угрожая расколоться на тысячи тысяч кусков, пока Алафрид, сенешаль его императорского величества, напряженно думал.
— Полагаю, вы в своем праве, — наконец произнес он устало, — Я вызову… специалиста.
И только тогда Гримберт наконец закричал.