Гримберт ощутил, как на грудную клетку наваливается тяжесть — мертвая тяжесть могильного камня. Это было похоже на ту перегрузку, что он испытал от снарядов, вися в коконе амортизационной паутины. Только в этот раз звон в ушах не проходил куда дольше.
Демон. Проклятый хитрый демон. Господи, вложи в мою руку огненный меч — и я выпущу ему кишки прямо здесь. Разделаю как курицу, наслаждаясь тем, как он заливает пол своей вонючей смрадной кровью…
— Маркграф Гримберт!
— Что? — он подавил желания затрясти головой, чтобы избавиться от комариного звона.
Это было похоже на наваждение, на безжалостный кошмар, который вдруг вырвался из мира сновидений в явь и принялся терзать его. План — весь хитроумный, в мелочах разработанный, скрупулезно высчитанный план — рассыпался под пальцами в труху, как мощи святого.
Он медленно соскальзывал в могилу. Ту самую, которую собственноручно вырыл для графа Женевы.
— Маркграф Гримберт, вы хотите добавить что-то к уже сказанному?
Гримберт встрепенулся. В груди, на миг окатив сердце теплой волной, заерзала надежда. Он выберется. Ситуация складывается паршивая, но он выкарабкается. Не впервой. Ему надо лишь сосредоточиться, чтоб обрести ясность взгляда. Он мгновенно увидит слабые точки у обвинения, найдет способ обратить их в свою пользу и методично, шаг за шагом, разгромит их всех. Надо лишь стравить между собой ненавидящих, запугать трусливых, подкупить сомневающихся, запутать безразличных…
У этой лютни — тысячи струн, но всегда найдется человек, знающий, каких из них нужно коснуться, чтобы родить мелодию. Он, маркграф Гримберт, посвятил этому много времени.
Гримберту удалось сложить подрагивающие от напряжения губы в подобие улыбки.
— Да, у меня есть, что сообщить суду.
— Тогда вам лучше начать поскорее, — пробормотал Алафрид, глядя куда-то в сторону.
— Я всегда был верным и преданным вассалом его величества. То, что здесь происходит, именуется очень просто — сговор. Сговор, предпринятый моими недоброжелателями, чтобы оклеветать меня, выставив мятежником и предателем. Да, быть может, я отчасти виновен в столкновении с квадами, но это было скорее несчастливой для всех нас случайностью, чем результатом умысла.
Алафрид перебрал пальцами несколько пергаментных листков, лежащих на столе перед ним. Гримберту показалось, что сенешаль делает это без всякого смысла, просто для того, чтоб потянуть время.
— Очень хорошо, маркграф. Мятеж — очень серьезное обвинение, я не вправе выносить приговор на основании сомнительных показаний. Кроме того, связь во время штурма действительно сильно барахлила, что породило много недоразумений. Однако… Однако, у меня есть и свидетель. Который подтвердил, положа руку на Библию, что нападение на квадов как раз недоразумением не было. Вы сделали это намеренно. Поскольку получили щедрое вознаграждение от лангобарда по имени Клеф.
— Что?
Спешно возводимые планы разваливались, как глиняные дома под обстрелом тяжелых осадных орудий. Стены лопались прямо в руках, оставляя кровоточащие порезы и хрустящую на зубах пыль. И каждый раз, когда ему казалось, что он ему удалось восстановить равновесие, следовало новое попадание.
Во взгляде Алафрида было даже не презрение. Неприкрытое отвращение.
— Лангобардское золото, — холодно отчеканил он, — Вы получили его от Клефа. За то, чтобы в разгар штурма ударить в спину своим же частям.
Гримберт пошатнулся, как от удара.
— Нет.
— Свидетель был посредником вашего сговора. Он подтвердил все в точности. Как и то, что ты передал Клефу план штурма Арбории.
— Вздор! — Гримберт попытался зачерпнуть ярости, чтоб превратить ее в крик. Тщетно. Горло свело судорогой.
Алафрид не сводил с него своего взгляда, тяжелого, как колокола собора Святого Петра.
— Что я могу сказать? Ловко, Гримберт. Ты всегда славился умением сплетать комбинации, но эта, как по мне, была лучшей из всех. Предав его величество и всех нас заодно, ты собирался решить сразу несколько задач, не так ли? Свести счеты с графом Лаубером, вынудив его понести огромные потери. Получить золото лангобардов. Отомстить квадам. Воистину дьявольский план.
Гримберт прорычал что-то нечленораздельное.
— Ложь!
— Твой подельник выдал тебя. Этот Клеф, может, и варвар-лангобард, но Господь в милости своей пробудил его душу, не позволив свершится непоправимому.
— Что это значит?
Приор Герард, перебросившись взглядом с сенешалем, откашлялся, выпятив грудь.
— В разгар боя Клеф приказал своим войскам прекратить сопротивление и отойти из города. Ему было видение Святого Павла, после чего он раскаялся и поклялся больше не чинить грехов. Два дня назад он принял христианство и вошел в лоно Святой Церкви как ее истинный сын. Его светлость герцог изволил наделить его титулом барона Арборийского.
— Все верно, — подтвердил Алафрид, — Он же и выдал нам сговор с тобой. Что ж, даже для раскаявшегося разбойника нашлось место в Царстве Небесном, а вот для тебя…
Гримберт с ужасом ощутил, как затягивается на его горле невидимая удавка. В ушах зазвенело от недостатка кислорода.
— Вздор, вздор, вздор! Вы поверили еретику? Душегубу? Варвару?
— У нас есть и другой свидетель. Тот самый, который по твоему поручению годами имел сношение с Клефом, готовя почву для заговора. Он выдал все — детали, цифры, секретные шифры и частоты…
— Имя, — выдохнул он, борясь с желанием расцарапать горло, — Как зовут этого человека? Я брошу ему вызов, а если он откажется, самолично перережу глотку, как…
— Это Гунтерих, твой старший оруженосец.
В висках заскрежетало, словно в них вкручивали огромные ржавые болты. Гримберт обнаружил, что не может выдохнуть уже набранный в грудь воздух, тот оказался заперт в легких, разъедая их изнутри.
— Вас выдали, маркграф. Вас — и ваш сговор. Все кончено.
Лаубер улыбался. Гримберт видел это отчетливо, вплоть до мельчайшей морщинки на породистом лице графа Женевы. Каждая из них сейчас была налитым теплой кровью шрамом на его собственном сердце.
Лаубер. Сердце сделало еще несколько неуверенных ударов и затихло, впрыснув в кровь жгучий черный яд. Мыслей не было — пропали, растворились, зазвенели хрустальными осколками по каменному полу.
Лаубер. Человек, выигрывающий в шахматы у папского камерария. Самодовольный, самоуверенный, хладнокровный. Тринадцать лет.
Самый большой хитрец обманул самого себя. Паук, запутавшийся в собственной паутине.
Лаубер. Он улыбался.
Гримберт бросился на него по-звериному, всем телом, не отдавая себя отчета, что делает. Почувствовал лишь, как превращаются в стальные крючья пальцы. Разорвать горло. Голыми руками. Впиться. Рвать, чувствуя на губах его кровь. Схватить и…
Он успел сделать два или три шага. Потом что-то с силой снаряда ударило его в правый бок и тело, казавшееся гибким и сильным, вдруг скомкалось прямо в воздухе, рухнуло, мешком тряпья врезавшись в мраморные плиты пола.
Гримберт попытался подняться, но второй стражник уже был рядом — пнул стальным сабатоном по руке, заставляя уткнуться лицом в пол. Во рту разливалась кровь, густая и сладкая, как миндальный крем на тех пирогах, что мастерски готовил повар в его туринском дворце…
Приор Герард вскочил со своего места. От гнева разлагающаяся кожа на его лбу побагровела и пошла кровоточащими пузырями.
— Это не просто мятеж, маркграф! Повернув оружие против своих и заключив договор с лангобардами, вы сами впали в ересь! Вы совершили преступление не только против рыцарской чести и своего сюзерена, но против Господа нашего и Святого Престола! Господин сенешаль, соблаговолите отдать этого мерзавца в мое распоряжение. Его ждет церковный суд!
Алафрид некоторое время молчал, глядя на пергаментный листок. Судя по тому, что глаза у него не двигались, как двигаются обычно у читающего, он был занят скорее размышлениями, чем чтением написанного.
— Нет, — спокойно и веско произнес он, — Маркграф Туринский в первую очередь виновен перед его величеством как его вассал, а значит, будет нести ответственность перед светским судом. Сейчас его судьба в моих руках.
Гримберт больше не делал попытки подняться. Боль от пинка стальным сапогом терзала его внутренности, как голодный пес терзает утробу дохлой коровы, с хрустом вырывая из нее куски рубца. Крик мог бы приглушить боль, но Гримберт знал, что не закричит, даже если его будут резать на части. Только не перед лицом Лаубера.
Слава Богу, подумал он, пытаясь сосредоточиться на чем угодно, кроме боли в боку. Слава Богу, Алафрид все еще на его стороне. Он все понял, этот мудрый старик. Понял, что это клевета, и не отдаст его на растерзание Святому Престолу. Он хитер, этот господин сенешаль, куда более хитер, чем хочет казаться. Кроме того, он дорожит памятью своего друга, погибшего под Женевой тринадцать лет назад.
Все образуется, тихо запела какая-то венка в выворачивающемся наизнанку от боли животе, Алафрид не оставит тебя в беде. Он выглядит суровым, но лишь для того, чтобы не вызвать подозрений у заговорщиков. Он уже понял, что происходит — давно понял. Он изобразит всамделишный суд, чтобы никому в голову не закрались подозрения. Объявит расследование, может, даже вызовет из Аахена дознавателей. Нарочно потянет время, развязывая ему, Гримберту, руки.
Это хорошо. Ему нужны будут свободные руки — и время.
В этот раз — никаких планов. Гримберт мысленно оскалился, пытаясь пересилить мучительную боль. Он был слишком милосерден и поплатился за это. Лаубер перехитрил его. Клеф обманул. Гунтерих предал, нарушив клятву верности. Герард, Теодорик и Леодегарий — оклеветали. Нет, теперь его оружием будут не слова…
Алафрид медленно поднялся со своего места, возвышаясь над всеми сидящими. Его лицо было столь торжественно, что смолк даже шепот в углах зала.
— Что ж, обстоятельства ясны и я не вижу необходимости затягивать дело. Именем его величества Пипена Четвертого, я признаю Гримберта, графа Туринского, виновным в преступлении против трона, а именно — в мятеже, предательстве и сговоре с врагом.
Гримберту показалось, что он слышит утробный лязг — это экстрактор из холодной стали схватил сердце и вышвырнул его наружу, как пустую снарядную гильзу. То, что осталось лежать на полу, больше не было его телом, лишь грудой дрожащей от боли и мучительно стонущей плоти.
— Войдя в сговор с врагами его величества, граф Туринский нарушил клятву верности, совершив позорное преступление и как рыцарь и как вассал. Такому преступлению не может быть прощения.