— Конечно! — вырвалось у меня раньше, чем раскрылся рот. — С удовольствием!
— В полночь? Или… Сможешь раньше? Часов в одиннадцать?
— Как скажешь. За тобой зайти?
Полина вспомнила свой полет:
— Да, зайти. Замечательная идея.
— Куда?
— Домой не надо. Я выйду на луг со стороны колодца.
Ночная купальщица умолкла.
Другая на ее месте утопила бы меня в вопросах. На которые я не знал бы ответов. Поэтому с Полиной было легко. И приятно.
Она вдруг виновато улыбнулась.
— А сможешь назад меня тоже — по воздуху? Не слишком бессовестно ломаю твои планы?
— С радостью! — выдалось как на духу.
И было рождение Афродиты из вод, затем восхождение и полет.
В общем, денек удался на славу.
Глава 4
Довольный, как слон после кормежки, я лихо подрулил к дому. Все замечательно. Оконные защелки, как просил, Челеста открыла.
Внутри меня ждал сюрприз. Моей напарницы не было. Заскочив через подоконник, я промчался по всем комнатам. Куда она могла пойти и зачем? Ее похитили? Для воздействия на меня, чтобы вернул то, чего у меня нет? Сусанна ведь знает…
Да, она знает. А вот ее папаша — нет.
Я облетел все прилегающие улицы. Потом следующие. Потом долго носился по городу, заглядывая в каждую подворотню. Пусто. Я вернулся в квартиру. Прэлэстная ситуация.
Тупо раскачиваясь взад-вперед, я сидел в кресле. Никаких вразумительных мыслей не приходило. Бедная итальяночка, как можно было оставить ее одну в незнакомом мире, в чужой стране, где у меня проблемы с законом и теми, кто считает себя вне его?
Стоп, есть способ что-то узнать. Я вскочил, впрыгнул в корабль, велел спуститься и заглянул в окно первого этажа. Вечный дозорный нашего двора не спал. Точнее, не спала. Она сидела перед телевизором.
Я глянул на часы и чертыхнулся. Уже день. Даже не заметил, как пролетело время.
Светиться перед камерой на входе в подъезд нельзя, пришлось вновь подняться до окон квартиры. Я пронесся через нее насквозь и спустился по лестнице на первый этаж — пользоваться лифтом показалось опасно: куда бежать, если что?
За нужной дверью задребезжал звонок, сразу послышалось, как грузное тело прошаркало к двери.
— Кто? Кого?
— Баба Нюся! Это Олежик из сто седьмой.
— Олежа? — Для нее я всегда оставался маленьким неуемным сорванцом с верхнего этажа. — А тебя искали. Какие-то люди. Потом милиция.
— Полиция, — поправил я. Но бабу Нюсю такие тонкости не волновали. — Я знаю. Пришел спросить, здесь ничего в подъезде или на улице необычного не происходило?
— А чего натворил? Небось опять изделия номер два водой наполнял и бомбардировку устраивал?
Донесся сухой рваный смех.
— Баб Нюсь, я вырос уже. Смотрите, какой большой. И спрашиваю не о своих проделках. Говорят, что-то было у дома. Вы же всегда все знаете, расскажите, пожалуйста.
— Ну, заходи, присаживайся. — Дверь отворилась, баба Нюся пропустила меня внутрь. — Чаю?
— Спасибо, только что пил. Что вы видели?
Я старался вести себя предельно вежливо и аккуратно, как граф на императорском приеме. Иначе можно так попасть…
Боевая старушенция много лет гоняла нас, пацанов, как голубей, и всячески крыла за каждую провинность. Острая на словцо и тяжелая на руку, сейчас она подуспокоилась, с возрастом скандально-силовые методы ушли в прошлое и сменились скрытым наблюдением. На последнее я и рассчитывал.
— Кажется, понимаю, о чем спрашиваешь. — Покряхтев, баба Нюся расположилась на диване у окна — ее обычном «рабочем месте». — Вернее, о ком. Точно, вырос ты уже, Олежа. Ты ведь про маленькую симпатичную грузинку?
У меня будто гора с плеч свалилась.
— Ага, про девушку, только она не грузинка. Черненькая такая, кудрявая, худенькая…
— Ну, точно, она. Из девяносто девятой. Не грузинка, говоришь? Тогда, наверное, молдаванка. Балаболила что-то по-своему. Речь чем-то похожа. Однажды был у меня один ухажер-молдаван…
Я не выдержал:
— Почему из девяносто девятой? Не ошибаетесь?
— Откуда же еще? — Баба Нюся посмотрела на меня, будто я усомнился в шаровидности Земли или завел Волгу в Аральское море. — Поверь, голубок, Анна Макарьевна, как бы этого кому-то ни хотелось, из ума не выжила, я всех своих назубок знаю, и русских, и нерусских. Всех! В сто третьей — армяне. В сотой — дагестанцы. Но эта — не их девочка, иначе повыскакивали бы все на шум, такое бы началось….
Баба Нюся вдруг приникла к окну.
— Глянь, Олежа, какие стервецы. Не люблю современную молодежь — шумят день и ночь, в подъезде гадят, курят под окнами. А уж как ведут себя, поганцы…
Кривой палец погрозил из окна посмеявшимся мальцам, один из которых только что прилюдно помочился под деревом.
— Были бы силы… Раньше я бы так не оставила. До обкома партии дошла бы. За уши в милицию бы притащила, чтоб не повадно было. А уж милиция бы их пужанула, так пужанула. А ныне-то у нас — по-ли-ци-я… Тьфу на них, войну забывших. — Она предупреждающе выставила руку, чтоб я молчал, и перевела дух. Речь еще не окончена. — Теперь всюду так, куда ни глянь — одно и то же: грязь, стыд, срам. Вона, гляди, какая идет: дойки выпятила, пупок наружу, задницей прямо танцует… Засранка малолетняя. Никакой управы на них, окаянных. И жаловаться некому. Только если родителям, но где ж их отыскать-то. Живут, небось, где-то в своей сельской Тьмутаракани и радуются, как умничка-дочка замечательно в городе устроилась, да как прилежно учится и хорошо себя ведет, старших уважает…
Я сидел, как на сковороде в аду, но не перебивал. Давний опыт сообщал — станет хуже.
Баба Нюся проводила голоногую девицу взглядом до самого подъезда, перед которым юная вертихвостка решила, видимо, сдуть пылинки с лакированных туфелек. Или поправить что-то там, внизу, в общем, сделать что-то типично женское, что ей кажется необходимым. Словом, она нагнулась — со всеми вытекающими из формы ее одежды последствиями.
— Вот позорище-то, другая бы от стыда провалилась… тьфу, срамота. — В сердцах баба Нюся перевела взгляд на другую сторону двора.
Я заметил, как то же самое сделал молодой человек, из тени ближайшего дерева, как и мы, только что наблюдавший за бесплатным представлением, а теперь уставившийся на дверь подъезда. Баба Нюся покачала головой:
— Еще один фрукт. Ему бы книжки умные читать, а он, бесстыжий, на титьки пялится.
Старушка вновь умолкла, укоризненно уставившись на не о том думавшего незнакомца, я же резко подался назад. Лоб покрылся испариной. Если из окна так хорошо видно бабулю, значит, и меня, и если обнаруженный фрукт висит под деревом именно по мою душу…
— Собраться бы с силами, пойти да высказать насчет его глазенок распутных и мыслей поганых все что накопилось… Представляешь. — Бабуля обернулась ко мне. — Возвращаюсь вчера из поликлиники… Сталина нет на этих мздоимцев! Уйму народу без очереди примут, перед некоторыми лебезят, чуть задницу не вылизывают. Тьфу! А старики — сидят, ждут. Потому как нету у нас ни родственников в верхах, ни денег лишних…
Неизвестный под деревом принялся названивать по мобильнику. Я занервничал.
— Что насчет девушки, молдаванки, из девяносто девятой? Простите, но если ей нужна помощь, то нужно торопиться.
— Зазноба твоя? Понятно. Да, нужно. Одна только Анна Макарьевна теперь никуда не торопится. Никому не нужна.
Старушка вдруг старательно прищурилась.
— Ну, ты глянь, вон, выходит из подъезда. Опять эта, которая при входе вымя вывалила. Еще недавно сикилявка голоштанная в песочнице возилась… — Баба Нюся старчески-зло сплюнула без слюны, только чтоб обозначить отношение. — И, вона, гляди ж ты — опять прошла не поздоровавшись, как вдоль пустого места. Видела ведь, что я тут сижу! А я, между прочим, ветеран войны и труда! И ни здрасьте, ни до свидания, ни как здоровье, бабушка… Вот когда во дворе целых два месяца чужая машина стояла, из нее ребятки со мной здоровались, даже за лекарствами ходили.
Новость вышла не слишком неожиданной. Я ждал, что за квартирой будут усиленно следить. Но не терпелось узнать насчет Челесты.
А человек под деревом по-прежнему глядел в мою сторону.