— Тринадцать. Отец умер тринадцать лет назад.
Магнебод яростно впился пальцами в бороду и засопел.
— Тринадцать! Подумать только. Тринадцать! Во имя отрезанных яиц Святого Филиппа, я надеюсь, вам с графом Лаубером не вздумается продолжать ее тут. Знаешь, можно долго заниматься всякими интригами при дворе, уповая на терпение его величества, но тут вам не императорский двор! Мы в боевом походе! И, думается мне, господин Алафрид, императорский сенешаль, живо возьмет вас за шеи, если вы задумаете что-то такое, что поставит под удар его поход!
Гримберт страдальчески скривился.
— Во имя Господа! Ладно, допустим, я немного пощипал одного из птенцов Лаубера. Мне было скучно, а он был круглый дурак, к тому же, мне требовалось проверить, насколько «Тур» готов к завтрашнему штурму. Ты и в этом видишь интригу?
— Да, — серьезно произнес Магнебод, — Мы оба знаем, что Алафрид благотворит тебе. Он много лет был приятелем твоего отца, но он — императорский сенешаль. Ты знаешь, как поступают императорские сенешали, когда их чувство долга сталкивается с личными чувствами? Ему нужен этот поход. Ему нужна Арбория!
— Судя по тому, сколько людей он собрал в этот раз, речь идет далеко не об одной Арбории.
— Армия собрана серьезная, — подтвердил Магнебод с какой-то непонятной гордостью, — Одних графьёв, считай, четверо, а еще целая свора голодных баронов, а еще святоши, наемники со всех концов империи… Вот увидишь, завтра мы превратим город в один большой, гудящий от боли, костер, в тот же день форсируем Сезию и двинемся дальше на восток, возвещая проклятым еретикам-лангобардам Страшный Суд. Новара, Галларате, Варесе… Они будут падать к нашим ногам как перезрелые яблоки, воя от страха. Потом Роццано, Монца и, черт побери, Милан!.. А уж в Милане…
Глаза Магнебода загорелись яростным огнем. Он уже явственно представлял, как «Багряный Скиталец» идет по пылающим улицам Милана, размалывая короткими очередями автоматических пушек последних уцелевших защитников, как воют боевые горны и звенит потревоженная осколками сталь. Это был его мир, мир, к которому он привык за полвека участия во всех войнах империи. Он никогда не думал, что поставленные цели можно решить куда эффективнее и проще, достаточно лишь иметь подходящий случаю план. В конце концов, подумал Гримберт с непонятно откуда накатившей печалью, он был вепрем, не пауком.
Закончить Магнебод не успел. Со стороны облепленного слугами «Золотого Тура» донесся короткий испуганный крик, и сразу же вслед за ним — негромкий лязг. Так бывает, когда кого-то пробивает навылет, прямо в доспехах, пуля. Но здесь, в самом центре имперского полевого лагеря, неоткуда было взяться вооруженным лангобардам или их лазутчикам. Гримберт перевел взгляд на свой доспех и замер, потрясенный.
Кто-то из младших оруженосцев, менявший масло «Золотому Туру», оказался неловок. Стоя на золоченой броне грудины, он пошатнулся, на миг потеряв равновесие, и этого короткого мига хватило, чтоб предательски ослабевшие руки выпустили ведерко с отработанным маслом. Покатившись вниз, стремительно, как камешек с горы, оно врезалось прямо в маркграфский герб на груди рыцаря и опрокинулось, испачкав его жирной черной жижей. Золотой бык на синем фоне скрылся под безобразной кляксой, оставлявшей на золоченой броне грязные разводы.
Первым сообразил, что произошло стоявший поодаль Гунтерих.
— Растяпа! — зло крикнул кутильер, — Смотри, что ты натворил!
Мальчишка-оруженосец был бледен, как прокисшее молоко — точно увидел в метре от себя живого лангобарда. Кажется, он только сейчас понял, что случилось, и теперь с ужасом смотрел на маркграфа широко открытыми глазами. Он пытался оправдаться, но губы не повиновались ему, дрожали, порождая нечленораздельное бормотание. Так и есть, мальчишка. Лет двенадцати, если не меньше. Гримберт перевел взгляд ниже, где истекал грязной жижей некогда гордый золотой телец. Он почувствовал, как его затапливает злостью, тягучей и обжигающей, как свежая смола. Фамильный герб маркграфов Туринских. Какой-то безродный мальчишка…
Должно быть, он переменился в лице, потому что Гунтерих едва не сжался от страха и даже бесстрашный мессир Магнебод машинально сделал полшага назад. Они оба знали цену гневу маркграфа.
Чудовищным усилием воли Гримберт заставил себя сдержаться. Попытался представить, как гнев хлещет наружу сквозь кингстоны, как аммортизирующая жидкость из бронекапсулы. Он должен сохранить спокойствие. Самодисциплина — важнейшее качество, если он хочет реализовать задуманное. Он не может позволять себе терять контроль в мелочах именно сейчас.
Он сдержался.
— Кажется, твои руки не очень исправно тебе служат, а? — спросил он онемевшего оруженосца, все еще стоявшего на золоченой броне «Тура», — Они подвели тебя, а ведь они — вернейшие твои исполнители, дарованные тебе Господом, не так ли? Очень прискорбный случай. И очень распространенный. Ты даже не представляешь, сколько гениальных сценариев и удачных замыслов пропадает втуне только лишь потому, что исполнитель глуп, неумел или неопытен. Знаешь, что лучше всего делать в таком случае?
Мальчишка осторожно покачал головой. Он все еще был оглушен страхом и едва ли понимал смысл маркграфского вопроса.
— Отказаться от их услуг. Ненадежный исполнитель — худшее, что может быть. Он уничтожит любой план, сколь совершенен бы он ни был. Испортит замысел. Погубит все полотно. Понимаешь? На ненадежного исполнителя никогда нельзя будет положиться. Ведь никогда не знаешь, где он подведет тебя в следующий раз. Единственный способ — избавиться от него, чтобы в будущем застраховать себя от подобных недоразумений. Ты согласен со мной?
Оруженосец медленно кивнул, соглашаясь.
— Вот и отлично, — Гримберт нашел взглядом первого попавшегося сквайра из личной охраны маркграфа, — Отрубите ему руку. Нет, лучше обе. И ототрите проклятый герб.
Он развернулся на каблуках и двинулся к своему шатру, заставляя Магнебода и Гунтериха следовать за собой. Шаг у него был стремителен, если рыцарь и поспевал за ним, то старшему оруженосцу приходилось едва ли не бежать.
— Гримберт… — седой рыцарь нерешительно подергал за кончик своей окладистой бороды, словно проверяя ее на прочность.
— Что?
— Не слишком ли это…
— Ты хочешь спросить, не слишком ли это жестоко?
— Да. Черт возьми, это всего лишь масло! А это всего лишь ребенок. Не виноват же он в том, что…
Гримберт остановился, чтобы взглянуть ему в глаза. И с удовлетворением ощутил, как напрягся его верный рыцарь. Это был добрый знак. Он потратил тринадцать лет, почти половину своей жизни, на то, чтоб убедить весь мир в одной важной вещи. Очень, очень опасно становиться врагом маркграфа Туринского. Это должен помнить каждый, и неважно, что за герб красуется на его щите, графский, баронский или даже герцогский. Знать эту важную вещь должны не только те, кто собирается стать врагом, но и те, кто считает его своим другом. Про это правило он никогда не забывал.
— В мире утверждено семь высших добродетелей, Магнебод. Я помню их так же хорошо, как в те годы, когда только учился читать. Благоразумие, вера, мужество, любовь, справедливость, умеренность и надежда. Но снисхождение среди них не значится. Я не собираюсь поощрять своим расположением людей, которые не в состоянии выполнять свою работу.
В шатре маркграфа царила приятная прохлада. Кто-то из слуг уже разжег в курительницах благовония — мирру, сандал и амбру. Пажи терпеливо стояли с одеждой в руках, ожидая, когда Гримберт прикажет им переодеть его. Был и кувшин вина, но к нему он даже не притронулся — из крови еще не до конца испарился вызванный схваткой адреналиновый холодок. Возможно, он выпьет еще немного вина с морфином перед тем как идти к Алафриду на военный совет, но не сейчас. Сейчас он и так чувствует себя превосходно, кроме того, сейчас важно сохранить ясность мысли.
Гримберт коротко махнул рукой. Вышколенные слуги мгновенно покинули шатер… Все эти пухлые пажи с угодливостью в глазах. Томные девы с талиями настолько тонкими, что можно обхватить одной ладонью, как ножку бокала. Менестрели, жаждущие усладить его слух новейшими аахенскими балладами. Декламаторы, загодя приготовившие свитки его любимых стихов. Сейчас все они вызывали лишь отвращение, досаду. Как разбросанные в беспорядке предметы обихода, беспомощные сами по себе.
Снаружи что-то звучно ухнуло, точно кто-то сломал напополам сухую ветвь. Спустя половину секунды или немногим более до ушей Гримберта долетел крик — жуткий отчаянный вопль, оборвавшийся нечленораздельным хрипом. Точно кричавший лишился чувств, не в силах полностью осмыслить количество отпущенной ему Господом боли. Гримберт одобрительно кивнул сам себе — хотя бы сквайры все еще выполняют приказы своего господина без опоздания…
Магнебод молча смотрел на него, будто пытался что-то рассмотреть в полумраке шатра.
— Удивительно, — пробормотал он, непонятно к кому обращаясь, — Действительно удивительно.
— Что именно? — резко спросил Гримберт, — То, что я использую дарованное мне императором право вершить суд?
— Нет. Удивительно, как ты не похож на своего отца.
Гримберт нахмурился. В устах Магнебода это прозвучало двусмысленно. А Гримберт не терпел двусмысленности, в чем бы она ни заключалась. Двусмысленность — корень неточности, а он презирал неточности. Одна маленькая неточность может погубить тщательно продуманный план, безнадежно порвать тонкое кружево паутины.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты так… безжалостно рационален, что иногда мне кажется, будто передо мной не живой человек, а компьютер, — Магнебод издал напряженный смешок, — Вот почему в твоих планах не бывает ошибок. Ты безжалостен к людям так же, как и к фактам. Твой отец…
Гримберт вперил в него взгляд, заставив рыцаря замолчать.
— Мой отец проявил слабость и расплатился за это. Ослабил контроль, позволил себе положиться на чужую волю. И был за это убит. Если я чему-то и научился за все это время, так это учитывать ошибки! Его ошибки я учел.
Магнебод застонал сквозь зубы.
— Бога ради, Гримберт! Только не начинай снова! Святой Альбин мне свидетель, я чтил твоего отца так, как не чтил никого другого. Но ты так слепо отдался мести, что забыл обо всем на свете. Мы уже далеко от Туринской марки, но скажи, как далеко тебя заставит зайти эта месть?
— Я переберусь через стену девятого круга ада, — зловеще пообещал Гримберт, — Если в десятом смогу довести свою месть до конца.
В шатер, низко поклонившись, вошел слуга. Судя по тому, что двигался он быстрее, чем положено по этикету, и не решился даже взглянуть на своего маркграфа, принесенная им новость заслуживала самого пристального внимания.
— Ваше сиятельство, извините за…
— К делу, — кратко приказал Гримберт.
— К вам посетитель.
— Вот как? Досадно, я даже не успел переодеться. И что за посетитель? Достаточно ли настойчиво он выглядит?
Слуга побледнел еще сильнее, чем тот нескладный мальчишка с ведром.
— Его сиятельство Лаубер, граф Женевский.
Гримберт почувствовал на губах привкус торжествующей улыбки. Который показался ему еще более упоительным, оттененный накатившей мрачностью Магнебода.
— У меня нет причин отказать графу Женевскому во встрече, верно?
***
Лаубер, граф Женевский, совершенно не изменился за последние три года. Это было первым, что машинально отметил Гримберт, когда визитеры вошли в его шатер. Ни одной новой морщинки на аристократичном лице, ни одного нового шрама. Кем бы ни были его придворные лекари, они явно мастера своей работы. Как жаль, что за все эти годы не удалось выяснить, кто они, несмотря на все посулы и угрозы…
Ему восемьдесят четыре года, напомнил он себе. Подобно тому, как донжон крепости окружен стенами и барбаканами, жизнь графа Лаубера была окружена защитным периметром из недосказанностей, умолчаний и неточностей, но про его возраст Гримберт знал доподлинно, причем даже эта информация обошлась недешево казне его марки. Досадно, что прочие тайны Лаубера охранялись столь искусно, что шпионам Турина так и не удалось раскопать что-то по-настоящему интересное.
О намерениях рыцаря многое можно сказать по его одежде и регалиям, но Лаубер явно не собирался в скором времени облачаться в доспех, потому что вместо комбинезона на нем был вполне нейтральный наряд — льняное сюрко с вышитым гербом Женевы — разделенными на симметричные половины символом, один вид которого временами вызывал у Гримберта мигрень, словно царапая мозг своими многочисленными острыми углами. На левой, желтой, половине восседала половина имперского орла с графской короной, на правой, красной, был изображен ключ, больше похожий на какое-то шипастое пыточное орудие.
Лаубер был не один. За его спиной возвышались двое мужчин, сосредоточенных и молчаливых. Рыцари из свиты. Гримберт машинально прикинул, каким будет итог схватки, если Лаубер спустит их с цепи. Имея за спиной мессира Магнебода, он поручился бы в том, что в данной ситуации владел бы по крайней мере трехкратным преимуществом, но быстро отбросил эту мысль. Лаубер не настолько глуп, чтоб открыто нападать на него в его же шатре. Правильнее было бы сказать, что Лаубер вовсе не глуп. Он умен, чертовски умен, и лучше не выбрасывать это из памяти, чтобы не обнаружить неприятный сюрприз.
— Маркграф Гримберт?