— Кто? — спросил я. Я не успевал тогда еще за совой. Точнее, успевал еще меньше, чем потом, и он то и дело этим пользовался.
— Идиот, — сухо ответила сова.
Тогда, не выдержав непрекращающихся насмешек, я кинулся на него. Тот ловко схватил меня лапой за грудки, порвав когтями рубаху и пробороздив кожу и, совершенно по-человечьи, вдруг ударил лбом в переносицу и отшвырнул, как отшвыривают обделавшегося в руках щенка. Ослепнув от боли, я покатился по траве, хлюпая разбитым носом.
— Охолонул? — сухо спросил Шингхо. — Скажи спасибо, что не в глаз клювом. В задаточек. Распоясался.
… Здесь, у Ягой на дворе, неспешно двигаясь в танце «Восемь кусков парчи», я понемногу начал понимать, почему он имел в виду задаток. За гладкий переход на Кромку следовало расплатится. Он отсрочил расплату. За герцогство тоже следовало платить — и уже не так. Просто так что-то дается очень редко, почти никогда, и он не хотел рисковать. Чем я был так ценен для него, что он сломал мне нос, а не дал, к примеру, склонится над омутом, вслушиваясь в бормотание Омутника, не дал прельстится зрелой женской красотой берегинь, чем? Не знаю. Я принимаю это, как данность. Не понимаю, зачем, я понимаю, почему. И от этого мне легчает на миг.
Шли они, шли…
Мы шли и шли к востоку — если смотреть от Синелесья и привел меня Шингхо — который тогда еще не представился, к невероятному… Замку? Срубу? Дому? Обиталищу? Обители? Гнездовью? Я не умею назвать это — и не сумею в одно слово вместить срубленный из диких в своей толщине, дубов и сосен, Дом, в котором жили сотни таких же сов, как Шингхо — не стану и пытаться. Десятки окон, десятки башенок, углов, гнезд — это было что-то невообразимое. Как оно возникло перед нами — я не помню. Я оказался прямо перед главным, судя по величине, входом, и Шингхо негромко сказал: «Взойди». Не «войди», не «входи», а «взойди». И повторил: «Взойди в Дом Больших Сов». Значит, все-таки Дом. Пирамидальное сооружение, вокруг которого, из окон которого, на террасах которого стояли, сидели, вылетали или о чем-то беседовали Большие Совы.
«Предпоследний оплот величия», — сказал Шингхо. «Обязав нас уступать место — думаю, людям в первую голову, нас лишили Домов Совы, разбросанных раньше по всей Земле», — бесстрастно он это сказал. Почти равнодушно. От этого равнодушия веяло закатом чего-то огромного, чего-то уходящего — уходящего на той земле, куда я стремился, догоняя что-то — и вот снова оказался при каком-то исходе, от этого равнодушия становилось зябко… И ворохнулась мысль, что обитателям Дома есть за что меня ненавидеть.
«Взойди», — спокойно повторил Шингхо.
Я просто шкурой почуял, как напряглись ступени. Они негромко стонали — от сладострастного желания выпрямится, подобно тетиве лука и скинуть меня с себя, очиститься от меня, избавиться от меня. Сейчас. В этот миг. Я обернулся. Сова спокойно смотрела мне в спину. Но он смотрел и на ступени. И на створки ворот, к которым я подходил. Они встретили меня тихим, но сильным стоном-скрипом, идущим из глубины тысячелетней неприязни — кажется, их личной! — ко мне, к таким, как я, кто ходит, а не летает, кто боится ночи, кто не понимает слов Лесного Старца, рыдающего на осеннем закате по еще одному уходящему дню. Но не захлопнулись, и я взошел. И переступил порог. Шингхо ту же оказался рядом со мной и пошел впереди меня. Я поспешил за ним. Он вошел в зал. Круглый, большой зал, где по стенам, на своих — ощутимо своих, привычных, законных местах сидели Большие Совы — одиннадцать сов. Двенадцатая сидела посреди зала на деревянном стольце. Совершенно седая, более крупная, чем остальные совы, она упрятала голову в плечи и смотрела мне прямо в глаза.
«Взошел», — сказала она.
«Ты же не мог ошибиться, Старший!» — сказала Сова, сидевшая слева от меня третьей. Это была не лесть. Так оно и было. В чем-то он не мог ошибиться. Остальные молча поглядывали на меня и на Шингхо. И ничего не говорили.
— Нареките его как-нибудь, что ли, — усталым голосом сказал кто-то из Больших Сов.
— Я, я его нареку! — нехорошо вскинулся мой попутчик.
— Ну, хоть ты нареки, — неуверенно сказала справа Большая Сова, явно только чтобы поскорее отвязаться.
— Ладно, — низкий голос Старшего раздался в зале. — Нарекаю его Сововым… Совячьим… Совьим… Тьфу, пропасть! Совиным другом и да сопутствуют тебе… В общем, пошел вон отсюда!
Аудиенция была дана, и мы с Шингхо вышли из зала, двери которого тут же захлопнулись.
Обидно мне не было. Было… Туманно? Сдержанно? Я понимал, а если не понимал, то чувствовал, что что-то очень значимое произошло сейчас. Шингхо отвел меня в Оружейную, откуда я и принес палки для арниса. Но там было еще кое-что — посреди комнаты стоял стол. Круглый, невысокий, заметно прочный и долговечный, старый стол черного дерева — а на нем, ярусами стояли сотни фигурок. Я подошел поближе, почти не дыша, опасаясь нарушить равновесие их. Сотни, может, тысячи фигурок стояли, поблескивая в свете факелов своими литыми телами — тут были звери, птицы, нежити, звери, описание которых я видел лишь в бестиариях — словом, тут было если не все, что живет в мирах, то очень многое.
— Возьми свою, — сказал Шингхо.
— А какая здесь моя?
— Откуда мне знать, какая здесь — твоя? — сварливо спросил Шингхо, и стало ясно, что он не издевается. А просто не может сказать.
— Ну, меня уже нарекли, — я говорил, чтобы сказать — я никак не мог решиться на выбор. — А как мне звать тебя?
— Зови меня Шингхо, — так сова ответила мне сразу на два вопроса — прозвучавший и следующий — оставит ли он меня сейчас же после выбора. Нет. Не оставит.
— А что это значит?
— В переводе с языка Сов на ваш, это будет «Навязчи…», — он пощелкал клювом, словно что-то помешало ему закончить и закончил: «Настойчивый».
— У тебя одна попытка, — сказал Шингхо. — Если ты угадаешь свою, то она отделится от остальных.
На меня смотрел волк. Прямо в глаза мне смотрели черные, вырезанные в металле точки — глаза одинокого волка. Искусство изготовителя было выше всяких похвал. Я протянул руку и спокойно взял стоящую рядом сову. Она легко, не сдвинув сотни привалившихся к ней сверху, снизу, с боков, фигурок, отделилась от общего монолита, и за ней протянулась литая цепочка. Тяжелого литья цепочка и невероятно изящно и правдоподобно сделанная Сова — владычица ночи, с выставленными вперед лапами, был схвачен момент атаки — распростертые крылья и закрытые глаза. Приблизив фигурку к глазам, я увидел, что каждое перышко на тяжелом тельце хищной птицы выделано с такой дотошностью, что можно разглядеть каждую крапинку, любую черточку каждого пера. Я надел цепочку на шею. В тот же миг зрение померкло, я увидел какую-то комнату в каком-то замке — вначале на меня кинулся замок, а затем я, словно сквозь стены пролетел в покои. На кровати вздрогнул и вытянулся какой-то седой старик. Над ним, над его ложем, висел щит с изображением такой же совы, какая теперь красовалась у меня на шее.
— То есть, если кто-то вытянет неудачную для меня фигурку, это скажется на мне?
— Отчего же нет? — спокойно спросил Шингхо. — Может. А может и нет. Зато теперь ты знаешь, куда ты идешь и избавишь меня от своих докучных расспросов.
— Я? Знаю?
— Не избавишь… — горестно сказал Шингхо. — Тогда пошли. Нам пора.
Перед выходом из Дома Больших Сов Шингхо вдруг пронзительно крикнул, закрыв глаза. Я замер, а затем шагнул из дверей на воздух, и он взревел от сотен голосов Больших Сов, примолкших после крика Шингхо.
«Дорога!» — кричали Большие Совы.
— Вот теперь пошли, — как-то успокоено сказал Шингхо. — Теперь у тебя есть настоящее имя для этого Мира. Лучшего, кстати, из миров.
Спорить с чем-то, сказанным совой, мне не хотелось.
Не хочется до сих пор.
Меня зовут герцог Дорога, я ношу герцогскую цепь и золотую сову, и я повелитель куска земли в этом, лучшем из миров. Владелец нескольких замков, помимо разрушенного родового, деревень, заимок, селищ, печищ, даже нескольких городищ. Но свой дом Вейа возвели не в одном из городищ — а на отшибе. В Западных лесах, на отошедшей от подруг скале, которая теперь — и уже сотни лет — зовется «Дом».
— Почаще говори «Я не знаю, я не понимаю», не бойся произносить эти слова. Так тебе удастся выглядеть не конченым дураком, и есть шанс, что к концу своей жизни, пользуясь этим советом, ты будешь что-то знать, — сказал Шингхо. Это он сказал мне, когда мы шли к землям Вейа.
И именно там нам навстречу выскочил единорог. Один.
Был вечер. Резкий, синий вечер, мы шли по опушке буковой рощи (точнее, я шел, а Шингхо то улетал от меня, тот возвращался, не упуская меня, по-видимому, из поля зрения), по траве, доходившей мне до пояса. Ветер, валясь с неба, с ветвей, кувыркался на этой мягкой травяной постели и скомканные простыни ее, как взбаламученные волны, разбегались по лугу. Медвяный, но терпкий запах травы утешал, смирял страх и тоску, которые я принес из того, старого мира и пока еще — тогда еще — не до конца скинул с плеч.
Ветер споткнулся и нырнул под оделяло травы. Ветви перестали шептаться, вечер затих — затихли даже кузнечики в своих кузницах, где они так спешили управиться со своими делами до заката.
… Он выскочил на лужайку, сверкая, как кипящее серебро — на последнем луче уходящего спать Солнца повис, казалось, отделившийся от его лба витой рог. Он был прекрасен. Я не видел драконов, но думаю, что и они, и единороги — как и некоторые другие, как Ланон Ши — это то, что человек всегда сопровождает словами: «Я онемел».
А я нет. Кипящее серебро его боков, сине-зеленый ремень вздыбленной по хребту шерсти, сапфирово-светящийся рог ошеломили меня и я негромко выдохнул: «На таком пахать впору». Это был просто набор букв, поймите меня. Я не умел тогда просто промолчать. Просто разрыдаться от великолепия картины мне не дано… Как быстро можно сжиться с маской, если она не твоя, но хоть частично верна… «На таком пахать впору», — сказал я.
— На единорогах не пашут — тяжело вздохнул Шингхо, давая понять, что мне снова удалось сделать невозможное — удивить его.
— А?
— Это поговорка. Такая поговорка. «На единорогах не пашут».
… И невозможно, невообразимо величественный единорог ушел в чащу, не шевельнув ни один листок на тесно росших деревьях.
… Играла, насмехалась полная Луна над Пограничьем, все чаще заставляя Ягую покидать дом и меня.
«Как с цепи посрывались. Полнолуние просто сулит невозможное некоторым людям. Оно сулит, а я выполняю…» Коса ее и лук с черноперыми стрелами не зря простаивали место в своем углу. А я молчал, молчал, молчал… Лишь по ночам, когда она вскакивала с моей руки, заставляя что-то внутри голодать и рычать зло и тоскливо, я поднимался и подходил к ней. К столу.
… Вот бежит вдоль брошенной Ягой синей ленте, букашка. А стражница несильно, но быстро постукивает ей вслед костяной иголкой. Человек в лесу, прорвавшийся по лунному лучу, на кромку, бежит по лесу, бежит вдоль реки, спасаясь, раздирая шкуру о ветви терна, от тяжелой поступи идущего за ним великана — он не видит его, но земля вздрагивает прямо за его спиной. Бег, бег, слепящий глаза ледяной пот — человек спасается.
— Пощади его, — вдруг сказал я. Мне не жалко его. Мне хочется, чтобы она уступила.
— Почему? — сурово спрашивает стражница.
— Быть может, это второй Дорога? — неудачный, глупый шаг. Ягая отвечает, не задумавшись:
— Второго Дороги быть не может. Голодай, Водяник! — и, прискучив постукиванием костяной иглы, втыкает ее в спину упрямой букашки, так и не взбежавшей на синюю ленту. Лишь потом я понимаю, что его и не гнали на нее — просто гнали там, где ей больше нравилось.
Нет утра. Оно не наступает. Отъевшийся, отдохнувший Бурун смотрит на меня спокойно и понимающе, как мне кажется. А по моим землям идут воины Хелла и лютует сорванный с Топей, Радмарт.
… Вот еще одна козявка ползет, мигая ядовитой окраской, по зеленому платочку, неслышно выброшенному на столешницу прямо из воздуха Ягой. А она спокойно роняет палочку желтой древесины, стараясь уронить ее на козявку. Приговор она читает негромко, я не слышу его, но зато слышу дикий бурелом в Синелесье, треск валящихся деревьев, я могу понять, как робко, скованный ужасом встречи, налетевшим с ясного неба ветром, под грустным взглядом полной Луны, идет по Синелесью прорвавшийся сюда дурак. Ядовитая зелень букашки — это те заклятья, что он старался на себя наложить — как потом сказала мне Ягая. И рассмеялась — негромко, искренне, качая в непритворном удивлении людской дурью, гордо посаженной, черноволосой головой.
— Отпусти его, — снова сказал я.
— Почему? — вновь пытает меня Ягая, роняя и роняя желтую, тяжелую палочку.
— Может, он очень нужен этому Миру? Или не нужен тому? — миг, молчание, ответ:
— Никто, ни один человек не может настолько быть нужен этому ли миру, тому ли. Нет, — взмах черных волос, она покачала головой, отрицая мой довод. Легкий стук палочки, упавшей на спину букашки. Все.