Прочие правила тоже немаловажны, если хочешь выиграть игру, ставкой в которой является не только графская корона, но и то, к чему она крепится. Надо уметь вызывать чужую ярость, горячую, как термитный снаряд, и поддерживать ее годами. Надо подкармливать чужую мнительность, превращая ее в кровоточащую язву. Надо поощрять алчность и гордыню, которые умеют раздирать слабое человеческое естество не хуже гидравлической дыбы палача. Надо исподволь разлагать, подзуживать, увещевать, убеждать, намекать, подговаривать, запугивать, унижать, втягивать, развращать, обманывать, уговаривать, принуждать, угнетать…
Прав был древний мудрец, чьего имени Гримберт не помнил. Политика есть лютня изящной работы со множеством тончайших струн. Если рука груба и неумела, она скорее порвет их, чем извлечет приятный уху звук. Рука же умелая, незримо их касаясь, породит прекрасную мелодию. Дело в том, что каждый человек по своей природе есть струна, и надо знать, как его коснуться, чтобы породить звук нужной тональности. Гримберт знал, что достиг немалых успехов, извлекая из струн нужные ему звуки. В конце концов, он практиковался в игре на этом инструменте уже тринадцать лет. Сочетая несокрушимую силу «Золотого Тура» с умением игры на лютне, он рассчитывал в самом скором времени обзавестись жезлом коннетабля, а там…
Гримберт с удовольствием втравил бы в перебранку и четвертого собеседника, графа Вьенн, но вынужден был признать, что едва ли это в его силах. Лицо Леодегария не выражало никакого интереса к предмету разговора. Справедливо было бы сказать, что оно вообще ничего не выражало. Безмятежно юное, изящно очерченное, мягких черт, безукоризненной аристократической лепки, оно не имело никаких изъянов или шрамов, но Гримберт охотнее бы задержал взгляд на некрозной маске Герарда, чем на этом ангельском лике. Леордегадий был спокоен. Но если спокойствие Лаубера было спокойствием змеи, высматривающей слабое место, чтобы впрыснуть свой смертоносный яд, спокойствие графа Вьенн выглядело противоестественным и пугающим, как спокойствие мертвеца.
Его водянистые глаза взирали на мир с безразличием сомнамбулы, что в сочетании с сонной рыбьей полу-улыбкой, не сходившей с его лица, подчас производило на собеседников странное впечатление. Даже когда он переводил взгляд с одного предмета на другой, его взгляд неспешно плыл, словно встречая на своем пути сопротивление какой-то плотной среды. Граф Вьенн редко говорил, а если размыкал уста, то часто делал это невпопад или не вовремя, производя впечатление человека, который с трудом понимает язык, для которого все слова похожи друг на друга и — все вместе и каждое в отдельности — не представляют ни ценности, ни интереса.
Гримберт находил, что Леодегарий похож на сервуса, человека, на которого Святой Престол наложил Печать Покаяния, вырезав половину нейронных связей в мозгу и превратив до конца жизни в жалкий биологический автомат, способный лишь к простейшим действиям. Но в мире нет ни одного сервуса, наделенного графским титулом. Скорее, Леодегарий был человеком, слишком много времени проведшим в мире своих фантазий. Или не способным найти из него выход.
Меньше всего на свете Гримберту хотелось бы оказаться в этом мире или посмотреть на него со стороны. Три года назад из графского дворца сбежала девушка, взятая туда накануне горничной. В обслуге каждого замка содержится множество горничных, вне зависимости от количества зал, преимущественно молодых и симпатичных — в империи это никогда не считалось предосудительным. Но эта девушка выглядела так, будто заглянула в ад — и провела там достаточно много времени, чтобы полностью рехнуться. Поседевшая за одну ночь, лязгающая зубами, дрожащая, точно после тяжелой контузии, она чудом добралась до городской церкви. Шпионы не смогли передать, о чем она говорила с отцом-исповедником, но Гримберту стало известно, что на следующий день епископ Вьеннский пришел в такую ярость, что вознамерился отлучить Леодегария от лона церкви и сквернословил как пьяный ландскнехт.
Дело удалось замять лишь Папскому нунцию, спешно прибывшему из Аахена. Закончилось все мирно — казначей графа пожертвовал епископату три тысячи золотых солидов, а сбежавшая девушка скоропостижно скончалась от какой-то запущенной нейронной болезни. Как бы то ни было, Гримберт испытывал непреодолимое отвращение, встречаясь взглядом с безмятежными глазами графа Вьенн. В их полупрозрачной оболочке плавало нечто, к чему подсознательно не хотелось прикасаться.
Гримберт размышлял о том, как распалить посильнее поутихшую было свару между Теодориком и Герардом, но вдруг почувствовал, как смолк шепот среди рыцарей. Будто все слова и мысли в одночасье выдуло из шатра невесть как забравшимся внутрь ветром. Оттого в наступившей тишине он отчетливо услышал звонкий голос герольда:
— Его светлость императорский сенешаль, герцог Гиенньский.
И сразу вслед за этим:
— Его сиятельство граф Женевский.
***
Герцог прошествовал к возвышению, высоко подняв голову, рыцари расступались перед ним, как глина, размываемая стремительным ручьем. Гримберту даже показалось, что если бы кто-то из них замешкался, его снесло бы в сторону еще до того, как он коснулся бы богато расшитого бархатного камзола, столько в невысокой фигуре его светлости императорского сенешаля было энергии. Вместе с ним зашел и граф Лаубер — Гримберта неприятно удивило то, что держится он не за герцогом, как полагалось по протоколу, а по правую руку от него, по-приятельски. Но сейчас он не собирался на это отвлекаться.
Алафрид поднялся на свое возвышение и остановился, разглядывая собравшихся в шатре рыцарей, баронов и графов. Его взгляд медленно плыл по людским волнам, и под ним все разговоры, смешки и шепот стихали сами собой.
Иногда Гримберт задумывался, сколько же лет по воле Господа прожил в мире Алафрид, и каждый раз приходил к мысли, что выяснить это невозможно. На вид ему можно было бы дать сорок пять — возраст прихода мудрости, когда мужчина, подобно клинку, остуженному в ледяной воде, окончательно избавляется от юношеского жара, обретая взамен холодную острую силу истинного ума.
Спокойное волевое лицо грубых черт, брызги серебра в густых волосах, высокий и мощный, как бронеплита, лоб и выступающий тараном подбородок, скрытый короткой бородой — Гримберт не знал, что за лекари творили личину господина королевского сенешаля, но знал, что они создали настоящее чудо. Сколько надо колдовать над плотью, используя секретные технологии Святого Престола и еретические инкунабулы, чтобы сосредоточить в одном лице властность строгого отца, кроткое смирение пастыря, уверенность мудреца и ярость воина?
Гримберт знал, что никогда этого не узнает, даже если наводнит своими шпионами столичный Аахен, как не узнает и истинного возраста сенешаля. Есть тайны, которые империя хранит в самом дальнем сундуке, и каждый, кто излишне близко протянет к нему руки, может мгновенно их лишиться — как тот мальчишка, что испачкал «Тура» нынче утром. Не потому, что империя зла или стыдлива. Империя, как и всякий большой механизм, совершенно бездушна. Однако ей свойственен инстинкт самосохранения, чудовищно сложный, разбитый на сотни и тысячи частей и автономных механизмов, многие из которых за древностью лет превратились в бесполезную архаику.
Чтобы понять все тонкости ее внутреннего устройства надо обладать памятью мемория и умом совершенной вычислительной машины. А еще — смелостью дикого тура. Потому что эта безмозглая, древняя, невероятно сложная и столь же примитивная машина может раздробить тебя мимоходом в любой момент, практически этого не заметив.
Алафрид не стал садиться в предназначенное для него кресло. Он прошелся по возвышению, расправив плечи и глядя вниз — точно воин по крепостной стене. Движения у него были степенные и уверенные, не размягченные ни возрастом, ни властью, ни вином.
— Добрые рыцари! — провозгласил он громогласно, — Я — сенешаль императора. Я — судья и я полководец. Я — посол и я — глашатай. Я — воля его величества и сила его величества. Я не стану утомлять вас долгим вступлением. Вы сами знаете, для чего тут собрались, а значит, Господь и так уже направил вас по верному пути, в моих силах лишь обозначить надлежащий маршрут.
Толпа рыцарей издала приглушенный, но одобрительный рокот. В Алафриде она чувствовала власть и покорялась ей, подчиняясь какому-то неведомому инстинкту, более старому, чем сама империя или человеческий генокод.
Алафрид обвел собравшихся взглядом.
— Проклятые лангобарды слишком долго испытывали терпение империи. Последние двадцать лет они стали бедствием на восточных землях, терзая своими набегами пограничные марки и графства. Как и все дикари, они алчны, безобразны, злобны и полны черных мыслей! Некоторые из вас, исполнившись христианского смирения, не спешат снимать орудия с предохранителей. Пусть ваше рыцарское благородство не туманит изображение на ваших визорах. Лангобарды — наши смертельные враги и слишком много раз мы позволяли им доказать это на практике.
— Мерзкие отродья! — пробормотал Теодорик, пытаясь сфокусировать взгляд на сенешале. Судя по всему, он накачался вином так, что уже позабыл о приличиях, но сенешаль не удостоил его взглядом.
— Семь лет назад… Семь лет назад лангобарды взяли Бароло. Напали на него темной ночью, как разбойники, перебив стражу и захватив всех горожан в своих постелях. Бароло, маленький город, славный своим вином и гостеприимством. Граф Асти со своей дружиной в отважной схватке, стоившей ему немало славных рыцарей, отбил город спустя три дня. И что же он увидел?
По рядом рыцарей прошел ропот, тяжелый, как свинцовая волна мертвого моря Mediterranea, в чьих недрах давно не осталось ни рыбы, ни прочей жизни.
— Кровь и смерть — вот что он там увидел! — голос сенешаля ухнул, точно боевой молот, способный раскрошить самый крепкий щит, — Лангобарды согнали всех жителей в огромный давильный пресс для винограда. Им удалось заполнить три сотни бочек, прежде чем рыцари графа Асти вышвырнули их из города. Знаете, что писали на бочках эти выродки? «Ординарное красное» и «Для императорского стола».
Теодорик с отвращением взгляд на свой наполненный кубок и хотел было его отставить, потом сморщился и сделал большой глоток.
— Мерзавцы, какие же мерзавцы… — пробормотал он, давясь, по его щеке стекал бордовый ручей, — Сукины дети эти лангобарды, подумать только…
— Девять лет назад! Город Андорно-Микка. Воспользовавшись тем, что маркграф Биелла оставил свою вотчину, отправившись в Крестовый поход, лангобарды захватили его почти без сопротивления. В разграбленной церкви они нашли нейро-корректор, использовавшийся на приговоренных преступниках. И пропустили через него все население города, наложив Печать Покаяния седьмого уровня.
Под сводами шатра разнесся недоуменный гул — кажется, не все собравшиеся рыцари владели церковной терминологией.
— Седьмой уровень — это полное разрушение основных нейронных связей в мозгу. С исчезновением всех условных рефлексов, памяти, чувств, мыслей. Две тысячи человек — столько жило в Андорно-Микке до того, как туда пришли лангобарды. Две тысячи зомби — вот что мы обнаружили, когда отбили город. Живые тела, в которых осталось меньше разума, чем у цыпленка. Из таких не получилось бы даже сервусов. Пришлось отправить всех до единого на сангвинарную фабрику — и даже там они молчали, когда их разделывали на куски!
— Невероятно, — произнес вдруг Леодегарий негромко, — Очень необычная формулировка. А запах…
Гримберт не хотел знать, что граф Вьенн имеет в виду. Как не хотел знать и того, что сейчас видят его затуманенные полуприкрытые глаза. Его и без того мутило.
— Мало того, эти безродные убийцы, эти грязные скоты посмели отойти от христианской веры настолько, что приняли арианскую ересь! — Алафрид сверкнул глазами, — Что ж, мы заставим их раскаяться и в этом тоже. Вопросами веры позже займется епископ из епархии Кунео, наша же задача — расчистить ему путь, чтоб он смог заняться врачеванием душ. Тем не менее, по воле Святого Престола к нашему походу присоединилась дружина рыцарей Ордена Святого Лазаря.
Приор Герард встал со своего места и поклонился. Губы его опасно раскачивались, а зубы под ними, как с отвращением заметил Гримберт, полопались и вросли в плоть. Не иначе, подумалось ему, сподвижнику епископа приходится питаться через медицинский катетер.
— Впервые за двадцать лет империя собрала достаточно сил, чтоб отомстить лангобардам за их коварство и вероломность! — провозгласил Алафрид, — И нет, мы не удовлетворимся одним ударом. Души погибших вопиют, взывая к отмщению! Огненным мечом мы пройдем сквозь гнилые потроха Лангобардии, разрубая ее на части. Мы не удовлетворимся одной только Арборией! Новаро и Мортара, Маджента и Черано, Ассаго и Раццано — они упадут, подобно спелым колосьями, полным золотого зерна! А если нам улыбнется удача и Господь распрострёт над нами свою длань, в скором времени мы увидим на горизонте черные стены самой Павии!
Алафрид умел разжигать воображение. Рыцари заворчали, точно голодные псы. Да, они уже видели стены Павии, как видели и многое другое. Вспышки рыцарских орудий, гул брони, скрежет вминаемых в обожженную землю костей…
Сенешаль остановился в центре возвышения и засунул руки за рыцарский пояс, богато украшенный золотыми и серебряными бляхами. На его бархатном камзоле не было герба герцога Гиенньского, но он и не был нужен. Сейчас он сам выглядел львом, воплощением животной ярости и, в то же время, королевской силы. По сравнению с ним рыцари в их пестрых одеждах, собравшиеся внизу, действительно походили на скрежещущих зубами псов.
— Но первой будет Арбория. Она станет символом нашей грядущей победы, смертельным ударом, с которого начнется гибель Лангобардии. Арбория падет быстро и копоть ее горящих руин долетит до самой Павии, возвещая наш ход. Для тех из вас, кто не ознакомлен с картой или не знает грамоты, сообщаю то, что вам по-настоящему необходимо знать. Арбория — небольшой пограничный город на берегу Сезии, западный замОк Лангобардского королевства. Отрезанный от прочих земель рекой, он находится в весьма уязвимом положении, поскольку наш противник не сможет быстро перекинуть туда подкрепления. Кроме того… — Алафрид сделал выразительную паузу, — Кроме того, Арбория не имеет сильной фортификации, что тоже играет нам на руку. Она, конечно, окружена крепостными стенами, орудийными капонирами и валами, но слаженный удар рыцарей опрокинет оборону с первого же удара.
Иронично, подумал Гримберт. Лангобарды всегда считали основой своей защиты нападение. Им не нужны были мощные стены и сложная оборонительная система из многих эшелонов, Арбории не требовались эскарпы и рвы, в которых рыцари могут переломать ноги, все эти барбеканы, шапели и гидравлические подъемные мосты. Они так привыкли нападать, терзая слабую плоть империи в уязвимых местах, что даже не помышляли о том, что когда-т о им самим придется обороняться.
— План штурма уже утвержден мной, — Алафрид не собирался давать своим слушателям долгую передышку. То ли для того, чтоб на корню пресечь обычные в таком деле споры, то ли просто не собирался тратить время, — Мы пойдем на штурм ночью. Преподнести ублюдкам сюрприз не получится, у лангобардов есть разведка, а здесь у нас полтысячи рыцарей и без малого десять тысяч пехоты. Без сомнения, они давно разглядели пыль от наших сапог на горизонте, только Арборию это не спасет.
— Сколько там этих выродков? — выкрикнул кто-то из толпы. Рыцари одобрительно загудели.
— По нашим подсчетам, гарнизон Арбории составляет от одной до двух тысяч пехотинцев, включая пять-шесть рыцарей. Это старые модели типа «Праэдо» и «Скурра», не думаю, что они доставят кому-то из вас хлопот. Кроме того, вас поведут в бой такие легендарные машины, как «Золотой Тур» графа Туринского и «Урановый Феникс» графа Женевского.
— Недалеко же мы дойдем, если они сцепятся между собой! — выкрикнул кто-то из задних рядов.
Рыцари прыснули, кто украдкой, а кто и самым откровенным образом. Гримберт враз ощутил несколько дюжин взглядов, уткнувшихся ему в спину точно глефы. Находясь спиной к толпе, он был лишен возможности разглядеть лица шутников, но поклялся навсегда запомнить их голоса. Когда закончим с Арборией, можно будет вспомнить и про них. Когда закончим с Арборией и графом Лаубером…
Алафрид взглянул на толпу так, что смех пресекся сам собой, сухо треснув, как раздавленная кость под многотонной рыцарской ногой.
— «Золотой Тур», «Урановый Феникс» и «Вопящий Ангел» приора Герарда будут нашими флагманами, которые сомнут первые эшелоны обороны, обеспечив прорыв. Кроме того, с тыла их будет поддерживать мой «Великий Горгон». Он, может, старик, но его пушки еще на что-то годны.
По толпе прошел смешок, не издевательский, но уважительный. Многие из здесь собравшихся полагали, что пушки «Великого Горгона» годны на то, чтоб в одиночку захватить и разорить Арборию, как птичье гнездо. Единственным, кто не выглядел удовлетворенным, был Герард.
— Обязательно ли действовать в спешке? — прогудел он, стерев белесую слизь с губы, — У нас есть осадная артиллерия. Мы можем подвести к стенам сапы, подготовить таран… Да, это займет несколько дней, но позволит снизить неизбежные при штурме потери.
Это похоже на лазарита, подумал Гримберт. Среди монашествующих Орденов никогда не было единой тактики, как и взглядов на построение боя. Кармелиты полагались на стремительную атаку, не считаясь с потерями. Гаудениты предпочитали терзать врага многочисленными ложными ударами, фальшивыми отступлениями и прочими трюками, часто вызывавшими у обычных рыцарей негодование. Что до Ордена Святого Лазаря, его члены полагались на методичный упорный штурм, такой же неспешный, как и болезнь, пожирающая мясо на их костях.
— Боюсь, что обязательно, господин приор.
Граф Лаубер Женевский спокойно встретил взгляд Герарда. За столом он сидел почти неподвижно, даже не глядя на говоривших, но сейчас выпрямился в кресле, сосредоточенный и уверенный в себе. Гримберт представил, как тело Лаубера раздирают раскаленными крючьями, это помогло ему сохранить самообладание, не бросив какую-нибудь резкость.
— Почему же это? — с беспокойством спросил кто-то из баронов, поддержанный нестройным рыцарским хором.
— Именно по той причине, что мы хотим избежать лишних потерь.
— Поясните, ваше сиятельство.
Лаубер простер руку над столом. И хоть она была пуста, всем показалось, будто его пальцы сжимают что-то невидимое, округлое.
— Сейчас Арбория подобна каленому ореху. Достаточно приложить незначительную силу — и он легко расколется в наших руках, обнажая сердцевину. Но еще через два дня этот орех превратится в камень, если Клеф нас опередит.
— Кто такой Клеф? — рыкнул кто-то из толпы. Кажется, это был Магнебод.
— Один из правителей дикарей-лангобардов, — ответил сенешаль вместо графа Женевского, — Самозваный герцог Вероны. В данный момент, как показывают донесения наших шпионов, его трициклы на всех парах движутся на запад. Под его знаменем самое малое две сотни рыцарей, включая новейшие модели вроде «Вулнер» и «Беллатор». Не считая обычной пехоты и орудий. Если это еретическое воинство успеет к Арбории раньше нас, то укрепит ее гарнизон в достаточной мере, чтоб штурм превратился если и не в самоубийство, то в сущий капкан. Нам придется возводить осадной лагерь и приступать к делу основательно и надолго. Вы понимаете, что это значит?