Сгребаю любимую в охапку и, стягивая с головы белую фату, растрепав прическу, зарываюсь ладонью в этих невероятно мягких волосах и целую. Жадно, напирая и сгорая от счастья, от радости, от желания быть еще ближе.
Моя! Здесь!
— Рано-рано, жених! — смеется церемониймейстер.
— Илья, — урывая секундочку между поцелуями, шепчет Настя, улыбаясь и тихонько посмеиваясь. — Илья, стой-стой, я должна… сказать, — шепчет, обхватив ладошками лицо, останавливая.
— Я люблю тебя, — накрываю своими ее сладкие губы. — Ты здесь, — шепчу, перемежая слова с поцелуями и сжимая ее тонкую талию в руках, приподнимаю, не в силах сдержать своего порыва, и под ее тихий, волнующий смех, кручу. — Люблю, Настя, больше мне ничего неважно и не нужно, слышишь, Загорская!
— Но я здесь не одна! — смеется моя невеста, заставляя меня остановиться.
В рядах гостей тишина такая, словно каждый из присутствующих не то, что говорить — дышать боится.
— Ч-ч-что?
— Илья, нас скоро будет трое…
— Настя, не пугай! — выдыхаю, явно плохо соображая, и ставлю девушку на ноги, смотря на нее во все глаза. — Что значит… — Но договорить мне Настя не дает. Хватает мою ладошку и укладывает себе поверх изящного платья на… животик. Едва заметный под пышной юбкой, если не знать, но уже чуть округлившийся.
— Да ты шутишь? — выдыхаю, поднимая взгляд в неверии, что это и правда происходит со мной. С нами. — Скажи, что нет, родная! Это же… — теряю весь запас красноречия, чувствуя, как нещадно начинает щипать глаза, как ненормально разрывается в груди сердце. Я — взрослый, уравновешенный мужик, кажется на грани радостной истерики.
– Нет, — одаривают меня бесподобной улыбкой Настя. — Не шучу. Через примерно семь месяцев у нас родится маленький Соколенок, — шепчет Настя и укладывает поверх моей ладошки свою, нежно поглаживая и сжимая пальчики. — Мы станем мамой и папой, Илья, — продолжает добивать Настя, у которой дрожит тонкий голосок, ну, а я… все. Не знаю, можно ли быть в этой жизни еще более счастливым, чем я? Возможно ли настолько сильно раствориться в другом человеке? Не представляю. Но она — все, что мне нужно в этой жизни. Кажется, я смогу жить без воздуха, без еды, без воды, но без Насти — не смогу.
— Загорская, ты моя, — шепчу, обхватывая ладошками румяные щечки и стирая покатившуюся по щеке девушки слезинку. Повторяю это "ты моя" даже и не знаю больше для кого: для себя или для нее. — Я люблю тебя, слышишь? — прижимаю к себе свою упрямую вредину что есть сил, вдыхая полной грудью и целуя желанные губы.
— Слышу, — смеется Настя и шепчет, зарываясь пальчиками у меня в волосах:
– Прости дуру! Прости за то, что наговорила тогда! За все прости, Илюш! Я ведь правда… правда думала, что…
— Оба дураки, Насть, — целую в висок, а уже и самому хочется пустить слезу от счастья. Никогда не был сентиментальным, но сейчас моим чувствам внутри катастрофически тесно.
— Я ведь так и не успела сказать тебе во время уикенда… — прикусывает губку, хитро стреляя своими невероятными глазами, Настя.
— Что?
— Люблю тебя, Сокольский! — шепчет на выдохе. — Люблю, родной! — повторяет, разгоняя по венам кровь, а по телу те самые волнующие мурашки размером со слонов, не меньше.
— Ну, думаю, тут и без согласий все понятно! — смеется церемониймейстер, захлопывая папку и напоминая, что вообще-то мы не одни и у нас тут свадьба должна быть в самом разгаре.
— Обойдемся без лишних слов, — киваю и подмигиваю Насте. — “Да” мы сказали другу другу еще два месяца назад.
— Это в тот момент, когда я согласилась побыть невестой на уикенд? — выгибает свою идеальную бровку моя девочка.
— А теперь придется всего лишь побыть женой на всю жизнь. Идет? — подцепляю за подбородок свою упрямую вредину, и заставляю поднять взгляд. Замираю в ожидании ответа. Вместе со всеми присутствующими на террасе гостями. И в такой гробовой тишине, сопровождающейся только шумом волн и шелестом листвы, я, кажется, слышу как гулко стучат в унисон наши с ней сердца.
— Женой на всю жизнь, говоришь? — Задумчиво повторяет Загорская, пробираясь пальчиками под ворот моей белой рубашки.
— Именно. На меньшее я не согласен, Анастасия.
— Отлично. — Расплывается соблазнительная улыбка на любимых губах. — Мне нравится такая сделка. Всю жизнь и ни днем меньше, Илья Сергеевич!
— Ну, тогда… горько? — смеется церемониймейстер, обращаясь к публике, которая все это время с улыбками на губах смотрит, слушает и охает. И мне нужно бросить всего один взгляд в зал, чтобы перехватить сияющие от слез глаза сестры, что смотрят на нас с Настей в упор. И увидеть рыдающую мать, скромно прикрывающую глаза платком, и жмущуюся к сидящему по левую руку, улыбающемуся отцу. Который так нежно и так сильно прижимает ее к себе. Это она. Я уверен, мама все это и устроила. И разбираться, извиняться, разговаривать и мириться мы все будем потом, а сейчас…
— Горько! — слышу всхлип сестренки, а за ней прокатывающийся по террасе гул голосов остальных гостей вечера.
— Сладко… — шепчет моя девочка и сама тянется своими губками к моим, скромно прикрывая нас от аплодирующих и рыдающих от умиления гостей светлым букетиком маленьких роз.
Моя!
Здесь, сейчас и навсегда.
Теперь уже точно!
БОНУС. За две недели до эпилога…
В зал кафе, где договорились встретиться, захожу на десять минут раньше назначенного времени. Но отчего-то я больше чем уверена, что она уже там.
Переступаю порог любимого заведения, и в нос тут же ударяют запахи свежей, потрясающей выпечки и кофе, такого вкусного, которое найти можно только здесь. Вот только для моего обостренного обоняния сейчас такие ароматы — ужасный раздражитель. И я готовлюсь воротить нос от многих так крепко любимых мной вкусностей еще на ближайшие почти семь месяцев.
С того момента, как я узнала, что ношу под сердцем нашего с Ильей ребеночка, прошло полтора месяца. И почти столько же с того момента, как я виделась с ним в последний раз. И худо-бедно я учусь жить по-новому. Строю свою жизнь заново. По кирпичикам. Крепко-накрепко запечатав все воспоминания о мужчине, которого люблю всем сердцем, в самых дальних закоулках памяти. Все еще будучи уверенной, что ему без меня и без малыша будет лучше.
Полтора месяца. С самого “побега” я не выбиралась из деревни и не выезжала из дома бабушки Ксю. Было не до того. Хотелось забиться в угол и сидеть, молча поедая себя поедом. И если бы не неожиданный звонок еще более неожиданной женщины, я бы так и не решилась высунуть нос из спасительной деревеньки.
Стоит мне только окинуть взглядом уютный зал, как глаза находят ее, гипнотизирующую взглядом двери, что только что закрылись за моей спиной.
Я ежусь, плотнее запахивая кофточку. Зябко стало, вот только отнюдь не от холода изнутри. Щупальцы потянулись снаружи, вытаскивая из памяти наш последний разговор с Эммой Константиновной Сокольской. Неприятный, болезненный разговор. Разговор, после которого я и поняла, что мне лучше уйти в сторону, потому что его мать никогда не примет в семью такую девчонку, как я. Без имени.
Но выбора нет. Она позвонила и попросила о встречи, а я так опрометчиво согласилась. Теперь же остается собрать всю свою силу воли в кулак и пойти к столику, за которым женщина меня и ждет.
Эмма все такая же. Сидя в простой дешевенькой кофейне, она даже смотрится как-то чужеродно и не к месту в своем брючном костюме цвета спелой вишни и со взглядом свысока. Однако что-то все же в ней поменялось. На аристократическом лице появились едва заметные морщинки и усталость. Ужасная усталость. Румянец пропал со щек, а все черты заострились, словно… она пережила какую-то страшную потерю. А что, если ее звонок не просто так? А что, если с Ильей…
— Что с ним? — говорю не своим голосом, с силой сжимая сумочку в руке, и хватаюсь за горло, к которому подкатил ком. — Что с ним случилось?
— С кем? — удивленно вскидывает брови женщина, до этого молча следившая за каждым моим движением. — С Ильей?
— Да, с ним что-то случилось?
— Настя… боже… — подскакивает на ноги Эмма, видимо, увидев, как стремительно я побледнела, и хватает за руки. — Все… все в порядке с ним, Настя. Верней… — тут же поджимает губы женщина, крутя головой. — Давай присядем, ладно? Нам с тобой есть о чем поговорить.
Сердце сжалось в болезненном спазме, но после слов, что с Сокольским все в порядке, стало немного отпускать. Однако слабость в ногах и правда намекала на то, что лучше бы присесть. Что мы и делаем. А потом молчим. Обе. Я смотрю везде, только бы не на Эмму, а она смотрит на меня, не решаясь заговорить.
— Настя, я хочу извиниться, — наконец-то подает голос женщина, заставляя удивленно вскинуть на нее взгляд.
— Да-да, я… — вздох и упрямо поджатые губы, а щеки женщины чуть трогает румянец. — Я была очень неправа, — говорит Эмма и крутит в руках чашку с кофе, обхватив ее изящными пальчиками. — Я иногда слишком сильно опекаю своих детей и забочусь о них, и в итоге забываю, что мои Илья и Инна выросли, — продолжает Эмма, а я даже и не нахожусь, что сказать. — Я перегнула палку и разрушила своим упрямством жизнь сына, — смахивает с уголка губ слезинку Эмма, поднимая на меня красные глаза. — Я могу надеяться на то, что ты меня простишь? Или хотя бы попытаешься?
— Я… — открываю и закрываю рот, как рыбка, абсолютно растеряв весь словарный запас. — С Ильей точно все хорошо, Эмма Константиновна? — все упрямо талдычу один и тот же вопрос, комкая рукава свитера во вспотевших пальчиках.
— Хорошо. В физическом плане. Он очень-очень много работает и совершенно махнул рукой на свою жизнь, Настя. После того, как ты ушла от него… — вздыхает Эмма, — я его не узнаю. Он потух, Настя. Он без тебя абсолютно потерял стимул к жизни и закапывается в этой своей работе, практически живя в офисе.
Хотелось сказать, что это обычное состояние Сокольского — жить на работе, но язык не повернулся. Не думаю я, что такая женщина, как Эмма Константиновна, просто так из-за ерунды переступила бы через свою гордость и пришла просить прощения.
Значит, ему и правда плохо. Моему Илье плохо так же, как и мне. И как же больно уже от одной только мысли, что улыбчивый и самоуверенный Сокольский, как выразилась его мать, “потух”. Его слова любви набатом звучат в ушах, а вопрос: и кому ты делаешь этим лучше? — как на повторе, все это время крутится в голове.
Кому?
Себе? Ему? Будущему малышу, который родится без отца и которому при всей моей огромной любви к нему я никогда не смогу заменить папу?
Борюсь за семейные ценности, а своего малыша сама же семью и забираю? Что же я за мать такая буду…
— Настя, пожалуйста, я прошу тебя, как мать, которая наивно полагала, что права. Которая теперь спать и жить спокойно не может, видя, как сыну плохо. Прошу, Настя, вернись к Илье, если правда любишь! — прикладывает руку к сердцу Эмма, а у меня режут глаза подступающие слезы.
Она даже не представляет, насколько велики мои чувства, что ради него и его будущего я решилась отступить. Отойти в сторону. Разрывая свое сердце, зная, что так я уже никогда в своей жизни не смогу полюбить, тем не менее, отошла. В надежде, что Сокольский забудет. Переступит через эти отношения так же, как и через многие, и отпустит.
— Эмма Константиновна, — начинаю, вот только слезы не дают и потоком начинают бежать по щекам, застилая глаза. Я их смахиваю, смахиваю трясущимися ладошками, а они все катятся и останавливаться не собираются. — Эмма, я… — вздыхаю и сжимаю дрожащие губы, сдерживая всхлип.
Только знала бы она, как я живу все это время! От слез до слез, от истерики до истерики. Спасаясь только одной мыслью и одним, еще не родившимся, человечком.
— Настя, — шепчет Эмма и в одно мгновение пересаживается рядом со мной на диванчик, крепко-крепко обнимая и прижимая к себе так, как должна обнимать мать. Гладит по спине, по волосам, успокаивая мою истерику так, как когда-то я мечтала, чтобы делала мама, которой у меня никогда и не было по-настоящему. — Настенька, прости дуру старую, а? — всхлипывает Эмма, целуя в макушку и позволяя прижаться к ней всем телом, как к спасительному огонечку. — Мы все очень по тебе соскучились. И вы нужны Илье, а он нужен тебе и ребеночку… — шепчет, судя по тону, с улыбкой на губах, Эмма, что и заставляет отстраниться и посмотреть в ее глаза.