— Каких именно? — насторожился я.
— Ты правда не хочешь, чтобы тебя усыновили? — спросил он для чего-то.
— У меня есть семья, — ответил я, не мешкая ни секунды, так как это был обычный вопрос, который задает каждый социальный работник, наведывающийся сюда.
— Да, конечно, у тебя есть родители, но ты живешь не с ними, — мягко произнес он.
— Сейчас нет, — серьезно ответил я, посмотрев ему прямо в глаза.
На секунду он замешкался, не зная, что ответить.
— Но у тебя ведь нет с ними связи, — тихо, как будто извиняясь за эти слова, произнес профессор Долгопупс. Его лицо покрылось румянцем, будто эта правда была для него слишком жестокой, и он с трудом мог ее перенести.
— Есть, — все так же твердо ответил я.
— Они тебе звонят, навещают? — встрепенулся он, и его лицо вмиг будто засияло. — Верно?
Я помолчал несколько секунд.
— Я не хочу уезжать отсюда, — опустив голову, тихо произнес я, потому что не мог больше вынести этой детской радости.
Видимо, по моему ответу профессор Долгопупс понял, что никто никогда меня не навещал, и я просто все еще надеялся на какое-то чудо, хоть и знал: его не будет.
— Я понимаю, — тихо произнес он.
— Нет, вы ничего не понимаете! — выкрикнул я, вскакивая со стула и опрокидывая его на пол. Я чувствовал, как слезы начали подступать к глазам, и мне это совсем не нравилось, поэтому я отвернулся от него, чтобы успокоится. «Я не заплачу, я никогда не поддамся жалости со стороны! Я уже не маленький!» — проносились мысли в моей голове.
Он притих на несколько минут, давая мне время успокоится и вернуть самообладание, и лишь потом заговорил:
— Знаешь, я рос с бабушкой, которая хоть по своему меня любила, но редко это показывала.
— А родители? — тихо произнес я, справившись с истерикой и стоя к нему спиной.
— Фактически их убили, — прошептал он. — Замучили так, что сейчас они даже не помнят своих имен.
— За что? — удивленно спросил я, оборачиваясь к нему лицом.
Он по-доброму улыбнулся и окрепшим голосом произнес:
— Они были хорошими людьми. Знаешь, в школе у них было очень много друзей на курсе, все были как одна семья. А в каждой семье есть свои идеалы и цели, которые все члены пытаются осуществить. Все те люди из Ордена Феникса, к которому они принадлежали, поплатились за то, что пошли до конца. Кто-то в большей степени, кто-то в меньшей, но каждый был глубоко ранен в душе. Родители поплатились за свои добрые мотивы, но не отреклись от них, как и все члены группы. Орден выиграл тогда.
Я слушал его, совершенно ничего не понимая, уже забыв про внезапную вспышку жалости к себе.
— А что такое Орден Феникса? За что они боролись? — еле проговорил я, пытаясь понять о чем он.
— Это группа волшебников, которую собирают, когда магическому миру грозит опасность. В то время была первая Магическая война, поэтому родители и их друзья ее создали, — спокойным голосом поведал мне он, как будто читая лекцию на уроке, пока я сидел на стуле рядом с ним и тупо пялился в его голубые глаза, пытаясь понять, кто придумал эту шутку для меня.
А он терпеливо сидел и ждал, когда смысл его слов дойдет до меня, рассматривая свои наручные часы и делая вид, что это все в порядке вещей.
— Это не смешно, — еле выдавил из себя я.
— Я и не шучу. Когда я учился в школе чародейства и волшебства Хогвартс, на носу была вторая Магическая война, и я тоже вступил на добрую сторону и сражался на стороне Ордена, — серьезно произнес он. — С такими вещами, как война, я никогда не шучу.
Я все также скептически смотрел на него, пытаясь найти зацепку в его словах, чтобы понять: правда ли это, или нет?
— Значит, вы волшебник? — издалека начал я, собирая мысли в кучу.
— Конечно, ведь мои родители были волшебниками, — и снова этот лекторский тон. Честное слово, это сильно раздражает, когда с тобой говорят, как с ничего не понимающим ребенком!
— Докажите! — с энтузиазмом произнес я, чуть не подскакивая на месте от этой блестящей идеи.
— Что именно ты хочешь, чтобы я сделал? — наклонившись ко мне, с усмешкой принимая вызов, сказал он. Его глаза заблестели таким же детским энтузиазмом, как и у меня.
А вот это хороший вопрос. Что бы такого пожелать, чего бы не смог сделать обычный шарлатан, про которых я слышал?
— Я хочу…чтобы все мои синяки зажили! — посмотрев на свои исцарапанные руки, произнес я.
— Ладно, — ответил он, доставая из потайного кармана пиджака какую-то тщательно отшлифованную палочку небольшого размера. — <i>Епискей</i>, — прошептал он и коснулся меня той самой палочкой. По всему моему телу прошлись дрожь и тепло, как будто я только вылез из горячей ванны.
Но через секунду все закончилось, и я удивленно посмотрел на свои руки, где должны были быть огромные синяки и царапины, однако их не было. Ни одного! Я подбежал к зеркалу, висящему на двери. Ни единого следа вчерашних побоев, лишь идеально чистая бледная кожа без малейшего синяка или царапины! Но это невозможно, ведь одно дело — верить в магию и убеждать себя в том, во что никто не верит, и совсем другое — прочувствовать это на себе.
— Как? — прошептал я, поворачивая голову к профессору Долгопупсу и начиная осозновать все то, о чем он мне рассказал.
Он с улыбкой наблюдал за мной, разделяя мой детский восторг.
— Этому заклинанию меня научила моя старая подруга, Гермиона. Знаешь, на ее долю много чего выпало в войне, поэтому ей приходилось знать то, о чем обычные волшебники и не подозревают. Но время идет, и сейчас этому заклинанию учат в Хогвартсе на уроке Защиты от Темных искусств. И ты можешь этому научится, если согласишься поступить туда,
— с воодушевлением произнес он.
На несколько секунд я позволил себе представить, каково это — учится в этой школе, уметь колдовать и жить среди волшебников, но потом я осознал, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Всегда есть какие-нибудь «но», даже у меня, одиннадцатилетнего ребенка, которому, по сути, такое и в голову не должно приходить.
— Я не могу, — прошептал я, осознавая всю безысходность и глупость своего положения.
— Почему? — на лице профессора ясно выступила растерянность, совсем как у маленького ребенка.
— Просто не могу, — я не мог больше на него смотреть, поэтому перевёл свой взгляд на цветок, стоящей на подоконнике в кабинете Менинкса. Ему явно требовались забота и любовь. Совсем как мне.
Мне было страшно уходить отсюда, хотя я всегда мечтал об этом. Трудно в один момент все бросить, поверить в то, что у тебя есть шанс все изменить, лишь из-за своих глупых желаний. Трудно совершить первое самостоятельное и ответственное решение. И в конце концов, трудно смириться, что тут ты родителей не найдешь, хотя всегда надеялся, что они придут.
— Знаешь, многие дети боятся, что если они покинут свой первый приют, то родители их никогда не найдут, — после минутного молчания мягким и успокаивающим голосом произнес он, как будто читая мои мысли. Может, так оно и было? — Моя работа состоит в том, чтобы убедиться, что с тобой такого не будет. Тебе нечего бояться.
— Спасибо, — не отрывая глаз от бедного растения, произнес я.
— Подумай над моими словами. Тебе в скором времени придет письмо из Хогвартса, в котором будет написана вся необходимая информация. Знаешь, там снаружи мир с миллионами приключений, которые ждут тебя. Тебе нужно сделать выбор: хочешь ли ты их, или нет? И он только твой.
— Я знаю.
Мы посидели молча еще минуту, пока профессор Долгопупс не направил свою волшебную палочку (как выяснилось позже) на цветок, и тот стал превращаться в самую прекрасную гортензию, когда-либо виденную мною.
— Подумай над моими словами, — повторил профессор. — А сейчас ты можешь идти, — произнес он, улыбаясь своей открытой улыбкой мне на прощание.
Я вышел из кабинета, еще не зная, какой выбор сделаю, но в одном был уверен: теперь все будет хорошо, независимо от моего решения.
Тем же вечером
— Хватит, это глупо! Я даже не хочу об этом думать! — кричал Питер, наматывая уже двадцатый круг вдоль двухъярусной кровати за пять минут нашего разговора. Я даже почти еще ничего не успел сказать, как он начал критиковать все то, что я собирался произнести.
— Питер, — спокойно позвал я его, сидя на нижней кровати и неотрывно следя за его передвижениями.
В комнате кроме нас были еще черверо: два мальчика и две девочки нашего возраста, которые не обращали на нас никакого внимания, потому что считали нас двоих ненормальными. Что, в целом, было правдой.
— Я не поеду! А вдруг это все ложь? Вдруг там нам будет хуже, чем здесь? — все так же на повышенных тонах спросил он, поворачиваясь ко мне. Его лицо пылало ярко-красным, что выдавало испуг и растерянность.
— Питер!
— Что, Питер?! Что ты там хочешь делать? Да, я знаю! Ты всегда мечтал научится колдовать, и теперь у тебя есть возможность, но…
— Вот именно! Только не у меня, а у нас! Ты сам подумай, сколько всего мы сможем сделать, чего сможем достигнуть! — начал кричать уже я.