Она пробегает по шейным позвонкам, а я начинаю считать в уме дохлых котят, чтобы отвлечься от ощущений. Обхватывает ладонями всё шею и горло, оставляя большие пальцы у основания черепа и вынуждает наклонить голову вперёд.
— По позвоночнику как вроде бы током не отдаёт?
— Нет, — отвечаю хрипло. Блядь. Знала бы ты, где у меня отдаёт.
— Теперь расслабься. Я сейчас резко потяну тебя на себя, а ты не пытайся удержаться. Мне нужно оценить мгновенную реакцию. Я поймаю, не бойся.
Серьёзно? Я так-то и не боялся.
— Ты не удержишь.
— Удержу, — говорит уверенно.
Ладно. Пытаюсь расслабиться. Оказывается, это не так уж и просто. Особенно с бестолочью за спиной и её руками у меня на плечах.
Её импульс я почувствовал ещё до того, как она дёрнула. Кожей ощутил мимолётное напряжение. И, конечно же, она бы меня не удержала.
— Проверила, что хотела? — возвращаюсь обратно в сидячее положение.
— Угу, — снова что-то записывает. — Голова не закружилась?
— Нет.
— Хорошо.
Фомина ещё пару минут что-то пишет, а потом вскидывает на меня глаза.
— Пока всё в норме. Головные боли должны пройти скоро. Если интенсивность усилится — позвони или обратись в больницу.
Она кладёт передо мной визитку с номером телефона и пакует свои приборы и бумажки в сумку. Серьёзная и важная вся такая. Только зачем-то губу закусила. И тут довольно громко её желудок сообщает, что она, видимо, давно не ела.
— Извини, — смущённо поднимает на меня свои голубые глазищи, а на щеках появляется румянец. — Обед пропустила.
— А позавтракала снова яблоком с яйцом? — вспоминаю её трапезу, когда приходил за выпиской. — Или кофе без сахара?
— Мм… — она не находится, что ответить, теряется.
— Ты похудела. Ты вообще ешь?
— Конечно, — бестолочь явно не ожидала подобного вопроса. Но меня злит такое отношение к себе. Ещё и пришла поучать меня.
— Сядь, — сам встаю и достаю из небольшого холодильника контейнер с нормальной жрачкой.
— Лёш, не надо, я всё равно сейчас… — она осекается под моим взглядом и медленно присаживается на край кресла. Смотрит так, будто я сейчас ей не поесть предложил, а самой стать мне едой.
Разогреваю в микроволновке контейнер, ощущая её взгляд на себе. С удивлением понимаю, что меня это не выбешивает, как обычно.
— Ешь, — ставлю на стол горячий тушёный картофель с мясом и кладу пару помидоров рядом.
Бестолочь смотрит так, будто я надел костюм пасхального зайца. Розового. Но послушно берёт вилку и накалывает кусок, аккуратно стаскивает его губами и несмело жуёт.
— Не отравишься, — говорю уже спокойнее, а самому от этой картины хочется пойти и отжаться раз пятьдесят.
Но вместо этого я тоже беру вилку в тумбочке и присоединяюсь.
— Вкусно. Сам готовил?
— Тут нечего готовить.
— Я не знала, что ты умеешь.
— Ты много обо мне не знаешь.
Но того, что знаешь, уже с лихвой. Так что просто ешь, бестолочь, и поменьше болтай.
— Спасибо, — девушка вытирает губы салфеткой и встаёт. — Было правда очень вкусно, но мне надо идти.
— Ты же совсем ничего не съела. Сядь.
Хватаю её за запястье, намереваясь снова усадить на стул. Рукав кофты немного съезжает, и я замечаю длинную широкую лиловую полосу от запястья и до самого локтя. Это что ещё за чёрт? Похоже на глубокий шрам от ножа. Причём не очень старый.
— Что это? — спрашиваю, нахмурившись.
Бестолочь снова превращается в напуганного мышонка и пытается выдернуть руку. Нет уж, дорогая. Я держу крепко и жду ответа.
— Лёш, отпусти, — не поднимает глаз и начинает дрожать всем телом, что аж зубы тарахтят.
— Что с тобой произошло? — говорю, выделяя каждое слово и тяну девчонку на себя. — Бестолочь, я спросил!
Она поднимает на меня перепуганные, полные слёз глаза. И меня крушит обухом по голове. Это с ней сделал я. Не оставил этот шрам, конечно. Другое. Я сломал её шесть лет назад собственными руками. Она приехала в наш дом лёгкой и открытой девчонкой, с мечтами и стремлениями. А я своей ненавистью, а потом и больным влечением вытравил из неё всё это, превратив в запуганную бледную моль. И, кажется, она так и не оправилась.
— Я слушаю.
12
Рваный выдох рвётся наружу. Отпусти меня, прошу. Не заставляй вспоминать.
— Я слушаю, — сталь в голосе режет слух.
— Лёша, мне больно, отпусти.
Он медленно разжимает пальцы и отпускает, но смотрит требовательно.
— Это след от ножа, — сухие губы не слушаются, а воздух царапает горло изнутри.
— Это я понял. Только не говори, что ты пыталась вскрыть себе вены.
— Нет! Конечно нет, — меня удивляет такое его предположение. — На меня… напали. Чуть больше года назад.
Взгляд Шевцова темнеет, в нём бушуют такие эмоции, которые мне даже угадывать не хочется. Руки сжимаются в кулаки, а желваки натягиваются.
— Кто? — его голос сипит. — Как это случилось?
Я обхватываю себя руками и отворачиваюсь. Зачем он заставляет меня говорить об этом? Неужели не видит, что я не хочу? Или причинять мне боль так и осталось его излюбленным развлечением?
— Бестолочь, не заставляй меня спрашивать дважды.
Слышу его дыхание рядом с собой. Оно тревожит волосы на затылке, заставляя кожу на шее неметь. Зачем ему знать? Зачем?
— Я их не знаю. Я подрабатывала в скорой, и когда возвращалась через сквер, за мной увязались трое парней. Забрали сумку, заставили снять серьги и часы. Но браслет, что подарил твой отец на двадцатилетие, с изумрудами, снять не смогла — руки от страха не слушались, — я не узнаю свой голос. Он становится тихим и глухим. — И они срезали его ножом.
Я снова оказываюсь тем летним поздним вечером в сквере. Помню, что даже внимания не обратила, как трое парней поднялись с лавочки и пошли за мной. Они двигались тихо, не переговаривались и не смеялись, и именно это показалось мне странным.
Жёлтый свет от фонарей растягивал тени деревьев и кустарников в длинные рваные пятна. Я свернула на дорожку, когда один из троих меня окликнул.
— Стой, — только и сказал он.
И я не побежала, не сорвалась с места, пытаясь спасти свою шкуру. Я просто встала как вкопанная и смотрела, как они медленно приближаются. Они даже ничего поначалу не говорили. Отобрали сумочку, проверили, что в ней интересного. Помню, как выпал и разбился смартфон, а одни из грабителей выругался, назвав меня отвратительными словами. Потом мне велели снять серьги, часы и браслет. Я всё сделала, но застёжка у браслета заклинила, и тогда самый крупный и отвратный из бандитов схватил меня за руку. Помню, как в жёлтом свете фонарей приглушённо сверкнуло лезвие ножа, а потом руку обожгло невыносимой болью. Кровь закапала на босоножки горячими каплями.